Нам нет необходимости обсуждать этот вопрос, когда я буду в Майами. Просто я хотел, чтобы ты был в курсе. Давай-ка немного расслабимся и возобновим знакомство.
С любовью
Я заранее настроился провести этот день с Моденой и в неожиданно изменившихся обстоятельствах поначалу подумал, не представить ли ее отцу, но, во-первых, я опасался, что он ее у меня отберет, а во-вторых, мне было приятно, что отец намерен выделить мне так много времени — в наших семейных анналах ничего похожего не числилось.
Но моя проблема разрешилась сама собой: Модена надумала в эту субботу работать, и я встретил отца в аэропорту один. Он выглядел усталым, на скулах сквозь загар проглядывал сероватый оттенок, и в течение первого часа он в основном молчал. Было всего лишь десять часов утра, но ему не терпелось ехать прямо на пляж.
— Мне надо пробежаться, — заявил он, — а то от этой конторской тягомотины все нутро свело.
Я мрачно кивнул.
— Сегодня исполняем все твои пожелания, — сказал я ему, заранее зная, что забега на выживание не избежать.
Так бывало всегда. С тех пор как мне стукнуло четырнадцать, он неизменно заставлял меня совершать эти долгие, изнурительные забеги всякий раз, как мы оказывались вместе, и я неизменно проигрывал. Мне иногда казалось, что главное событие в жизни отца произошло задолго до его прихода в УСС, а затем в ЦРУ, — это произошло, когда он получил звание лучшего левого хавбека второй сборной Америки по футболу, присвоенное ему Ассошиэйтед Пресс по итогам сезона 1922 года. Разумеется, он так и не простил себе, что не попал в первую сборную, но таков уж мой отец.
Я завел дружбу со сторожем бассейна в «Фонтенбло», поэтому повез отца туда, и мы переоделись в свободной пляжной кабинке; я предусмотрительно прихватил с собой лишние плавки, и через несколько минут мы выскочили на пляж для пробежки.
И вот тут я возблагодарил Модену. Хотя в числе ее прочих прелестных противоречивых качеств было стремление во что бы то ни стало сохранять свои длинные серебряные ногти, спортивного азарта в ней тоже было хоть отбавляй. Я мог преподать ей азы парусного спорта и показать разные приемчики для большей раскованности на теннисном корте. Модена схватывала все на лету, но и сама оказалась прекрасным наставником в прыжках с вышки и в плавании наперегонки. Бывало и так, что, выкроив время, мы по ее настоянию бегали по пляжам взапуски. Так что, невзирая на хронический недосып и столь же постоянную необходимость борьбы с синдромом похмелья, я все же был, как никогда, в форме для стайерского поединка с моим пятидесятитрехлетним отцом, у которого, как я с облегчением и одновременно с грустью заметил, на поясе прибавился лишний дюйм.
— Мы не будем по полной программе, — сказал он, — так, пробежимся немножко.
И мы помчались на север по бесконечной ленте майамского пляжа, по широкой, утрамбованной волнами полосе, к этому часу уже раскалившейся как сковорода. По левую руку, на суше, мимо нас проплывали громады отелей, белые, сверкающие, монументально-однообразные. В глазах зарябило от навалившейся жары, и узкая повязка на моей голове сдавила череп, добавив еще одну пытку к бесчеловечным издевательствам над собственной плотью, а мы все бежали и бежали рядом, накручивая уже вторую милю, и дыхание Кэла стало откровенно прерывистым, тяжелым, и струйки пота заструились по изгибам его могучего волосатого торса, а я все летел с ним вровень, решив, что сегодня, именно сегодня, подстегиваемый невидимым присутствием Модены, я наконец приду к финишу первым.
Через полторы мили мы повернули назад, потея и задыхаясь, но по-прежнему труся буквально шаг в шаг, теперь уже в полном молчании. Кэл уже не спрашивал, хорошо ли клюют тарпун и парусник, не вспоминал тунца весом в семьсот восемьдесят фунтов, которого он поймал в первый же день рыбалки у берегов Ки-Уэста восемь лет назад, — нет, теперь он молчал, и я молчал, а гладь песка казалась мне длиннющим горным подъемом, какой я когда-либо брал, и небо над головой закачалось, как пол под ногами пьяного в стельку танцора. Я знал, что мы будем бежать до самого «Фонтенбло» или пока один из нас не рухнет, но раз я не намерен сдаваться, а Кэл и подавно, то мы все бежали и бежали, плечом к плечу, по нескончаемой ленте пляжа, и ни один из нас не осмеливался вырываться вперед, боясь, что не хватит дыхания, — казалось, сделай лишь небольшое усилие, опереди соперника на пару шагов, и тебе конец. Все же это был хоть уже и вялый, но бег, и когда мы вышли на финишную прямую и знакомый силуэт «Фонтенбло» замаячил в нескольких сотнях ярдов за три отеля от нас, потом за два и наконец за один, мы одновременно стартовали, точнее сказать, в четыре ноги вздыбили песок и на какую-то долю секунды увеличили темп, и мне показалось, что весь мир погрузился во тьму, когда я вырвал у Кэла последние пять ярдов и с облегчением схватился за ограду пешеходной дорожки в том месте, откуда мы стартовали.
Минут пятнадцать ушло у нас на то, чтобы, ковыляя туда-сюда по пляжу, восстановить силы для заплыва, а потом, когда мы вылезли из воды с еще окончательно не выясненным «кто кого?», у Кэла хватило запала и для боксерского поединка. Бой, прямо скажем, не сулил большой крови, и в нем был некий полушутливый элемент, но все же как партнер отец был далеко не подарок. Он был неуклюж, непредсказуем, стремителен для тяжеловеса своего возраста, но особенно опасен тем, что никогда не соразмерял силы своих ударов. Я кое-чему научился на Ферме и неплохо реагировал, уклоняясь от большинства его выпадов и наскоков, но если уж пропускал, то от его прямого открытой перчаткой лязгали зубы, а когда я совершил ошибку и попытался ответить тем же, он включил молотилку правой. Он был немного медлителен и достаточно старомоден, всякий раз подавая противнику отчетливый сигнал об опасности, и это было единственной надеждой на спасение, так как мускулатура отца по-прежнему работала в полную силу, и, уклонившись от его удара справа, я видел, как его рука проносилась мимо словно грузовой состав. Я же довольствовался ленивыми тычками в его солнечное сплетение, но тут он вдруг, к моему изумлению и счастью, вскинул вверх руки и заключил меня в объятия такой силы, что я чуть не испустил дух.
— Малыш, да ты и боксировать научился! Я люблю тебя! — воскликнул он и, хотя стал еще бледнее под слоем загара, был теперь — пусть одной своей половиной — искренне счастлив.
Спортивную часть программы мы завершили борцовским поединком, уперев локти в столик уличной кафешки. Это была железная традиция. Правой Кэл неизменно побеждал. Никто из родственников или знакомых, да и во всем управлении — так по крайней мере гласила легенда — никогда не брал над ним верх. Интересно, думал я, что было бы, сойдись он с Диксом Батлером.
На этот раз Кэл легко разделался со мной сначала правой рукой, а потом и левой. Мы повторили. Он без труда уложил мою правую, а с левой провозились чуть дольше. Наконец в третьем, и последнем, раунде я одолел его левой, и мы оба остались довольны.
— Я горжусь тобой, — сказал он.
Затем на грани теплового удара, приступа рвоты, а быть может, и сердечного приступа мы снова немного поплавали, оделись, и я сунул ключ в зажигание своей служебной машины, не отважившись продемонстрировать отцу белый кабриолет, взятый напрокат на проценты от бангорских облигаций; мы помчались на острова и остановились на Исла-Морада, когда наши желудки одновременно напомнили о себе. В рыбном ресторанчике, откуда с одной стороны палубы был виден залив, а с другой — Атлантический океан, мы ели крабов-отшельников, запивая их пивом, и я окончательно убедился, что все эти четыре часа походили не столько на стандартные испытания при приеме на работу, сколько на смотр придирчивым отцом достоинств своего старшего и по крайней мере до сих пор третьего — и последнего в списке любимцев — сына. Мы просто глазели друг на друга, улыбались, похлопывали один другого по плечу и потягивали пивко, тыкая двузубыми вилочками в крабью мякоть перед тем, как плеснуть на нее майонезом. Боже, как мы любили друг друга.
— Это чертово управление сделало для тебя больше, чем я, — произнес отец.
— Нет, сэр, — возразил я, — мой отец, Кэл Хаббард, не олух. Мы оба вспомнили тот день, когда я сломал ногу, катаясь на лыжах. И улыбнулись друг другу понимающей улыбкой, словно друзья-путешественники, вместе пересекшие континент и разделившие счастье, увидев наконец долгожданное море.
— Рик, мне нужен помощник, — сказал Кэл, — и, надеюсь, ты и есть то, что надо. Вернее, надеялся, что это так, а теперь уверен.
— Я тоже в этом уверен, — с готовностью подтвердил я, подумав о Модене. Я никогда не любил ее сильнее, чем в эту секунду. Я знал о ней больше, чем кто-либо во всем управлении, но в то же время не знал ничего — лишь то, что обожаю ее и что она наделила меня какой-то волшебной, неведомой мне доселе силой. — Дай мне задание посложнее, — сказал я отцу, — и ты не пожалеешь.
— Это дело достаточно сложное, — сказал он. — Прежде всего абсолютное «тише, мыши…». Начнем с этого. Мне все в тебе нравится, кроме одного.
— Выкладывай.
— Кроме твоей дружбы с Хью Монтегю.
Не стану делать вид, будто я не удивился, но сказал лишь:
— Я не уверен, что мы так уж дружны сейчас.
— Почему же тогда он обедал с тобой в ресторане «У Харви»?
— Я хотел, чтобы он помог мне получить дополнительные средства для беженцев. — И я ударился в объяснения.
Кэл впился в меня взглядом и не отпускал, следя за каждым моим движением, как в недавнем боксерском поединке. Не знаю, был ли он полностью удовлетворен, когда я закончил, но мне было обидно, что столь чудесное начало дня вдруг омрачилось до такой степени, — вдвойне обидно, что обыкновенная вашингтонская сплетня воспринимается как разведданные, но я знал отца достаточно хорошо и понимал, что он хочет от меня клятвы.
— Ничего из того, что ты скажешь, — произнес я надлежащим тоном, — никогда не будет повторено мной при Хью Монтегю ни намеком, ни впрямую.