Киттредж я не писал, пока через месяц после рождения Кристофера от нее не пришло письмо. Я уже не знал — если знал вообще! — чего она ждет от моих писем, и не узнавал уравновешенного трудягу, каким казался по почерку. Этот трудяга трепался о своей работе, будто знал ее вдоль и поперек, тогда как на самом деле только прикидывался, будто знает. Мне хотелось казаться ей таким? Рождение Кристофера перечеркивало подобные мысли.
20 декабря 1956 года
Дорогой мой Гарри!
Сегодня моему малышу исполнился месяц, и я, воспитанная отцом в убеждении, что единственным средством для описания жажды убийства и любви является ямб, решила выбросить за окно его наставления и стать преданной сторонницей того, что писать можно любым размером. Будучи тридцати дней от роду, Кристофер весит восемь фунтов пять унций. Я кормлю его каждые четыре часа. Он красив как небожитель. Словно ведьма, вперившаяся в свое колдовское зелье, я неотрывно гляжу на это голубоглазое существо с крошечными ручками-окорочками, розовыми и аппетитными. Смотрите-ка! Он ищет свой ротик. Я любуюсь его ни с чем не сравнимой алебастровой кожей. Его наивное гуканье услаждает слух. Но я-то знаю. Все эти трогательные проявления инфантильности скрывают от нас то, что младенцы исполнены горечи, подленьки и в момент рождения выглядят уже восьмидесятилетними старичками, к тому же покрыты достаточным количеством сгустков крови и подтеков, словно побывали в автомобильной катастрофе. Этот облик, конечно, скоро исчезнет и вернется лишь через восемьдесят лет. Сейчас Кристофер сияет как херувим. Только я одна помню, откуда он вылез, — из пещеры, сотрясаемой спазмами.
Эта фраза ничего вам не напоминает? Единственный раз, когда я присутствовала на Четверге Хью Монтегю, он говорил о нерушимой взаимосвязи в работе контрразведки. «Предоставьте этим заниматься моим отважным воинам, — сказал буквально он. — В своих анализах мы движемся к глубинам. Мы ищем сокровенное святилище, „пещеру, сотрясаемую спазмами“. Этим неподражаемым образом, джентльмены, я обязан некоему мистеру Спенсеру Брауну, чьи слова приведены в Оксфордском словаре английского языка.»
В тот момент, Гарри, я не знала, является ли мой усатый красавец Бруммель олицетворением дерзновенности или же слабоумия. Я действительно считала крайне глупым обязывать вас, молодых ребят, слушать такой дурнопахнущии вздор. Больше я на Четверги не ходила. Я все больше и больше становлюсь похожей на маму, особенно в эти дни. Смотрю на Кристофера и преисполняюсь восторга, потом столь же быстро погружаюсь во тьму наших человеческих корней — в эту чертову пещеру, сотрясаемую спазмами. Гарри, я и сказать не могу, сколь много значат для меня ваши пространные письма. Работа в резидентуре, невзирая на необходимость поддерживать контакт с посредственностями и скользкими типами, несмотря на все ее однообразие и разочарования, тем не менее, как мне представляется, имеет больше смысла, чем все эти расположенные по касательной анализы, которыми занимается Хью и его помощница — я. Так что, пожалуйста, не прекращайте переписки. Обожаю детали. Некоторые факты из ваших писем дают мне пищу для размышлений во время самых скверных минут п.р.д. Да, именно п.р.д. Вы, особи мужского пола, по всей вероятности, не знаете, что речь идет о послеродовой депрессии. Вы и представить себе не можете, сколь мало подготовлена молодая мать к повседневной рутине, какие на нее находят периоды дурного настроения. Уже вынимая малыша из кроватки и держа в руках этот теплый комочек, олицетворение нежности, я издаю вопль. Ибо начинаю понимать цену и красоту материнства. Во мне произошла полная перестройка на новых началах, и кто знает, какие суровые требования предъявят эти начала? Хью возвращается из Технической службы, проведя там полсуток, видит меня в слезах, хлопает в ладоши и говорит: «Черт побери, Киттредж, Кристоферу сегодня тридцать дней. Период достаточно долгий, чтобы выдержать мать, превратившуюся в водопровод».
Ну, я готова его убить. Опять-таки все очень просто. В моей раздвоенной душе я благословляю Хью, потому что ярость на какое-то время взбадривает человека, но Хью так сильно повинен в моей п.р.д. Как и вы. Я читаю ваши письма — они все тут, при мне — и думаю: «Почему я не могу быть среди этих дураков — сотрудников резидентуры — с их священной программой действий?» И начинаю по вас скучать. Пожалуйста, пишите. Мне доставляет удовольствие ваш эпистолярный стиль. Детали вашей жизни бросают свет и тень на двухмерную, как во сне, реальность, в которой протекает моя жалкая работа. Besitos, estupido[55].
Ваша, так ждущая разговорчиков
P.S. Розы были первый сорт, огромные, пышные. Mille baisers[56], дорогой вы мой свистун.
5
3 января 1957 года
Прелестная мамаша!
Я то и дело принимаюсь рассматривать присланные вами фотографии. Херувимская сущность Кристофера проглядывает, несмотря на йодистое серебро. Должен сказать, он очень похож на Уинстона Черчилля, и это приводит меня в восторг. Не каждый день становишься крестным старика Уинни.
Я также благодарен вам за подарок к Рождеству. Сейчас здесь лето, однако перчатки очень пригодятся в июле. Я рад, что розы дошли до госпиталя Уолтера Рида. А брошь прибыла в Конюшню? Только не говорите, что я сумасброд. Возможно, это было сумасбродством, но, как только я увидел в витрине антикварного магазина эту брошь, я решил купить ее вам. Она напомнила мне о старых уругвайских аристократах и в то же время, не знаю почему, о той частице в вас, до которой я не могу добраться. Понимаете, о чем я? В любом случае не считайте меня сумасбродом. Право же, я не такой. Матушка, к моему изумлению, прислала мне роскошный чек — он был даже на ощупь толстеньким, когда лежал в моем пустом бумажнике. (Поскольку я симпатизирую вашей страсти к познанию, не буду без надобности вас мучить.) Пять сотен баксов! Присланы с припиской в виде одной фразы: «Сейчас Рождество, так что встреть его как следует, дорогой». Она не потрудилась даже подписаться. Почтовая бумага с ее штампом заменяет подпись. Должен сказать, я чувствую необычный прилив любви к ней. Как раз когда в очередной раз решаешь смириться с ее скупостью на чувства — бац! — она угадывает твои мысли и выбрасывает яркий всплеск чувств. Когда-нибудь я напишу эссе в стиле Чарлза Лэмба на тему: «Многообразные причуды суки».
Ну, я, видимо, полон гелигнита и лиддита, если так выражаюсь о своей матери. (Вообще, я просто не могу удержаться, чтобы не перечислить эти взрывчатые вещества. Ведь я все время слышу их названия.) Мы, чернорабочие резидентуры, нечасто пользуемся таким материалом (раз в десять лет?), но мы знаем, как направо-налево бросаться словами «кордит» и «нитроглицерин». «Сок трах-трах» — последнее изобретение нашего жаргона. За последние две недели мы прошли через целую серию рождественских приемов: каждая женатая пара (а это Мэхью, Сондерстром, Порринджер, Гэтсби и Кирнс) плюс холостяки — Нэнси Уотерстон и я — устраивали у себя вечеринку. Поскольку я все еще торчу в этом клоповнике-отеле, на мою долю выпало пригласить четыре пары плюс Нэнси Уотерстон (Мэхью не появлялись нигде, кроме приема у себя дома) на ужин в роскошный и страшно дорогой ресторан «Виктория-плаза». После ужина, потягивая коньяки и ликеры, мы все почему-то вспомнили о «Соке трах-трах». И стали рассматривать этот термин и так и этак, выискивая его новые значения, в результате сошлись на старом. Однако мы лихо повеселились, изобретая тосты с этим термином, например: «Да будет благословен Огастас Сондерстром, наш Гас, шлепающий по своим непроходимым лесам, бряцая политыми соком кандалами, и да будет трах-трахающий сок стерт с его клюшки». Вот до каких глупостей мы дошли! Это, конечно, Порринджер изобрел.
Так или иначе, в тот вечер я понял кое-что насчет Салли Порринджер и Шермана. В конце ужина, когда всех нас начало развозить — во всяком случае, протрезвлением это не назовешь, — они на какой-то миг оказались одни на дальнем конце стола, и она сидела кислая-прекислая, а он так и кипел от еле сдерживаемого гнева. (Я знаю, он не мог не расстроиться, что его старательно выдуманный тост про трах-трахающий сок не получился. Словом, Порринджеры сидели как предупреждение всем, кто собирается жениться, преждевременно постаревшие. Это ужасно грустно — у Салли обычно такое задорное личико. В школе она вполне могла быть мажореткой, так как она, безусловно, неплохо сложена.
Во всяком случае, я заметил, что сделали Порринджеры с салфетками. Это о многом говорило. Шерман комкал свою и отпускал, комкал и отпускал (я полагаю, комкал между коленями), и теперь она громоздилась на столе грозовой тучей. А салфетка Салли, казалось, наоборот, претерпела разглаживание ладонью. И все равно материя не желала лежать ровно, а дыбилась. От биения ее бедного, пойманного в капкан сердечка?
По-моему, Порринджеры, оба с Юго-Запада, возможно, влюбились друг в друга еще в колледже. Насколько я помню, он окончил университет штата Оклахома. А пишу я о них потому, что с каждым из них у меня установились какие-то странные отношения. С тех пор как я проголосовал вместе с Шерманом против Сондерстрома, его поведение в отношении меня можно было бы назвать «стоп-вперед». Резок и одновременно дружелюбен. Раскритикует мою работу, а потом хлопнет по спине. Высокомерно начальствен, а потом бросается помогать. Я же, в свою очередь, не знаю, нравится ли он мне. Я упоминаю обо всем этом потому, что он дал мне не задание, а пальчики оближешь. Сказал при мне Сондерстрому: «Рик справится с этим лучше, чем Гэтсби, а у нас с вами нет на это времени».
Знаете, я понял, что это письмо — преамбула к серьезному решению. Все, что я раскрыл вам до сих пор, может считаться несущественным, но если я сообщу вам о новом задании и об этом узнают, я могу крепко загреметь. Как и вы. Так что подождем пару дней. Я снова напишу вам до конца недели. Сейчас опять 3.00 ночи. Приношу извинения за то, что обрываю письмо. Мне надо все обдумать. Нельзя кидаться очертя голову — слишком серьезные могут быть последствия.