Тото закончил свою речь гимном дисциплине, жертвенности и грядущей победе. «О героизме вашей Бригады будут слагаться легенды». И знаешь, мне стало грустно. Красноречие так успокаивает, если поддаться его обаянию. Мы, безусловно, уедем завтра утром из ТРАКСА под общим впечатлением, разделяемым Сан-Романом, Артиме, Алехосом и даже полковником Фрэнком, что наша поездка была успешной.
По-моему, так оно и было. В наш последний вечер я посетил бараки и имел возможность побеседовать с людьми и их послушать, и у меня сложилось впечатление, что бойцы вооружены для борьбы и готовы положить в боях жизнь. Я бы сказал даже, что у них религиозно-фанатическое отношение к своим идеалам. Едва ли я сумею передать, с каким внутренним убеждением они говорят о своей готовности отдать все — да, именно все. Не могу сказать, что это не тронуло меня. Надеюсь, эти строки дают тебе представление о ситуации в ТРАКСЕ.
А хотелось-то мне послать нечто более экстравагантное. В тот последний вечер, уединившись с завербованными мной кубинцами, я чувствовал, как меня затопляет их готовность умереть. Сидя среди них, я ощущал священную, даже пробегающую холодком по спине экзальтацию, словно вдруг услышал среди этих гор и долин звуки цимбал и пение, и почувствовал свое сродство с Кэлом, потому что знал — хотя и не мог бы сказать, каким образом, — что такие звуки слышат те, кто посвятил себя войне. В ту ночь, засыпая под грохот дождя в джунглях, я думал: слышали ли крестоносцы и завоеватели Кортеса это слабое, прекрасное и зловещее эхо, звучала ли эта музыка в ушах австралийцев, выскакивавших из траншей в Галлиполи, и в ушах солдат Красной Армии, шедших в бой против белогвардейцев? И слышали ли белогвардейцы пение той же сирены на скале, сражаясь с красными? Мой отец наверняка слышал эти звуки, опускаясь на парашюте на чужую землю.
И тут я понял, что, будь я в составе Бригады, я был бы готов пойти с ними в ад. Я понял ненависть, какую они питали к Кастро. Ненависть к Кастро была близка к экзальтации, которой иначе не достичь, и я, волнуясь, подумал о том, что ждет нашу Бригаду. Меня угнетало сознание, какой малой силой будет завоевываться Куба, и мне захотелось с такой силой возненавидеть Кастро, чтобы моя ненависть приумножила их усилия.
38
Я не слишком страдал, потеряв Модену, но бывает, что рана не болит от шока, полученного от удара ножом. А вот когда я вернулся из Гватемалы, мне стало хуже. И вскоре я позвонил в «Фонтенбло». Я решил, что не буду разговаривать с Моденой, но по крайней мере выясню, в Майами ли она. Портье сообщил мне, что базу «Истерн» перевели в Вашингтон. Я хочу знать адрес? Я сказал, что нет. Эти слова мне было нелегко произнести, словно мы заново расставались. А нас с Ховардом ждали новые осложнения с фронтом. Предложение объединить фронт с силами Мануэля Рэя вызвали раскол. Половина эмигрантов в Майами, похоже, верят, что Рэй является агентом Кастро.
С другой стороны, Рэй утверждает, что располагает самой разветвленной подпольной сетью в Гаване и имеет могущественных друзей. Президент Венесуэлы Бетанкур и Муньос-Марин из Пуэрто-Рико хорошо расположены к нему, а они, судя по слухам, имеют влияние на некоторых членов администрации Кеннеди.
Я сочувствовал Ханту. Он так много работал. Так старался сделать более приемлемой политическую программу кубинцев, чьи политические лозунги с трудом выносил. А сейчас все указывало на то, что ему придется смириться и сотрудничать с кубинцем, которого он считал двоюродным братом большевиков.
— Ты только посмотри на политическую программу Рэя, — сказал мне Хант. — Сохранить национализацию банков и предприятий коммунального обслуживания, сохранить государственное здравоохранение, не возвращать конфискованную собственность. Поддерживать тесные отношения с коммунистическим блоком. Да Мануэль Рэй — это же кастроизм без Кастро.
На следующий день Ховарда вызвали в Вашингтон. Он вернулся в Майами с известием, что доктор Хосе Миро Кардона — по выбору штаб-квартиры — отныне возглавит фронт. Кардона, провозглашенный президентом Кубы через две-три недели после прибытия в Гавану Кастро 1 января 1959 года, вскоре подал в отставку и уехал в Аргентину. Недавно ЦРУ привезло его в Майами. Это престижная фигура, сказал мне Хант. Он сумеет объединить фронт куда лучше, чем Тото Барбаро.
— Только одно нехорошо, — заметил Хант. — До сегодняшнего дня всякий раз, как Эпицентр предлагал Рэю присоединиться к фронту, он нагло отвечал: пусть фронт присоединяется к нему. А теперь, когда в руководстве фронта появился доктор Миро Кардона, Рэй может и войти туда.
— И какая тогда будет ваша роль?
— Еще не решил.
На второй неделе марта Ханта снова вызвали в Вашингтон, и Биссел сообщил ему, что Мануэль Рэй действительно присоединяется к лидерам фронта. Хант сказал:
— Это равносильно ликвидации фронта.
Мой отец, которого попросили присутствовать на встрече, спросил Ханта:
— А вы не могли бы заставить ваших ребят принять Рэя?
— Да, — ответил Хант, — я мог бы их заставить, но лучше не просить меня предпринимать такую попытку.
— Почему?
Хант сказал мне, что пространно ответил на этот вопрос. Впоследствии Кэл говорил, что не может припомнить его ответа.
— Препаршивый тип был этот Хант, — сказал Кэл. — Я не так уж держался за Мануэля Рэя, но Ховард должен был либо садиться в поезд, либо слезать. А он препирался.
Мне же Хант повторил свою речь. И я понял, почему отец не слушал его. Все, что говорил Хант, было, по мнению Кэла, слишком уж хорошо отрепетировано.
— Мы, — сказал Хант, — тяжелым сапогом растоптали гордость людей, которые в своей стране были заслуженными, глубокоуважаемыми гражданами. Довольно скоро эти люди, составляющие фронт, поняли, что в Майами они всего лишь марионетки. Тем не менее они продолжают выполнять то, что я им говорю, так как понимают, что иначе им свою страну не освободить. Они полностью зависят от нас. Тем не менее я не могу прийти к ним с предложением принять Мануэля Рэя и поставить его в одинаковое с ними положение. Я предпочту отойти в сторонку, но не предлагать компромисса.
— И как реагировали на это те, кто был в кабинете Биссела? — спросил я.
— Продолжительным молчанием. Я все понял. И сказал, что предпочел бы вернуться в Вашингтон и работать с Филлипсом на радио для сил вторжения. Уверяю тебя, они вздохнули с облегчением, услышав мое предложение.
— Полет назад показался вам, наверное, очень долгим, — сказал я.
— Во всяком случае, достаточно было времени, чтобы пересмотреть свои взгляды по многим вопросам.
Я пригласил Ховарда поужинать вместе, но он собирался побывать с Бернардом Баркером в нескольких местах, где околачивались кубинцы, и попрощаться. А завтра он уже будет на пути в Эпицентр. Вечером, возвращаясь в свою пустую квартиру, я думал о том, что Ховард потерял нечто большее, чем свой пост. Не хочу делать вид, будто я понимаю, почему управление приняло такое решение, но я подумал, что Хант, по всей вероятности, дошел до предела в своей карьере. Не было такого поста, который соответствовал бы его амбициям.
Так или иначе, на следующее утро, за завтраком, я принял предложение Ховарда работать с ним в Эпицентре. Если я останусь в «Зените», у меня, возможно, тоже не будет будущего. Кто бы ни пришел после Ханта, он едва ли будет расположен к помощнику своего предшественника. Тогда как находясь в Эпицентре в качестве офицеров, занимающихся пропагандой, мы, по подсчетам Ханта, все равно будем вместе с фронтом высаживаться на Кубу. Поток адреналина, столь же ощутимый, как страх при прыжке с отвесной стены в ледяную воду, подтвердил правильность моего решения. Я все-таки буду сражаться против коммунистов со стальными сердцами.
Итак, бумажная мельница заработала, и неделю спустя я получил приказ. Я сдал свою квартиру в Майами и приготовился, следуя внезапному и неожиданному приглашению от Кэла, переехать к нему в Вашингтон.
Как раз перед тем, как я приступил к работе в Эпицентре, фронт был реорганизован в Кубинский революционный совет. Доктор Хосе Миро Кардона стал его президентом, и группе Мануэля Рэя было предложено войти в его состав. На собрании в мотеле «Майами Скайуэй» два офицера управления, которых я прежде никогда не видел, здоровенные детины в серых фланелевых тройках, назвавшиеся Уиллом и Джимом, заявили группе эмигрантов, находившихся на грани мятежа, что, если предложенные перемены не будут произведены, никакой помощи они больше не получат. Так была продемонстрирована мудрость руководства ЦРУ. Если надо принимать строгие меры, посылай чужаков.
39
Отец жил в жалких условиях. Служба ЦРУ по аренде помещений объявила, что освободился конспиративный дом, и отец снял его за низкую цену. По-моему, он сберегал деньги, чтобы свободнее тратить их на питье и еду. Например, в честь моего прибытия он повел меня в «Сан-Суси».
Мы роскошно поужинали, ресторан в субботу был полон, настроение у всех было самое праздничное, и мы непринужденно беседовали. Учитывая стоявший в зале шум, никакое записывающее устройство не могло бы подслушать наш разговор, и я, проведя неделю за столом Ханта, чтобы собрать его бумаги, и общаясь лишь с напрочь лишенными юмора Уиллом и Джимом, ликовал словно в первый день отпуска.
— Тебе, возможно, интересно узнать, — сказал Кэл, — что произошло с последней партией таблеток.
Я кивнул.
— Что случилось с девицей? — спросил я.
— Девица, оказывается, положила таблетку в баночку с кольд-кремом, чтобы провезти ее через кубинскую таможню. Пару ночей спустя, лежа рядом с храпевшим Фиделем Кастро, она подумала, что надо достать таблетку и бросить ее в стакан с водой, который стоял на столике рядом с Каудильо. А таблетки не оказалось. Либо она растворилась в кольд-креме, либо охрана Кастро нашла ее.
— Ты хочешь сказать, что они пронюхали про девицу?