— Вот сукин сын, — заметил Баркер.
Хант повернулся ко мне:
— А как идут выборы? Кеннеди по-прежнему впереди?
— Похоже, Никсон нагоняет его.
— Надеюсь, — сказал Хант. — Если Кеннеди победит, нам будет трудновато решить, кто же наш враг.
— Не намекаете же вы, дон Эдуардо, — заметил Баркер, — что в Америке может быть президент, который отвернется от нас? Ведь Кеннеди сказал же Никсону во время дебатов, что администрация Эйзенхауэра недостаточно проявила себя в отношении Кубы.
— Да, — согласился Хант, — я видел это упражнение в красноречии. Вы только представьте себе, чего это стоило Никсону. Дик Никсон, офицер, отвечавший за Кубу, вынужден был стоять перед телекамерами прикусив язык, в то время как Кеннеди изображал из себя человека, готового к решительным действиям.
— Так или иначе, — заметил Артиме, — Кастро уже давно должен был бы лежать в могиле.
— Я полагаю, что мог бы, — сказал Хант.
— Я бы сам убил Кастро, — сказал Артиме. — Я мог бы прикончить его пулей, ножом, удавкой, несколькими кристалликами в стакане…
Голос его действовал мне на нервы. Артиме был на редкость красивый, ладно скроенный, широкоплечий мужчина с густыми усами, но голос его резал мне слух. Это был голос человека, доводившего себя до предела, до исступления, и сейчас готового исступленно идти дальше. Фуэртес напрямик заявил: «Не люблю я его. Он распаляет аудиторию, читая сентиментальные стишки собственного сочинения. Доводит людей до белого каления. На вид — призовой борец, а на деле — сплошная лабуда».
«Сильно сказано».
«Мальчишкой он был совсем хиляк. В школе ребята любили похлопывать его по заду. И в определенном смысле это оставило на нем свой след».
«Я бы сказал, что он эту стадию перерос».
«Да, но заплатил немалую цену. Голос выдает, чего стоил ему переход в другое качество».
— Кастро не выжить, — говорил тем временем Артиме. — Если не в этом месяце, то в следующем он будет мертвецом. А если не умрет в следующем месяце, то сдохнет в будущем году. Такое зло не может существовать.
— Пью за это, — сказал Баркер.
И мы все отхлебнули из стакана.
В другом конце гостиной свернули ковер, и несколько человек стали пробовать новый танец. До слуха моего донеслись слова с пластинки: «Пошли твистовать». Мне показалось это диким. Какая-то молоденькая блондинка с прелестным загорелым телом громко требовала, чтобы еще раз поставили эту песню. Мне это было глубоко противно. У танцующих были такие напряженные, бессмысленно улыбающиеся лица. И они не держались друг за друга, а стояли порознь и извивались, словно занимались вращением бедер перед зеркалом, — и, на мой взгляд, это выглядело очень странно. Возможно, я перепил, хоть и не отдавал себе в этом отчета, но у меня было такое чувство, что я оберегаю страну, которую перестал понимать.
— Вы только посмотрите, как крутит бедрами эта блондинка, — заметил Хант с печальной кривой усмешкой превосходства.
— Да, — протянул я, — за такую работу ей можно поаплодировать.
Я произнес это без особого удовольствия, а Баркер громко расхохотался. Он был маленький, кряжистый, почти квадратный, с большой лысиной и поджатыми губами. Он служил полицейским в вооруженных силах Батисты.
— Дон Эдуардо считает, — сказал я, — что вы можете рассказать мне интересные вещи про Тото Барбаро.
— Тото Барбаро — дерьмо, — сказал Баркер.
— Какого рода mierda? — спросил я.
Это вызвало новый взрыв смеха. Когда смех стих, Баркер произнес:
— Он работает на одного гангстера в Тампе.
— Этот гангстер, случайно, не Сантос Траффиканте?
— Это вы сказали, не я, — произнес Баркер и жестом дал понять Ханту, что собирается уйти.
— У вас с Берни еще будет возможность поговорить, — сказал Хант. Артиме тоже ушел, и мы с Хантом отправились в бар за выпивкой.
— Твоя девушка чрезвычайно привлекательна, но уж больно застенчива, — заметил Хант.
— Да нет, она просто ужасающий сноб. Не желает знаться ни с кем из этих людей.
— Ну и мне эта вечеринка тоже не по нраву, — сказал Хант.
— А все-таки, что по-настоящему представляет собой Барбаро?
— Я сообщу тебе то, что мне известно, если Берни Баркер снова не появится.
Тут Модена выключила телевизор и подошла к нам.
— Поехали отсюда, — сказала она. — Они уже больше ничего не скажут про то, кто впереди, а до окончательных результатов еще не один час надо ждать.
Я сразу почувствовал, как изменилось настроение Ханта.
— В таком случае, — сказал он, — я, пожалуй, побуду здесь и выпью еще за Ричарда Никсона.
— Я могла бы догадаться, — заметила Модена. — Вы не похожи на человека, который стал бы голосовать за Джека Кеннеди.
— О, я ничего против него не имею, — возразил Хант. — Я даже встречался с Джеком Кеннеди на балу дебютанток в Бостоне.
— Какой он был тогда? — спросила Модена.
— Вот уж чего не могу сказать, — ответил Хант. — Он тогда, должно быть, перебрал, потому что в конце вечера сидел в углу в кресле и сладко спал. Признаюсь, я не увидел в этом мирно спавшем человеке намека на то, что он может стать кандидатом в президенты.
— Надеюсь, я не забуду ни ваших слов, ни вашей интонации, потому что я намерена пересказать это Джеку, — заявила Модена и, наклоном головы распростившись с Хантом, провела меня мимо нашей хозяйки Реджины и вывела в ночь.
— Господи, какой же ты сноб! — воскликнул я.
— Конечно, — сказала она. — Я не общалась бы с подобными людьми, живи они в Гранд-Рапидс.
32
Однако вечер на этом далеко не закончился.
— Этот человек, который разговаривал со мной под конец, — твой босс? — спросила Модена.
— Мы работаем вместе.
— Он не похож на фэбээровца.
— А он и не фэбээровец.
— Но ты же оттуда. Поэтому-то ты и со мной. Чтобы все выведать про Сэма Джанкану.
— Ты расстроена, потому что с выборами еще не ясно.
— Конечно, я расстроена. И пьяна. Но это ничего не меняет. Ты же хочешь побольше выведать про Джанкану.
— Вот уж совсем это меня не интересует. Сейчас все мои желания — курнуть марихуаны.
— Нет, — сказала она, — нет, пока все не прояснится с выборами. Заняться сейчас любовью было бы все равно что осквернить могилу.
— Похоже, ты это серьезно.
Она кивнула.
— Я ложусь спать, — объявил я.
— Нет, — сказала она, — ты останешься и будешь со мной следить за результатами.
— Что ж, — сказал я, — если не будем заниматься любовью, то я хотя бы покурю марихуану. Только так я готов наблюдать за ходом выборов.
— Не будем ссориться. Я тоже курну, но только для того, чтобы не отставать от тебя.
— Отлично, — сказал я, — но смотри не перевозбудись.
— Вот уж чего не будет, так не будет. А насчет Сэма Джанканы я тебе одно скажу: я не легла с ним в постель только из-за такого особого чувства.
— Может, опишешь мне свое особое чувство?
— Мне казалось, что, если я пойду на связь с Сэмом, Джек может проиграть выборы.
— И ты хочешь, чтобы я этому поверил?
— В серьезных делах люди должны держать обещания. А я говорила Джеку, что не стану спать с Сэмом.
— Неужели Джанкана так тебя привлекает?
— Конечно, привлекает. Это птица самого высокого полета.
В тот вечер мы поехали ко мне и накурились марихуаны. Около часу ночи аналитики ТВ сказали, что окончательные результаты выборов будут зависеть от хода голосования в Техасе, Пенсильвании, Мичигане и Иллинойсе. «Однако в данный момент, — произнес голос по телевизору, — похоже, что дело решит Иллинойс».
Модена глубокомысленно кивнула.
— Сэм сказал, что сделает Кеннеди победу.
— Я считал, что этим будет заниматься мэр Дэйли.
— Мэр Дэйли займется некоторыми районами Чикаго, а Сэм — всей остальной территорией. Негры, и итальянцы, и латиноамериканцы, и многие польские общины слушаются указаний людей Сэма. Вся западная сторона Чикаго в его руках.
— Это тебе Сэм сказал?
— Конечно, нет. Он со мной о таких вещах не говорит.
— Тогда откуда же ты это знаешь?
— Все это мне объяснил Уолтер. Уолтер работал в чикагском офисе «Истерн». Персонал авиалиний должен знать такие вещи, чтобы ладить с местными профсоюзами.
— Ты по-прежнему встречаешься с Уолтером?
— Нет, — ответила Модена, — с тех пор как я стала встречаться снова с Джеком.
— А в общем, это не имеет значения, — сказал я, — я знаю, что ты получаешь от меня куда больше, чем он когда-либо сможет тебе дать.
— Почему ты так в этом уверен?
— А зачем бы ты иначе стала терять на меня время?
— Потому что я пытаюсь решить, способна ли я на замужество, а ты мог бы оказаться вполне подходящей кандидатурой, если бы я решила осесть.
— А ты хочешь выйти замуж? — спросил я.
— Только не за тебя.
— Почему же?
— Если ты не самый бедный из моих знакомых, то уж, безусловно, самый тягомотный.
Мы оба расхохотались. Когда мы успокоились, я спросил:
— Ты в самом деле хочешь, чтобы Кеннеди победил?
— Конечно. Неужели ты думаешь, мне приятно считать себя любовницей провалившегося кандидата в президенты?
— А чем лучше быть куртизанкой короля?
— Что за глупости. Я вовсе не куртизанка.
Помнится, меня это почему-то развеселило.
— Как я подозреваю, ты действительно лелеешь надежду, что он разведется с женой и женится на тебе. Ты уже видишь себя Первой леди?
— Перестань безобразничать.
— Дело ведь может и до этого дойти. Первая леди или куртизанка.
— Я не заглядываю вперед.
— А ты и не можешь. Его жена беременна, и завтра они оба будут на телевидении.
— Я прежде не замечала, что ты такой жестокий.
— Это потому, что я вынужден любоваться твоим затылком, пока ты сидишь, уткнувшись в телевизор, и ждешь, когда другой мужчина появится на экране. Его и в комнате-то даже нет.
Голос телеаналитика произнес: «Похоже, что Техас склоняется в пользу Кеннеди. Возможно, решение баллотироваться с Линдоном Джонсоном дает свои плоды».