В душе у меня явно царила неразбериха. Помню, я стоял перед зеркалом во весь рост в своей меблированной квартире, пытаясь совместить все эти растрепанные чувства с твердым выражением на лице высокого и вполне презентабельного молодого человека, который глядел на меня. Отражение в зеркале казалось кем угодно, но только не мной. «Такое, вероятно, случается с кинозвездами», — подумалось мне в те минуты.
В среду после полудня мы поехали с Батлером на Ки-Ларго, где у нас был собственный причал, и загрузили четырнадцатифутовую надувную лодку балластом — цементными блоками и мешками с песком — из расчета полторы тысячи фунтов, что составляло примерный вес нашего экипажа и груза. Затем мы направились к маленьким коралловым островкам, продираясь сквозь манговые заросли и ловко орудуя двумя подвесными моторами, — мы включали их на полную мощность и снижали скорость возле отмелей, на излете царапая днищем по дну. Когда Батлер наконец скомандовал «хватит», мы вернулись назад, к причалу, сняли один из моторов, отвезли на тележке под навес и там, буквально на ощупь, сунув его в бочку с водой, попрактиковались в ремонте, разобрав и снова собрав железного зверька. Много лет назад я провел так целый долгий день на Ферме, когда нас забросили в пещеру к югу от Норфолка и заставили потрудиться аналогичным образом. То, чему я научился тогда, забылось напрочь, — пригодится ли мне завтра сегодняшняя наука?
К вечеру мы вернулись в Майами, отправились в кантину и выпили по три «Плантаторских пунша» за то, чтобы, как выразился Батлер, «скоро вернуть плантации их жлобам-говноедам-хозяевам». Мы выпили сначала за это, потом подняли тост за Берлин — каждый за свое — и, наконец, «за вечное блаженство», — провозгласил Батлер, и я с готовностью поддержал, так как именно это слово — нирвана — вертелось у меня в голове. Неужели скорый конец света одарил нас напоследок телепатическими способностями? Это выглядело вполне закономерно, и я умиротворенно вздохнул, а третий по счету «Плантаторский» пунш помог заново оценить все великолепие моря у Ки-Ларго, сверкающую блекло-зеленую полосу шельфа, ослепительную голубизну океана и мириады серебристых пескариков, сопровождавших нашу моторку на всем пути сквозь манговые заросли и таявших за кормой.
Мы вылезли из машины на Ривьера-драйв, 6312, прошли внутрь: и переоделись — высокие кроссовки, черные джинсы, черные свитера и черные капюшоны с прорезями для рта и глаз. В гардеробной было невыносимо душно. Одежда наших спутников — дюжина костюмов из синтетики и пестрые рубашки — уже висела на плечиках и крючках, и я понял, почему в жизни палача имеют значение такие вещи. Облачившись с ног до головы в черное, я мгновенно утратил личностные свойства, превратившись в единоверца тех, кто охраняет вход в долину смерти, — только теперь мне стало ясно, что до сих пор я не имел понятия о том, что такое ЦРУ, но теперь знал, зачем я здесь. Глупо было бы провести всю жизнь в коридорах потрясающей профессии, так ни разу и не заглянув в ее потайные комнаты, — метафора, конечно, но в ту ночь метафоры были для меня такой же пищей, какой для других были факты, которые они пережевывали; смерть тоже была не более чем метафорой, простым понятием «квадратный корень из минус единицы», волшебным корнем мандрагоры, который открывает путь в потусторонний мир, где, возможно, нет никаких корней. И тут мне снова вспомнились стаи мальков, что сопровождали нашу лодку, теряясь в густых подводных зарослях за кормой.
Внутри дом номер 6312 по Ривьера-драйв был обставлен скупо — стандартная голая казенщина явочной квартиры. Мы миновали обитую темными деревянными панелями гостиную и через арочный вход попали в столовую, где стояли обеденный стол красного дерева и четыре стула с высокими спинками, и я подумал об особой торжественности мелкобуржуазного семейного уклада у испанцев: вечно угрюмая жена, неулыбчивые дети, отец семейства, снедаемый угрызениями совести из-за сварливой любовницы, которая постоянно пилит его за скупердяйство, щеголяя в купленном им черном кружевном белье, ну и тому подобное, — полупустая комната навеяла картины интимной жизни несчастливого семейства, которого я никогда не видел, и я с еще большим основанием почувствовал себя жрецом Армагеддона. Интересно, подошли ли русские суда к линии «карантина»?
В дальнем конце столовой дверь вела на застекленную террасу, сквозь стекло виднелся небольшой дворик, за ним — причал. Внушительного размера рыболовная шхуна, белая и монументальная, как мраморный мавзолей, мерно покачивалась на приливной волне. Поднимаясь по трапу на борт, я успел подумать о покойной Анджелине, жене Джанканы. В кубрике на скамьях сидели десять человек в черных капюшонах-масках, и лишь двое-трое приподняли голову при нашем появлении. Воздух уже был спертый, хотя и не отравленный окончательно; борт противно поскрипывал о причал.
Мы ждали. Все сидели молча. Движок заурчал под ногами, его дрожь передалась моему телу, и я подумал: «Ну вот, ты этого хотел». Снаружи доносились отрывистые команды шкипера на испанском — казалось, идет операция, главный хирург отдает приказания ассистентам, и эти звуки доходят до меня сквозь пелену новокаинового дурмана. Мы отошли от берега. Здесь, в тесной рубке, освещенной лишь проникавшими сквозь бортовые иллюминаторы отблесками уличных фонарей на набережных канала, рокот двигателя был похож на рычание голодных зверей.
Мы шли будто крадучись, на малой скорости, и я задремал, пока мы пробирались по узким каналам Корал-Гейблз в Бискайский залив, а когда я очнулся, были уже в открытом море; огни Майами остались далеко за кормой, а их тускло-фиолетовое сияние с едва заметным сливовым оттенком напоминало последний розовый отблеск заката в тот миг, когда вечер соскальзывает в ночь. Впереди, чуть правее по борту, уже забрезжило едва заметное глазу крохотное пятнышко — в сотне миль от нас лежала Гавана. Ночь была темной, но безоблачной, и я подумал, что завтра к вечеру оба города, возможно, превратятся в полыхающие факелы, — интересно, откуда будем наблюдать это мы, с берега или с моря?
— Эухенио высадит нас между Карденасом и Матансасом, — сказал Батлер. — Мы будем на месте к трем ночи.
Я еще не совсем проснулся и лишь вяло кивнул в ответ. По правде сказать, я находился как бы в оцепенении. Довольно нелепо было бы, мелькнуло в моей затуманенной голове, встретить смерть в таком идиотском состоянии.
— Хочешь немного тяпнуть? — спросил Батлер.
— Я бы сейчас лучше соснул, — ответил я.
— Старик, а я — точно натянутая на барабане кожа. И так будет, пока мы не вернемся.
— Этого и следовало ожидать, — пробормотал я и спустился обратно в кубрик, с неприязнью думая о Батлере, который дал мне понять, что дрыхнуть перед сражением — не достоинство, а разгильдяйство. Характер у Батлера был далеко не сахар, зато адреналина в крови хоть отбавляй.
Внизу все лежали вповалку, скрючившись кто как мог: двое — на узкой скамье, четверо — на столе, еще двое в проходе, прямо на полу, и я лег третьим, втиснувшись рядом. Доски пола были сырые, но зато теплые, к тому же остальные ушли на палубу, и можно было вытянуть ноги. Под мерное хлюпанье днища и шелест волн за бортом я то проваливался в забытье, то снова просыпался. В тесном кубрике стоял отвратительный смрад — смесь чесночного перегара и запаха пота, и при тусклом свете слабенькой синей лампочки над умывальником я видел, как кубинцы инстинктивно приподнимают во сне свои капюшоны-маски, чтобы легче было дышать, но тут же, вздрогнув и на мгновение проснувшись, натягивают их снова. Зачем нужны эти маски — чтобы обезопасить их семьи или соблюсти магический ритуал? Здесь, на бескрайних просторах тропических морей, где Гольфстрим встречается с водами Атлантического океана, магия была лишь младшим партнером коммерции, но в сотне миль отсюда, на южном побережье Кубы, волны Карибского моря оставляют на отмелях волшебные превращения. Мне вспомнился макет медного рудника Матаамбре, который мы соорудили в натуральную величину в Эверглейдс. Последние девять месяцев кубинские боевые отряды отрабатывали там диверсионные операции. И практиковались в совершении налетов. Раз за разом учебный сценарий выполнялся безукоризненно, включая высадку, закладку динамита и взрыв (разумеется, условный), но настоящий рудник так и не удалось взорвать. В последний раз диверсионная группа из восьми человек высадилась за полночь в кромешной тьме на берег, но напоролась на кастровских пограничников. Шестерым участникам операции все же удалось с боем прорваться обратно на отмель, и наши успели их подобрать. Это была самая серьезная из наших попыток взорвать рудник в Матаамбре, но и она бесславно провалилась.
И вот теперь настал наш черед. Подготовка была предельно тщательной. Задание на первый взгляд выглядело довольно просто: войти в контакт с группой кубинцев, которым предстояло надежно спрятать сигнальные ракеты для светового оформления действительно грандиозного действа — высадки экспедиционного корпуса, а это во много раз масштабней santeria, в полусне раздумывал я.
Внезапно я подумал, что, возможно, засыпаю в последний раз в жизни. И, как никогда прежде, я понял, что мы живем в двух измерениях — в бдении и во сне, и эта каждодневная рутина сопровождает нас на протяжении всего пути от рождения и до смерти; каждый человек — это две параллельные истории в одной телесной оболочке; в этот момент мне захотелось написать Киттредж последнее письмо, заклиная ее не оставлять свои теоретические изыскания, столь глубокие и важные, да, глубокие и важные, и, заклиная ее, я проснулся — да, в общем-то, я и не спал, а просто лежал на сырых досках в окружении поэтических фантазий и образов, вихрем проносившихся по закоулкам моего воспаленного мозга в момент перехода от забытья к реальности и обратно. Неожиданно для себя я пружинисто сел и был готов немедленно действовать, даже если до этого еще оставались часы, несколько раз глубоко вдохнул отвратительный воздух и, натянув маску, поднялся на палубу.
Батлер стоял на верхнем мостике, рядом со шкипером. Я знал его — это был тот самый Эухенио Мартинес, о котором я писал Киттре