Харви рванул за ним вдогонку.
«Эй, мистер! — заорал он. — Погодите! Куда это вы направились с этой бумагой?»
Кеннеди замер как вкопанный, и Харви чуть было не налетел на него. Наконец-то подвернулась возможность отплатить Бобби за бесконечные выволочки на совещаниях ОУГ.
«Генеральный прокурор! — взревел дождавшийся своего часа Харви. — А вам известно, сколько служебных пометок и оперативных кодов содержит это сообщение? Я не могу выпустить вас из помещения с этой бумагой!»
С этими словами он одной рукой схватил злосчастную шифровку, а другой разжал Бобби пальцы. Ума не приложу, чем вся эта история может закончиться.
Ваш
25 апреля 1962 года
Дорогой мой Г.
Примерно месяц назад мы с Хью были приглашены поужинать в Белый дом, а перед самым нашим уходом Джек отвел меня минут на десять в сторонку и под большим секретом поведал, что накануне, за обедом, имел чрезвычайно любопытную беседу с Эдгаром Гувером. Не знаю, почему именно меня он выбрал в наперсницы, — вероятно, его привлек мой целомудренный облик! Но мы-то с вами знаем, какой Джек сделал неудачный выбор! Так уж я устроена — секреты во мне, подобно опухолям, надолго не задерживаются. Я собралась было поделиться этой новостью с Хью, но, немного помучившись, не стала.
Теперь вот мне вздумалось поведать об этом вам. Меня жжет этот секрет, вызывая лихорадку. Я почти не сомневаюсь, что Гувер рассказал Джеку о Сэмми Дж. и Модене. Те расшифровки, которых вы еще не видели, могли дать Гуверу повод для разговора.
Вы, конечно же, понимаете, что Модена, независимо от того, какую обиду она пережила прошлым летом, когда Джек, по сути дела, обвинил ее в болтливости, очень обрадовалась, получив в конце августа новое приглашение в Белый дом, — она была счастлива, судя по разговору с Вилли. По словам Модены, Джек признался ей в любви. Это не слишком правдоподобно. Полли Гэлен Смит говорила мне по секрету, как об одном из достоинств Джека, что он никогда не путает секс и любовь. Он как-то сказал Полли, что женщина с самого начала должна понимать, идет ли речь о любви или нет. Тем не менее Джек необъяснимым образом действительно привязан к Модене — возможно, она соответствует его нереализованным потребностям: с ней он беззаботный повеса Омега, влюбленный в солнце, море и веселое времяпрепровождение, предпочитающий вихрем мчаться по склону на лыжах или податься в палубные матросы на яхте в Ньюпорте, а вместо этого он должен, застегнувшись на все пуговицы, тянуть лямку президентствующей Альфы.
Однако после одной-двух суббот потепления — «бабьего лета» их романа — в отношениях Джека и Модены наступает холодная осень. Его снова начинает беспокоить спина.
Впечатление, безусловно, такое, что, как любовники, они уже миновали апогей. Теперь, как Модена признается Вилли, «он хочет, чтобы в постели все делала я одна».
«Ты ведь уже говорила мне, — вспоминает Вилли, — что он обычно валится с ног от усталости».
«Верно, — подтверждает Модена, — только теперь ему нравится разыгрывать безмерную усталость».
Это самая мерзкая фраза, какую когда-либо произносила Модена по поводу взаимоотношений с Джеком, но вот, в конце ноября, она высказывается еще определеннее: «При мысли, что позвонят из Белого дома, меня в дрожь бросает. Я люблю Джека, но встречаться с ним там мне не слишком приятно».
Гарри, я понимаю, что она имеет в виду. В Белом доме, хоть он и является историко-патриотическим символом, действительно царит гнетущая, строго размеренная атмосфера зала суда. Мне кажется, это оттого, что старый особняк пережил на своем долгом веку бесконечную цепь тяжких компромиссов и оказался невольным свидетелем ничтожества слишком многих могущественных политических деятелей. Я, возможно, несколько утрирую негативные аспекты, но ведь и Полли Гэлен, которой тоже случалось бегать туда на свидания, высказала предположение, что Белый дом дурно влияет на Джека. Она как-то сказала, что, «по всей видимости, Белый дом, как вампир, высасывает из жильца аппетиты».
Все это время Модена встречается с Джанканой чаще, чем прежде, но не то чтобы регулярно. Он не слишком надежен. Например, в октябре, всего через два месяца после того, как они впервые разделили ложе, Сэм переключил внимание с Модены обратно на Филлис Макгуайр и целый месяц мотался с певицей по Европе. Одно из двух: либо мистеру Дж., как и Модене, необходимы две интрижки одновременно, либо он разозлился на Модену за то, что она продолжает встречаться с Джеком. Как бы то ни было, я в конце концов обнаружила, что их альянс так и не увенчался естественным соитием. В свое время это казалось мне очевидным, на самом же деле я просто как следует не вчиталась в важный пассаж из расшифровки ее разговора с Вилли от 16 августа:
«Модена. Ну вот я наконец сказала Сэму „да“.
Вилли. Трудно представить себе, как он согласился ждать столько месяцев.
Модена. Да уже больше года прошло. И каждый день — шесть дюжин желтых роз.
Вилли. Тебе не надоело возиться с такой прорвой цветов?
Модена. Ничуть, всегда хотелось еще и еще.
Вилли. Ну и как оно — с Сэмом?
Модена. Хотелось еще и еще.
Вилли. Неужели правда?
Модена. Там было все, практически все.
Вилли. Что значит „практически все“?
Модена. Сама догадайся».
Как я уже сказала, тут я не разглядела, что она имеет в виду набор утех, а не качество исполнения. После этой единственной невразумительной фразы Модена довольно долгое время не упоминает о своих отношениях с Сэмми вообще, хотя Вилли то и дело пытается узнать побольше. Вот отрывок из их разговора в начале ноября:
«Вилли. То он просит твоей руки, то вдруг исчезает со своей певичкой — как это понимать?
Модена. Он жутко расстроился, когда я сказала, что Джек у меня по-прежнему на первом месте.
Вилли. Но ты же говорила, что Сэм в этом деле получше Джека.
Модена. Сэм более экспансивен. Он щедр в любви. Пылок, изобретателен. Это все равно что есть дивное итальянское блюдо из одной тарелки.
Вилли. А там — улица с односторонним движением, да?
Модена. Да, но женщина на этой улице — я. И Сэму это известно. Сэм знает, что нас с Джеком объединяет кое-что, чего нет и не будет с ним.
Вилли. И что же это?
Модена. Концовка».
Я избавляю вас от трех последующих страниц — существенно лишь то, что, как выяснилось, «концовка» — это, в сущности, начало. Модена ни разу не позволила Сэму войти в нее. Итак, тремя страницами ниже:
«Вилли. Это же немыслимо!
Модена. Мы проделали все, кроме…
Вилли. А как же он смог произвести такое впечатление?
Модена. А так даже лучше. Иногда мне кажется, что такой секс гораздо естественнее.
Вилли. Твоей многоопытности можно только позавидовать».
Вернувшись из Европы, Сэм устраивает для Модены в Чикаго настоящий фейерверк удовольствий. Куда бы они ни пришли — везде ее обхаживают как королеву. В постели же — «все, кроме». Не стану судить ее. Я вспоминаю, как когда-то давно огорошила вас признанием, что и у нас с Хью преобладает «итальянский вариант». Тем более странно, что я так и не смогла до конца раскусить Модену.
Ой, оказалось куда позже, чем я думала. Завтра я расскажу вам о втором, и уже окончательном, совращении нашей героини. Потерпите.
Привет.
12
Обещанное письмо пришло на другой день, но его уже нет. Я прочел его и немедленно уничтожил.
Я об этом почти не жалею. Оно заставило меня осознать, как остро я переживал потерю Модены. Боль этой утраты, казалось, пронзала меня насквозь, до кончиков пальцев, которыми я запихивал листки в щель бумагорезки. В этот момент я ненавидел Киттредж за то, что она не поскупилась на подробности.
Так или иначе, оно погибло — одно из лучших писем Киттредж перестало существовать, хотя, сохрани я его, моя литературная задача была бы сейчас куда проще. Много лет спустя — в 1978 году — я все же раздобыл (через помощника одного сенатора) копию расшифровки, которая вдохновила Киттредж на то злосчастное письмо, и этого, надеюсь, достаточно. Я постараюсь обойтись без лишних эмоций, тем более что с тех пор прошло уже целых шестнадцать лет. В январе 1962-го родители Модены попали в аварию. Ее отец резко крутанул на большой скорости руль, машину занесло, перевернуло, и они оказались в кювете. Мать отделалась ушибами, а отца нашли без сознания, в коме, и вопрос был лишь в том, сколько он в этом состоянии протянет — несколько дней или лет.
Модена поразительно остро переживала случившееся. Судя по признанию, которое она сделала Вилли, она всю жизнь ненавидела отца. Напившись в очередной раз, он всячески измывался над матерью. Тем не менее она чувствовала, что в чем-то с ним схожа. После трагедии, к концу недельного пребывания дома, она рыдала в объятиях матери, понимая, что ей уже никогда не суждено сблизиться с ним, а она всегда считала, что рано или поздно это произойдет.
Вернувшись на работу, она, однако, вскоре пришла в себя и теперь уже сама удивлялась, как мало тревожит ее состояние отца. Потом, спустя неделю, во время трехдневного посещения Чикаго, она внезапно почувствовала, что находится на грани нервного срыва. Она не могла заснуть — ей казалось, что отец только что скончался; его тень мерещилась ей в темноте. Утром она позвонила домой, в Гранд-Рапидс, — он был жив, по-прежнему в беспамятстве, но жив. (Между прочим, Киттредж в своей монографии «Полуфазы скорби у раздвоенной личности» впоследствии утверждала, что скорбь, как и любовь, у Альфы и Омеги крайне редко выражаются в одинаковой степени. Далее говорилось, что в наиболее запутанных случаях, когда в психике происходят позиционные войны за право на скорбь, появление призраков встречается достаточно часто.)