ый допрос, то пикник подверг меня восемнадцатичасовому сидению с Халмаром, а потом два дня я отвечал по восемнадцать часов на вопросы Вашингтона. Не раз я был близок к тому, чтобы признаться в «отвратительном упущении», как я это именовал (в самых затаенных уголках моего мозга), так как снова и снова возникали вопросы, связанные с запиской Бориса. Насколько я уверен, что запомнил весь текст? Запомнил на шестьдесят процентов? На семьдесят, на восемьдесят, на девяносто, на девяносто пять, на сто? Я совершил ошибку и ответил — на восемьдесят процентов. Кислятина, словно физически ощущая топографию виновности, задала тогда следующий вопрос: «Судя по вашим воспоминаниям, записка состояла из трех предложений и трех предупреждении в одно слово. Если вы считаете, что на восемьдесят процентов помните текст, не упустили ли вы четвертого предложения?»
На это я ответил: «Вероятность нулевая».
«Повторяем вопрос: на 50 %, 40 %, 30 %, 20 %, 10 %, 5 %, 0 %?»
«Вероятность нулевая».
«В записке Бориса отсутствует цель. Чем вы это объясняете?»
Я сидел у машинки, подсоединенной к шифровальной машине. Из Вашингтона поступал зашифрованный вопрос, проходил расшифровку, включалась моя машинка, расшифрованный текст в виде пятибуквенных групп поступал на нее, а я уже научился читать их с листа как обычный текст. Как только я отстукивал ответ, мои пятибуквенные группы отправлялись в обратный путь — проходили зашифровку и поступали в Кислятину на Аллее Тараканов. А я сидел и ждал, когда моя машинка снова застучит. Я провел за этим занятием несколько часов, и у меня возникло ощущение, будто я играю в шахматы с партнером, сидящим в другой комнате. И все это время Халмар Омэли читал через мое плечо вопросы и мои ответы.
Когда машинка отстучала: «В записке Бориса отсутствует цель», я повернулся к нему.
— Как это понимать?
У Омэли была раздражающая улыбка: зубы его сверкали, как и очки.
— Понимайте так, как сказано.
В крайнем раздражении я отстучал в ответ: КАКЭТ ОПОНИ МАТЬ?
ТОЧНО ТАККА КСКАЗ АНО — пришло в ответ.
— Ну, в таком случае у нас проблема, — сказал я. — Не могу же я отвечать, если не понимаю вопроса.
В Йеле я терпеть не мог студентов, которые, как Халмар Омэли, держались с видом превосходства. Голова у них всегда была наклонена под каким-то странным углом. Они слушали вас с полуулыбкой. И словно нюхали исходящий от вас низменный запах. На ваш вопрос они либо отвечали вопросом, либо отделывались отговоркой: «Понимайте как сказано». Если же они все-таки вникали в суть предмета, то уж не оставляли у вас сомнений в своей просвещенности.
— Перед нами, — сказал Халмар, — высоко рангированный сотрудник КГБ, эксперт по американским делам, который заигрывает с куратором низшего ранга в стране, имеющей малое, а то и вовсе нулевое геополитическое значение. Затем указанный офицер КГБ подставляет себя, высказывая вышеупомянутому маленькому куратору соображения крайнего толка, делая аллюзии и крайне неортодоксально сопоставляя свою страну и партию с корыстными мужем и женой. При этом он поносит марксистские догмы. Все это могло бы гарантировать его отзыв и заключение в тюрьму, если бы мы передали запись беседы в КГБ и там ей поверили. Теперь вам ясно?
— Да.
— Отлично. Но коль скоро он возглавляет здесь представительство КГБ, запись этой беседы, если он таковую вел, не должна его тревожить. Он явно имел на то разрешение. В КГБ есть люди, которым разрешено свободно беседовать, а при случае и свободно действовать. Таких постнеандертальцев можно сопоставить с иезуитами семнадцатого века. Вы все еще способны следить за ходом моей мысли?
— Да.
— Отлично. Теперь рассмотрим особую невероятность создавшейся ситуации. Суммируем то, что я сказал: крупный оперативный работник КГБ, который, насколько мы понимаем, не имеет намерения стать перебежчиком, тем не менее завязывает серьезный, полный неосторожных высказываний разговор с противной стороной. Если во всем этом есть какой-то смысл — а смысл должен быть, иначе зачем было начинать? — наш герой выпускает в воздух ноту, которую тут же уничтожает, не успев ее издать. Дело туманное, поскольку в записке нет ничего определенного. В ней нет имен, не содержится нападок ни на одно из наших ведомств, да и вообще она носит слишком общий характер и не таит в себе ничего подрывного. Он протянул вам лопату без ручки. Какое объяснение вы можете этому дать?
Я только хотел было ответить, но Омэли произнес:
— Подождите! — И включил магнитофончик, стоявший рядом с шифровальным аппаратом. — Говорите для записи.
Микрофон стоял так, что я вынужден был повернуться спиной к Омэли, но я чувствовал его злокозненное присутствие, тяжестью легшее мне на плечи.
— Повторите ваш вопрос, — сказал я.
— Как вы можете объяснить вашу встречу?
— По-моему, мы разбираем человека, а не сценарий.
— Разъясните.
— Я вовсе не уверен, как все вы, что Мазаров хотел что-то довести до нашего сведения. Если он действительно человек Номер Один и его жена действительно влюблена в Вархова, который, как теперь оказалось, является его помощником, я думаю, это не могло не привести к тому, что Мазаров утратил равновесие.
— Мазаров безжалостен, опытен и способен принимать окончательные решения. Трудно поверить, чтобы семейные неурядицы — если они bona fide[105] — могли выбить его из колеи. В сорок первом году, в возрасте двадцати двух лет, будучи молодым офицером НКВД, он присутствовал в Катыни во время истребления польских офицеров. Следовательно, он тот, кто расстреливал людей в затылок. — И Халмар, стоявший сзади, легонько щелкнул меня по затылку. Мог я представить себе Бориса в таком обличье? Меня затошнило.
— Катыньский лес объясняет его оценку Хрущева. — сказал я.
— Пользуясь терминологией Мазарова, это квохтанье. Попытка вас одурачить, сбить с толку, короче — заставить вас пойти по ложному следу в его игре.
— Если вы все это знаете, зачем же вы меня спрашиваете?
— «В записке Бориса отсутствует цель». Попробуйте ответить на это шифр-телеграммой.
Я повернулся к машинке и набрал следующее для зашифровки: НИЧЕГ ОНЕМОГ УСДЕЛ АТЬЧТ ОБЫВЫ ЙТИИЗ ТУПИК АГОТО ВИЗМЕ НИТЬО ЦЕНКУ ДОСТО ВЕРНО СТИВО СПОМИ НАНИЙ С 80 % НА 95 %.
Последовала долгая пауза. Омэли сидел, медленно покачивая головой из стороны в сторону, совсем как метроном, работающий в уединении склепа. Было уже далеко за полночь, и мы были единственными, кто еще находился в этом крыле посольства.
ОКОНЧ АТЕЛЬ НО? — пришел шифровкой вопрос.
ОКОНЧ АТЕЛЬ НО, — отстучал я.
На этот раз пауза была короткая: СОГЛА СНЫЛИ ПРОЙТ ИИСПЫ ТАНИЕ НАДЕТ ЕКТОР ЕЛЖИ?
Впервые за три дня Омэли был счастлив.
ВПРИН ЦИПЕД АПРИУ СЛОВИ ИЧТОС ООБРА ЖЕНИЯ ЮРИСД ИКЦИИ НЕИСК ЛЮЧАЮ ТЭТОГ О.
— «В принципе да, — прочел Халмар через мое плечо, — при условии, что соображения юрисдикции не исключают этого». — Он рассмеялся. — Насколько вы считаете вероятным, что ваш шеф даст вам избежать проверки? На пятьдесят процентов? На сорок?
В голосе Омэли появилась этакая мерзкая визгливая нотка — я чуть его не ударил. Я все еще кипел от его щелчка по затылку.
21
— Абсурд, — на другое утро сказал Ховард. — Возмутительно. Ты сумел удержаться на плаву при встрече с тяжеловесом КГБ, а они хотят посадить тебя на детектор лжи, потому что недовольны результатами встречи? Ты совершенно прав. Это вопрос юрисдикции. Я не позволю павлинам-параноикам проехать на грузовике по моей резидентуре.
— Если дело дойдет до дела, то я готов пройти этот тест, — сказал я.
— Я рад, что ты так сказал, но я здесь за тем, чтобы защищать своих людей в такой же мере, в какой я готов подвергать их риску. — Он помолчал. — Однако я хочу это дело напрочь закрыть. Ты действительно на девяносто пять процентов уверен, что точно помнишь текст записки? Вот ведь что заставило их вцепиться в тебя. Ты не можешь глумиться над их процедурами. Это все равно что надругаться над Торой или Кораном. — Он пристально посмотрел на меня. — Между нами — все равно как в воровском сообществе — насколько все-таки ты уверен?
— На девяносто процентов.
— Оʼкей. Придется с этим согласиться. Но почему записка Мазарова столь анемична? В этой игре непременно кого-то должны покалечить.
— Ховард, я вставлю это в свой отчет. У меня есть теория, которой никто не верит: всего две недели назад, второго февраля, русские предложили устроить встречу на высшем уровне. Русские тысячью разных способов разносят это пожелание по всему миру, и я думаю, Мазаров хотел, чтобы именно это я донес Центру: «Попробуйте устроить встречу на высшем уровне. Хрущев совсем неплохой малый». Это соответствует их пропаганде.
— Хорошо. В записи беседы действительно просматривается такая возможность. Но зачем все так запутывать? Борис ведь старый волк. Он знает кардинальную разницу между тайной запиской и политическим демаршем, которому, кстати, я ни на минуту не верю: эти советские никогда не хотели мира, им нужна лишь передышка, чтобы найти новый способ прижать нас. — Он помолчал. — Но хорошо. Борис читает свою проповедь. Мы все можем поплакать, жалея советских людей. Бесчисленное, бесчисленное множество убитых. А как насчет пяти тысяч польских офицеров, которых Мазаров помог расстрелять, и еще десяти тысяч, которые пропали без вести? Сталин знал, что делал. Он расстреливал кадры, возможно, независимой в будущем Польши. Да, Советы хотят мира — я в это поверю, когда сутенеры перестанут обирать проституток. — И он, словно по кафедре, постучал по столу.
— Вам следовало идти в политику, Ховард, — сказал я.
— Я мог бы заниматься многими вещами. Меня просто убивает, когда я вижу, что можно было бы сделать в Карраско. Мы платим немалую цену, Гарри, за нашу приверженность Фирме. Человек, работающий в ЦРУ, на всю жизнь приносит себя в жертву — ему никогда не сколотить капитала. Но это уже другой вопрос. Не будем упускать из виду нашу цель. Скажи мне еще раз, как ты понимаешь записку Мазарова.