[66] и поняла, что она стала частицей того мира, в котором я могу общаться. Девяносто девять и девяносто девять сотых процента этого мира составляют люди — ур-ра! — но то тут, то там попадаются дерево или птица, запомнившиеся мне с детства, или мопс, которого отец подарил мне в юности. Эта собака была настоящим спиритом, а теперь ваша булавка, Гарри, подсказывает мне, что вам надо быть очень осторожным с вашим крайне неуравновешенным латиноамериканским коммунистом. С этим Фуэртесом. Будьте бдительны. Он может испортить вам всю карьеру.
И извините за перчатки. Я все время напоминаю себе, что у вас на Рождество стоит июльская жара.
С любовью
Я купил брошь на другое утро после того, как у меня начался роман с Салли Порринджер. Поскольку в момент покупки я думал о том, какое меня ждет бурное сексуальное будущее, а кроме того, чувствовал себя виноватым перед Киттредж, я выбрал это украшение из-за цены и имел наглость убеждать себя, будто купил брошь по наитию. Не взвалил ли я на себя еще один смертельный грех?
22 января 1957 года
Дорогая Киттредж!
Я теперь занят ЛА/ВРОВИШНЕЙ, и пока дело идет лучше, чем можно было надеяться. Сондерстром оказался прав. Смена стража протрезвила нашего латиноамериканского друга. Вообще, переход его от одного к другому прошел хорошо. Мы встретились на конспиративной квартире, которую резидентура держит в новом жилом доме на Рамбле, что пролегает над пляжем Лос-Поситос. Здесь воздвигают немало высоких жилых домов, и, когда их достроят, Рамбла станет похожа на голый унылый вариант проспекта вдоль озера в Чикаго — это уже чувствуется. В конспиративной квартире, когда глядишь из большого окна на двенадцатом этаже, машины внизу кажутся маленькими зайчатами, которые носятся вокруг широкого глинисто-серого пляжа и буро-зеленого океана. Добрая половина молодых обитателей Монтевидео проводит время на этом пляже. Все в бикини. Даже с такого расстояния видно, какие по-испански широкие бедра у девушек. Двести тридцать восемь фунтов говядины и свинины на человека в год по официальной статистике не могут не сказаться на задах.
Наша конспиративная квартира голая и неуютная. Деньги мы за нее платим большие, но ничего не приобрели из обстановки, кроме кровати и столика для алькова, а также дивана-кровати, обеденного стола с крышкой из пластика, одного кресла, одной лампы и нескольких складных стульев для гостиной. Я не понимаю, как строится бюджет на конспиративные квартиры. Мы же выкладываем большие деньги за квартиру-люкс, так почему мы не хотим сделать ее приятной? (Возможно, скромность обстановки связана с желанием не переплачивать агенту.)
Как бы там ни было, описать Шеви Фуэртеса я не берусь. Я заранее изучил его фотографии и знал его официальную биографию лучше, чем, скажем, биографию Сондерстрома, и все равно не был готов к встрече с ним. Он такой живой, что невольно боишься за него. Моя первая мысль была: он очень понравился бы Киттредж. Естественно, Фуэртес — смуглый брюнет, тощий, с носом, как клюв хищной птицы, и полной мерой испанской мрачности, что всегда наводит меня на мысль о моргах — ну вот я и выплеснул свою досаду на то, что меня назначили сюда. Однако Шеви неожиданно обезоруживает тебя своей улыбкой. Лицо освещается, и из-под маски мрачного человека выглядывает нежный, хоть и порочный юнец.
Роджер Кларксон, походя представив меня как Питера, тут же переходит к делу. Он сообщает Шеви, что неотложное дело требует его возвращения в Штаты и я буду его замещать. И встречаться мы будем теперь не в «Комедиантах Монтевидео», а здесь, на конспиративной квартире.
Шеви говорит Роджеру: «Не верю я ни одному твоему слову».
Роджер округло поводит рукой, как бы объединяя ложь с правдой.
«Питер ведь остается, — говорит он, указывая на меня. — Это же факт».
«А я, — сказал Шеви, — не верю, что ты возвращаешься в Штаты».
«Да нет, возвращаюсь».
«Ничего подобного, — говорит Шеви, — ты едешь в Европу работать с венгерскими беженцами, которых ваши люди пошлют потом назад в Будапешт для саботажа».
«Я не могу это подтвердить, — возразил Роджер. Дар импровизации был у него явно хорошо отточен. — Но ты должен бы знать, Шеви, что меня никогда не поставили бы работать с венграми. Не в состоянии я совладать с мадьярскими дифтонгами». И он подмигнул Шеви. Это все решило. Фуэртесу явно необходимо было верить, что его сообразительность не подкачала. Роджер подтвердил это своим подмигиванием. «Да, — как бы сказал он, — ты прав, но я не могу тебе это сказать». Вслух же он сказал: «Почему бы нам сейчас не обговорить все, что связано с твоим переходом к моему коллеге?»
После этого Фуэртес спокойно выслушал наши вопросы и подолгу отвечал на каждый из них. Не стану докучать вам, Киттредж, изложением того, чем были заполнены эти несколько часов. Вопросы были технического и процедурного характера. И все прошло относительно гладко. Когда Фуэртес излагал нам табель о рангах КПУ и называл имена лидеров и заведующих секторами, мне стало еще больше жаль его. Настолько было явно, что он еще не определился. Возможно, на пятьдесят один процент он решил идти с нами, но на остальные сорок девять был по-прежнему привязан к старым друзьям, отношения с которыми сложились еще в детстве, в юности или в университете, был привязан к своей партийной работе, к своему браку и даже к соседям.
Все трое мы понимали, что это предварительный разговор. Сондерстром порекомендовал нам с Роджером подробно расспросить Шеви о его детстве и ранней юности. «Это установит между вами позитивную связь, — сказал Гас. — Шеви сразу вырастет в собственных глазах. Люди ведь не привыкли, чтобы кто-то всерьез ими интересовался».
И знаете, Киттредж, Сондерстром снова оказался прав. Шеви говорил для нашего магнитофона, и я чувствовал, как его мрачное настроение отступает, сменяясь решимостью. Так человек, сев на корабль, следит за тем, как берег прошлого отступает вдаль за кормой. Когда мы закончили и наступил момент расплаты, которую, согласно инструкции Сондерстрома, производил я, а не Роджер (Шеви получает у нас пятьдесят долларов в неделю), я заметил, как от прикосновения бумажек к ладони его буквально передернуло. (Знаете, я весь вспотел, пока отсчитывал перед ним деньги. Так унизительно унижать другого человека.) Должен сказать, никогда бумажные деньги не казались мне такими грязными.
И тут Кларксон повел себя тонко и правильно. Шеви наверняка был уверен, что мы станем подробно обсуждать его, как только останемся наедине друг с другом, и у Роджера хватило такта уйти первым. Он раскрыл Шеви abrazo[67], сказал: «Я пришлю тебе открытку с Балкан», — и вышел.
Мой новоиспеченный агент и я, должно быть, выглядели как первокурсники, которым предстоит жить в одной комнате весь предстоящий год. Мы неловко стояли на расстоянии ярда друг от друга.
«Я обращусь к вам с первой просьбой, Питер», — сказал он. «Какова бы ни была просьба, я ее выполню», — ответил я. Я прикинул, что просьба едва ли будет неудобоваримой.
«Я хотел бы, чтобы вы забыли о том, что Роджер говорил вам по поводу моего характера. Я бы предпочел, чтобы вы сами составили обо мне мнение».
«Понимаю», — сказал я.
«Надеюсь, что да».
На этом мы пожали друг другу руки.
Ну это было недели две назад. С тех пор мы виделись дважды. И медленно продвигались к цели. Шеви, возможно, и сказал, что мне нетрудно будет узнать его, но никто в резидентуре, или в Спячке (так мы от отчаяния прозвали наших вашингтонских надзирателей из сектора Аргентина — Уругвай), не мог согласиться с таким подходом. В Спячке требовали, чтобы мы проверяли все — от честности, с какой Шеви охарактеризовал себя как юридическое лицо, до состояния его геморроя. Нужны факты. И Сондерстром поручил Гэтсби и мне проверить записи о нем в полиции, в медицинских учреждениях, в школе. Мы обнаружили, что Эузебио Фуэртес был студентом с отличием, но при этом был арестован в семнадцать лет за то, что раскатывал с друзьями в краденой машине, — действие приговора было приостановлено.
Но самое трудное — перепроверка информации. Мы проверяем все, что нам говорит Шеви о КПУ, сравнивая с тем, что нам уже известно. Хотя наша картотека не идет ни в какое сравнение с тем, что хранится в Змеиной яме, однако картотека есть картотека. Ничто так не деморализует, как работа с сотнями папок, когда сидишь и водишь пальцем по страницам, пытаясь найти подтверждение факта, который представляется все менее и менее существенным по мере того, как ты теряешь на этом часы. Ну, не стану заставлять вас страдать вместе со мной.
Существует еще обмен телеграммами со Спячкой. Они в ужасе от того, что маниакально подозрительный народ из отдела Советской России может всем скопом явиться к ним, если мы решим, что ЛА/ВРОВИШНЯ подвешена к КГБ. Поэтому, сами себе в том не признаваясь, мы ищем подтверждения того, что он не имеет никакого отношения к КГБ и все, что он нам говорит, полностью совпадает с теми фактами, какими мы располагаем. Во всяком случае, так обстоит дело на сегодняшний день. Мы, конечно, пока не просили Фуэртеса принести нам какую-то действительно полезную информацию, и, когда я это предложил, мне сразу заткнули глотку. Пока мы не удостоверимся, что он не подставка, мы не имеем права раскрывать, что нам от него нужно, так как это может послужить пищей для КГБ.
А кроме того, по мнению Сондерстрома, это еще слишком опасно. Шеви не готов к активной работе, и нам не следует без нужды подставлять нашего агента. Гас начинает производить на меня впечатление. Крупный, лысый, с обветренным красным лицом бывшего морского пехотинца и, однако же, старающийся быть добродетельным. Это заставляет меня задуматься о том, какие же мы, американцы. Вы ведь знаете, французы говорят: люби спокойную жизнь, а англичане, если верить моему отцу, думают только о манерах. Ты можешь быть свиньей и все будет сходить тебе с рук, если у тебя хорош