9
5 апреля 1962 года
Дорогой Нескладеныш!
Ох уж этот цирк, именуемый ДжиМ/ВОЛНА! Что с вами происходит? Присущее вам умение разбираться в нюансах, цельность вашей натуры куда-то пропадают. Мне кажется, вы хотите выглядеть этаким исправным служакой, но судя по тому, как вы описываете Дикса Батлера, вы, как школьник, влюблены в него.
Позвольте напомнить вам нашу цель. При всех наших отвратительных чертах и излишествах мы, по сравнению с Советами, общество более высокого порядка, ибо у нас есть сдерживающее начало: мы — большинство американцев — верим в суд Божий (даже если мы об этом и не говорим). Я и сказать не могу, насколько важен для благосостояния общества этот внутренний страх, эта скромность духа. Без этого человека отличает лишь высокомерие — иначе говоря, презрение к природе и обществу. И возникает внутренняя уверенность в том, что люди знают лучший способ управления миром, чем Господь Бог. Все ужасы коммунизма происходят от самонадеянной убежденности в том, что Бог является лишь орудием в руках капиталистов. Это убеждение привело Иосифа Сталина к паранойе. К тому же привела самонадеянность и Ленина. Выслушайте меня, Гарри. Я подхожу к себе с теми же мерками, что и к коммунистам. Без веры в Бога и в его суд я была бы чудовищем самонадеянности, а Хью настоящим дьяволом. Самонадеянность порождает в человеке обманное представление, будто ты мог бы править миром, если бы не был так слаб.
Ваши койоты — психопаты низкого пошиба. Вы ими восхищаетесь, а они копошатся, занимаясь мелкими преступлениями, точно козы, роющиеся в грязи. Помните: если мы вынуждены выкорчевывать зло злом (считая, что в данных обстоятельствах это необходимо), следует избегать неоправданных злодеяний как чумы. Боюсь я за эту страну, которую так люблю. Боюсь за всех нас.
Воспримите все, что я сказала, в том духе, в каком это говорилось. Не дуйтесь.
Привет.
«Не дуйтесь» — слишком слабо сказано. Я был очень расстроен. Мне показалось, что Киттредж совсем не понимает мужчин. Я решил не объяснять ей, что в природе мужчин бояться испытаний, причем физических даже больше, чем умственных. У нас высоко развито умение уходить от проблемы, и это удерживает нас от проявления трусости. Мы приобретаем профессию, со временем женимся и обзаводимся семьей, кое-кто из нас становится чиновником, мы вырабатываем программу отдыха и погрязаем в привычках. И ничего я не могу с собой поделать: я восхищаюсь мужчинами, готовыми изо дня в день жить со страхом, даже если он оголяет их, как пьяных безответственных дикарей, с которыми может что угодно случиться. Я понимал, почему они выбирают такую жизнь. Я бы такого выбора не сделал, но я уважаю их позицию, и если я, как школьник, влюблен в Дикса, то пошла Киттредж к черту, да, пошла к черту. Я не стал ей отвечать.
Теперь у меня было время заняться воспоминаниями. Я познакомился с Киттредж в тот день, когда она только что вернулась после первого восхождения на ледяную гору и была счастлива. В то утро она, должно быть, поборола в себе немало плохого. Я все-таки подумал, а не послать ли ей ответ, когда на адрес моего почтового ящика в Майами пришло письмо. (Я по-прежнему наведывался туда через день, хотя для этого приходилось вставать на четверть часа раньше, явно надеясь получить от Киттредж более приятное письмо.)
23 апреля 1962 года
Дорогой Гарри!
Вы все-таки надулись — и, возможно, не без оснований. Есть во мне затаенная жестокость. Помните тот воскресный вечер на Пасху несколько лет назад, когда мой отец читал нам «Тита Андроника»? Он никогда в этом не признается, но эта пьеса при всем своем несовершенстве — его любимая. Я помню, как однажды он сказал: «Шекспир лучше всех понимает, что такое месть. Он это знает. Это не только дурное, но и точно нацеленное чувство. Что может быть точнее решения отрубить руку у запястья?»
Альфа никогда не толкала папу ни на что кровавое — разве что попрепираться со своими академиками, а вот Омега у него была скверная и точно нацеленная. И я думаю, это передалось мне. Не знаю, почему мне доставляет такое удовольствие наносить удары по вашему мужскому достоинству. Подозреваю, что к этому причастен Хью. Меня возмущает то, как он установил свое мужское превосходство, словно это непреложная истина. И теперь он считает, что может действовать не оглядываясь. Меня, привыкшую всегда смотреть направо и налево, глубоко возмущает в Хью эта черта, и да, я знаю, я вымещаю это на вас.
Тем не менее вам еще многому надо учиться, чтобы понять масштабы мужского достоинства. Мужчину делает умение жить ответственно и не страшиться опасностей, и, знаете, именно поэтому я восхищаюсь братьями Кеннеди, восхищаюсь Бобби почти в такой же мере, как Джеком. Выясняется, что они куда более ответственны, чем могли бы быть.
Я вовсе не хочу преувеличивать их достоинства. Они во многих отношениях столь же глупы, как большинство мужчин, и если вы в этом сомневаетесь, достаточно получить, как мы с Хью, приглашение на субботний вечер в Хиккори-Хилл, чтобы убедиться, куда может завести ложная восторженность. Те самые «зеленые береты», которые так пленили ваше воображение, были среди приглашенных, и двадцати изысканно одетым гостям было предложено в качестве развлечения смотреть, как тупые здоровенные жеребцы прыгают на десять футов вверх на площадке для крикета, в то время как другие — я назвала их Тарзанами, — раскачиваясь на канатах, перескакивают с дерева на дерево. Бобби это безумно нравилось — по-моему, у него, как и у вас, произошло смещение привязанностей, — но ему ведь нравится и Хью. Почему? Да потому что Хью отличился в футболе. Как же он мог не отличиться? Они-то не знают, что Хью был тренером по футболу и до сих пор обладает железной волей и рефлексами спортсмена. Я гордилась моим лысым красавцем: он перехватил пас, который и принес победу. По счастью, команде Бобби. Поэтому мы были в центре внимания за ужином. Затем наступило время для гвоздя вечера. Нас попотчевали престижной лекцией.
Поскольку Кеннеди постоянно стараются побить во всем рекорд, Бобби решил, что министры, советники президента и остальные ключевые фигуры Белого дома должны чувствовать почву под ногами на интеллектуальном поприще, и теперь раз в месяц устраивает вечером лекцию какого-нибудь прославленного экономиста или ученого (решать об этом предоставьте Кеннеди), находящегося в центре внимания публики в данный момент. Мне кажется, что два К опираются при этом в своих суждениях на журнал «Тайм».
«Тайм» недавно опубликовал философа-позитивиста А. Дж. Айера[190] и вот сегодня вечером перед нами предстал Айер и с великолепным оксфордским акцентом стал просвещать клан Кеннеди и когорту гостей насчет необходимости верификации, то есть установления подлинности.
Сам по себе Фредди Айер довольно приятный человек, или, вернее, был бы таковым, если бы им целиком владела Альфа: он любезен, остроумен, пристоен. Но в нем сидела этакая стерильная, довольно мерзкая Омега, которую английские философы держат под спудом. Вообще-то англичане терпеть не могут философию. Вот логика — другое дело. Они особенно счастливы, когда что-то напоминает их сады. Культура для них, похоже, состоит из прелестных красочных цитат. Достаточно послушать, как Айер в течение часа рассуждал о рамках философии — ничто в метафизике не заслуживает внимания, поскольку мы не можем проверить большинство метафизических предположений. И ты понимаешь, что логические позитивисты готовы срезать верхушки всех Альп и отрицать наличие пышных лесов в непознанном мире. Возможно, это подготовка к миру компьютеров. Мне, пожалуй, нравятся личные качества Фредди Айера, его хорошие манеры, особенно нравится его трубка, но я ненавижу логический позитивизм. Ненавижу нутром. Ведь в таком случае пришлось бы всю мою работу выбросить на помойку.
Но аудитория у Айера была. Весьма почтенная компания — Раски, Гэлбрейты, Максуэлл Тэйлор с супругой и чета Макнамара. Уважаемые господа. И они, конечно, в значительной мере были согласны с ним. Бюрократам не может не нравиться логический позитивизм, позволяющий истолковать по-своему наименее ясные вопросы этики. Словом, Айер производил внушительное впечатление, и аудитория зачарованно внимала ему (хотя логический позитивизм считает чары предметом, недостойным внимания), как вдруг чей-то голос прервал его на середине фразы:
«Доктор Айер? Профессор Айер?»
«Да?»
Это была Этель Кеннеди. Ну, она не принадлежит к числу тех, кто мне нравится. Ее энергия достойна изучения — целая орава детей, и при этом деятельность в разных областях жизни, — а вот ум крайне неповоротлив. Она из тех заземленных католичек, которые знают ответы на все и не слишком задумываются над вопросами.
«Доктор Айер, — спросила она, не в состоянии дольше сдерживаться, — а как насчет Бога?»
«Что вы имеете в виду?»
«Видите ли, вы ни разу за все время не упомянули о нем».
«Это правда, — чрезвычайно любезно согласился он. — Бог стоит вне сферы логического позитивизма. А это философия, которая занимается лишь теми рациональными проблемами, чьи положения подвергаются верификации».
«Да, но где же во всем этом все-таки Бог! — сказала Этель. — Каковы ваши представления о Боге? — Она, очевидно, перепила. Ей, конечно, досталось как хозяйке, и тон у нее был задиристый, поучительный. — Во всем, что вы тут говорили, я не услышала ни слова о Боге».
«Этель, — послышался из глубины комнаты голос Бобби, — прекрати!»
А профессор Айер перешел к самим собою напрашивающимся выводам.
Этот инцидент многое говорит о Бобби. Я уверена, что в действительности он был согласен с Этель, но по логике Кеннеди вся команда должна поддерживать проводимое мероприятие. А сегодня вечером надо было