После этого он умолк и вконец помрачнел. Я допил и поднялся — он едва кивнул мне на прощание.
Из первого попавшегося автомата я позвонил Розену, разбудив его. Он хотел отоспаться и лег в этот вечер пораньше, но не стал ворчать, а сразу спросил:
— Откопал тебя большой человек?
— Безусловно. И безусловно, кое о чем говорить не желает, хоть тресни.
— Да-а, — не удивился Розен.
Он умолк, я выждал немного и спросил:
— Мог бы ты просветить меня?
— Может, и мог бы, — сказал Розен, — но зачем мне это? Наши отношения, Гарри, стали улицей с односторонним движением.
Я оказался более пьяным, чем мне представлялось, и уже собрался произнести длиннющую речь. Начал бы я с того, что в нашей работе крохотный кусочек информации — микрочастица целого, — которым обладает один, бывает подчас настолько ярким и притягательным, что не дает покоя другому, вызывает у него острейшую потребность, даже, можно сказать, жажду быть посвященным, получить параллельную информацию, а потому все мы, конечно же, сплетничаем и стремимся узнать побольше. Если мы и посмеиваемся над Арни, то это от зависти, да, Розен, поверь, убеждал я его про себя, это своеобразная форма уважения: когда все слова уже сказаны, все прочие способы исчерпаны, мы набираем твой номер, Арни… Но единственное, что я из себя выдавил после затянувшейся, но, надо думать, не столь уж бесполезной паузы, было:
— Арни, если ты мне не скажешь, я ведь уснуть не смогу.
— А потому ты решил и меня за компанию поднять. — Он даже рассмеялся, причем не без удовольствия — мои слова подтверждали его мнение о наших отношениях, — и наконец изрек: — Большой человек еле унес из Берлина ноги.
— Все из-за Билла Чугунной Задницы?
— Нет. Из-за генерального инспектора. Чугунная Задница как раз спас его. Добился его перевода в Лаос.
— И это все?
— Все, что мне известно.
— Врешь.
— Как у тебя язык повернулся?
— Просто я знаю не меньше, а так не бывает. Знаю, что он был в Лаосе.
Розену и это показалось забавным.
— Черт, да ты пьян, — констатировал он.
— Ага, это все он виноват — виночерпий[162]. Напоил.
— Нашел с кем тягаться. Виночерпии славятся выдержкой, разве это тебе не известно?
— Я хотел знать, чем большой человек сейчас занимается?
— Не скажу. Тем более по телефону. Скажу только — чтобы тебе не пришлось до утра палец сосать, — что он снова повязан с Королем Уильямом и все это такой страшный секрет — суперсекрет за тремя заборами. Пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай.
— И не буду, потому что ты сам ни черта не знаешь.
— Ты абсолютно прав.
— Тогда расскажи насчет генерального инспектора, который приезжал в Берлин.
Я почувствовал, как он с облегчением вздохнул. Это, в конце концов, была менее секретная информация.
— У большого человека был агент, которому он перестал доверять, так он его подвесил и облил ему гениталии скипидаром. Чтобы, как он выразился, подобраться к истине. — Розен хохотнул. — Я понимаю, что это болезненно, но не могу удержаться от смеха, так как большой человек потом сказал мне: «Этот фриц как подскочит. Вспомни, Розен, скольких евреев этот нацист заставлял скакать!» И так оно и было, по словам Дикса, — а, черт, сорвалось имя. Ладно, мой телефон надежен. Я слежу, чтобы не дай Бог… И ты ведь из приличного звонишь автомата, так? Дикс говорит, что он лично всегда придерживался двойного стандарта. Это означало: меньше жалости к агентам из бывших нацистов, угодившим под подозрение, чем ко всей остальной агентуре при тех же обстоятельствах. Только тут у него вышла ошибочка. У этих бывших нацистов есть своя сеть. Жертва скипидара пожаловался влиятельному другу в Федеральной службе информации. Это вышло крайне неудачно для Дикса. Как раз в этот момент в Берлине находился генеральный инспектор, у которого на лице пятно от ожога. Естественно, вспомнив свое, Ги преисполнился сочувствия к другой жертве. Диксу грозил полный крах, и Биллу Харви пришлось пустить в ход весь свой вес, чтобы добиться его перевода в Лаос. — Розен чихнул. — Ну вот, опять двадцать пять, — ты все из меня и вытряс.
— Прими мое благословение, — сказал я.
Ближе к полуночи я встретился с Моденой и в общих чертах поведал ей о Диксе, признавшись, что не хотел его с ней знакомить. — ей было приятно это услышать.
— Тебе нечего было бояться — это не вариант, — сказала она. — Такие мне никогда не нравились.
— А почему, если не секрет?
— Если он действительно такой, каким ты его описал, значит, он давно притерся к своему жизненному шаблону и мне его не переделать. А меня не интересует мужчина, которого я не могу изменить.
Я чуть было не ляпнул: «А как насчет Джека Кеннеди или Сэма Джанканы?» — но вовремя прикусил язык. Вместо этого я спросил:
— Ты надеешься, что сможешь изменить меня?
— О, — ответила она, — это достаточно трудно, но тем и интересно.
28
В качестве увертюры к парочке дурных — для моего отца и для меня — недель Никита Хрущев снял в ООН ботинок и принялся молотить им по столу. Но это вечером, а утром того же дня — 12 октября — Роберт Мэю получил известие, что порошки, прописанные Кастро, добрались наконец до места назначения в Гаване. У меня было странное ощущение. Неужели у русского премьера сработал в голове какой-то телепатический датчик и Хрущев взбеленился, сам толком не зная почему. Хотя столь нелепое предположение возникло у меня в процессе того, что отец называл «свободным полетом фантазии» («ничего не стоит, ничего путного не дает»), эхо этих ударов ботинком не смолкало в моих ушах. Они казались мне погребальным звоном, возвещавшим скорую кончину Кастро, и я авансом скорбел по покойнику, сделав вывод, что Кастро попрал нечто возвышенное в самом себе. Созерцание противника с этой точки зрения неизменно повергает в пучину меланхолии.
В сущности, он был хотя и обречен, но все же еще жив, и моя работа продолжалась, как и ночи с Моденой. Погружаясь в сон, я был готов в любое мгновение проснуться, схватить телефонную трубку и услышать о смерти Кастро, но телефон так и не зазвонил.
К концу третьей недели октября я получил от отца диппочтой письмо. Вообще-то Хант не имел привычки с утра первым делом наведываться в мою конуру, но тут уж явно сработал старый резидентский инстинкт. Мало того, когда я вошел, он уже восседал в моем кресле, держа конверт двумя пальцами. Потом поднялся и молча вручил его мне. На конверте значилось: «Роберту Чарлзу. СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО».
— Могу я поинтересоваться — от кого это?
Как мой непосредственный начальник, он, разумеется, мог. Теоретически я не имел права ни на какие собственные секреты. Я мог самостоятельно проводить небольшую тайную операцию, но для него по первому же требованию все детали — на стол.
— Это от Кэла, — ответил я. — Он предпочитает переписываться таким способом. Пользуется диппочтой для личной переписки.
— Это правда, Роберт? — В «Зените» Ховард всегда называл меня Роберт, а я его — Эд. Он так велел.
— Правда, Эд.
— Это неслыханно. Я на твоего папашу могу докладную подать.
— Что вы такое говорите?!
— Не стану, конечно. Но старший по чину — и такой пример.
— Я и про это ему не скажу.
— Нет, конечно. Я сам буду с ним разбираться, если сочту нужным.
— Я бы вообще не поднимал эти вопросы. Так он привык поступать — и все тут.
Хант метнул на наглеца испепеляющий взгляд, но затем пожал плечами:
— Еще один бешеный слон на моей территории.
— Не о чем беспокоиться, — сказал я. — Это просто частная переписка.
Когда он вышел, я распечатал конверт. Немало важных посланий оставили в моей памяти разве что строчку, но это я запомнил целиком. Оно выжжено в моем мозгу страхом, с каким я его читал. Холодная дрожь пробежала по моему телу при мысли, что это мог увидеть Ховард.
25 октября 1960 года
Спускай БОНАНЦУ на РЕЗЕРВИСТА. Нужды в личном контакте пока нет. Просто дай ему копнуть счета РЕЗЕРВИСТА. Если, как я предполагаю, эти счета раскиданы по нескольким банкам, БОНАНЦЕ, возможно, придется привлечь друзей из конкурирующих фирм. Уверяю тебя, это отнюдь не редкая практика среди начинающих банкиров. (Они еще не знают, где, возможно, придется искать новую работу.)
На этом, сын, хорошие новости кончаются. Теперь приготовься к поганым. Но сначала опишу тебе гонца. Ричард Биссел, наш непосредственный босс в эти дни, — фигура весьма внушительная. Нет, я не о комплекции. Хотя мужик он крупный, я мог бы его по стенке размазать. Биссел силен своим интеллектом. В сферах и конкретного, и абстрактного мышления он чувствует себя как рыба в воде. Ты знаешь собор Св. Иоанна Богослова в Нью-Йорке, на углу 110-й улицы и Амстердам-авеню? Наверняка бывал. Этот храм — идеальное место для медитации, ибо он грандиозен, как сама Мысль. Для меня Дикки Биссел — олицетворение этого духа. Постараюсь описать тебе его. Рост — два метра минимум, внушительный даже по нашим с тобой меркам: когда сидишь с ним рядом, он все равно кажется выше всех. У себя в кабинете он выслушивает каждого с подчеркнутым вниманием, в то время как его длинные белые пальцы медленно и тщательно разгибают и сгибают металлические скрепки. Он, повторяю, отдает собеседнику все свое внимание; его массивная голова находится где-то далеко над длинными белыми пальцами — Рик, эти белые пальцы я воспринимаю как признак породы, не удивляйся — так я это еще мальчишкой воспринимал; возится со скрепками, точно пробует на ощупь тактические ходы и оперативные варианты — маленькие протуберанцы фантазии на равнинах обыденного, или, как он сам это называет, «частности», и вот эта белая громадина, со всей своей белой интеллектуальной мощью, заключенной в белом, надменном, как верховный жрец, государственном муже, — ну типичный гарвардский декан! — огромный, учтивый, с безукоризненными манерами, — буквально парит над нами, далеко от презренной грязи наших чертовых операций. У него тонкие черт