цер разведки, а мы бьем в цель наверняка. И вот я начал сомневаться: не может быть, чтобы Кеннеди питали неодолимый страх перед тем, как бы Мэрилин не рассказала об их эскападах. Господи, да ведь Джек стал президентом, имея длиннющий хвост больших и малых романов, который летел за ним, как консервные банки за автомобилем новобрачных. И тем не менее в основных газетах не было на это ни намека. Человек, метящий на самый высокий пост в стране, священен, и трижды священен, если он уже президент! Если бы Мэрилин выступила публично, Кеннеди, по всей вероятности, сказал бы, что она — их приятельница, женщина замечательно талантливая, и они глубоко скорбят вместе со всеми ее поклонниками, что у нее произошел нервный срыв. Вывод: зачем Кеннеди рисковать всем и убивать ее? Приходится признать, что эта теория не выдерживает критики.
Затем, — продолжал Кэл, — я узнаю через одного из наиболее дурно пахнущих контактов Билла Харви, с которым мы общались еще во времена Мэю, что Джимми Хоффа сумел поставить „жучок“ в спальне Мэрилин и прослушивает все ее телефоны. Судя по слухам, у Хоффы есть парень по имени Бернард Шпиндел, искусный в Америке специалист по установке „жучков“. Наверняка более искусный, чем наши ребята в Лас-Вегасе.
Это обстоятельство подогрело мои подозрения в отношении Кеннеди. Ведь если установлено подслушивающее устройство, значит, есть разговорчики в постели. Это подкрепляло мнение, что с дамочкой расправились. Но разум снова возобладал у меня над предубеждением и злостью. Я вынужден был прийти к выводу, что средства массовой информации никогда не станут наносить удар по президенту с помощью обвинения (как бы хорошо оно ни было документировано), представленного невропаткой-актрисой с помощью пленки, добытой стараниями грязного профсоюзного деятеля.
И тут меня осенило. Конечно же, Джимми Хоффа организовал хладнокровное, заранее рассчитанное уничтожение Мэрилин Монро. Никто на всем белом свете не ненавидит так Бобби Кеннеди, как Джимми Хоффа. Поскольку у Мэрилин было по крайней мере пять врачей, которые выписывали ей пилюли — и я всех их могу назвать, — да наверняка было еще двадцать врачей, мне неизвестных, Хоффа вполне мог подобраться к одному из них и с помощью какого-то компромата убедить его отправить Мэрилин на тот свет. У Хоффы есть команда частных детективов, способных дать ему нужную информацию.
Voila![214]Выбранный Хоффой врач посетил Мэрилин и сделал ей роковой укол. Поскольку все знали, что она человек неуравновешенный, публика, безусловно, поверит, что она совершила самоубийство. Первые заголовки в газетах прокричат об этом. Однако сорок восемь часов спустя, видя, что факты не сходятся, журналисты начнут намекать на злой умысел. К концу недели факты будут явно указывать на то, что ей был сделан укол, иными словами: что ее умертвили».
«Ты не предполагаешь, что братья Кеннеди могли попасть в газетные заголовки?»
«Нет. Но не забудь, что две-три тысячи человек в Вашингтоне, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке уже знали о существовании слуха, что Джек и Бобби — оба крутили с Мэрилин. Можешь себе представить, сколько шептались после ее смерти? Могу держать пари: Хоффа прикинул, что половина нашего населения будет считать, что ее не только убили, но кое-кто попытался придать этому вид самоубийства. Хоффе наверняка удалось бы пустить шепоток, указывающий на Кеннеди. А тогда поди попробуй выиграть выборы при такой ползучей заразе».
«Почему же в таком случае, — спросил я, — все думают, что это самоубийство?»
«Потому что Хоффа просчитался. Он предвидел все возможности, кроме одной. Сев в свое кресло, Джек начал очаровывать начальников полиции всех крупных городов, где он бывал. Он дает им понять, что, как только пройдут выборы шестьдесят четвертого года, Эдгара Гувера подтолкнут к отставке. И главный полицейский крупного города начинает думать, что он может стать очередным начальником ФБР. Я полагаю, в тот момент, когда начальник полиции Лос-Анджелеса увидел, что все указывает на убийство Мэрилин, уж он постарался объявить это самоубийством. Он не позволит полоскать имя Кеннеди. Что? Потерять все шансы сесть в кресло Будды? Хоффа, несомненно, недооценил братьев Кеннеди».
Киттредж, это был необыкновенный обед. Прежде чем мы с ним покончили, в зал вошла пара — оба невероятно высокие, невероятно стройные, предельно стильные англичане. Дама несла белого карликового пуделя и, поздоровавшись с метрдотелем, передала ему собачку.
«Будьте душенькой, позаботьтесь о Буффане, хорошо, Ромен?» — произнесла она с тем неподражаемым английским акцентом, который невозможно приобрести, даже выйдя замуж за англичанина.
И Ромен, дотоле высокомерный старший официант, поставил зверюгу на священный ковер «Тур дʼаржан» и засюсюкал с ним на французский манер: «О, Буффи, как поживаем, чудесный ты песик?» Затем выпрямился, подозвал официанта, чтобы тот понаблюдал за существом (по всей вероятности, в течение ближайших двух часов), а сам проводил виконта и виконтессу, или кто там они есть, к столику у окна, смотрящего на Сену.
«Хотел бы ты похлопать ее по заду?» — шепнул мне Галифакс.
Никаких «проскоков с эрекцией» в данный момент у него явно не было.
Я написал это длиннющее письмо, радуясь возможности пообщаться с вами. Через несколько минут Галифакс, чей номер находится в нескольких шагах от меня, постучит мне в дверь, и мы отправимся встречаться с нашим человеком. Хотелось бы мне рассказать вам больше. Когда-нибудь и расскажу.
Я чувствую себя отмеченным Богом. Я так вас люблю. Это чувство поднимает меня над ужасом, тягой к приключениям и неожиданностям.
Преданно ваш
36
Кубела в рыжем спортивном пиджаке и коричневых брюках вошел в «Бистро де ла мэри» в сопровождении мужчины в синем пиджаке яхтсмена, серых фланелевых брюках и очках в роговой оправе — ЛАЙМА, он кивнул нам и вышел. Если не считать трех работяг, стоявших у стойки при входе, весь зал — темные стены, темный пол, круглые столики и равнодушный официант — был в нашем распоряжении.
Кубела направился к нам походкой тяжеловеса, выходящего на ринг. В своих описаниях отец подчеркивал, что он высокий, а он был очень плотный, с густыми, пышными, пессимистично опущенными усами. Его можно было бы назвать интересным мужчиной, если бы лицо не опухло от пьянства.
— Мистер Скотт, — сказал Кубела, обращаясь к отцу.
Тот быстро откликнулся:
— Здравствуйте, генерал. Это мистер Эдгар. — Я поклонился. Кубела сел с неспешной грацией. Он решил, что выпьет рюмку «Арманьяка». Мы молчали, пока официант не принес заказанное, Кубела глотнул и сказал с сильным испанским акцентом: «Il nʼy a rien de mieux?[215]» — на что официант заметил, что в этом кафе они держат только такой сорт «Арманьяка». Кубела раздраженно кивнул и жестом отослал его.
— Вы привезли письмо? — спросил он. Кэл кивнул. — Я хотел бы на него взглянуть, мистер Скотт. — По-английски он говорил лучше, чем по-французски.
Письмо было кратким, но мы вложили в него немало труда. Один из экспертов в УПЫРЕ воспроизвел почерк министра юстиции на бланке с его печатью.
20 ноября 1963 года
Настоящим заверяю носителя сего, что в качестве признания его успешных усилий в осуществлении значительных и необратимых перемен в нынешнем правительстве Кубы данная инстанция, как и все связанные с нею институты, будут полностью поддерживать его высокие политические цели…
Кубела прочел бумагу, достал карманный английский словарик, проверил по нему значение нескольких слов и нахмурился.
— Это письмо не отвечает тому, о чем мы договорились во время нашей последней встречи, мистер Скотт.
— Я бы сказал, что здесь полностью учтены все ваши просьбы, сеньор генерал. Посмотрите хотя бы на «необратимые перемены».
— Да, — сказал Кубела, — это покрывает половину нашей договоренности, но где сказано, что старший брат подписавшего это письмо благорасположен ко мне?
Кэл взял у него письмо и прочел вслух:
— «Данная инстанция, как и все связанные с нею институты, будут…» Я полагаю, вы сочтете это достаточно ясным указанием на единоутробного…
— Единоутробного? Единоутробного?
— El hermano[216], — подсказал я.
— Это очень абстрактно выражено. Собственно, вы просите, чтобы я принял ваше обещание на веру.
— Как и мы принимаем ваши обещания, — сказал Кэл.
Кубеле не слишком понравилось то, что его объехали.
— Доверяете вы мне или не доверяете, но вы вернетесь домой к себе в Вашингтон. А для меня довериться вам — значит рисковать жизнью.
Он вытащил из кармана пиджака лупу и вырезку из журнала. Я увидел, что это было нечто написанное Робертом Кеннеди и воспроизведенное в печати. В течение нескольких минут Кубела сравнивал почерк на письме с вырезкой.
— Хорошо, — произнес он наконец и внимательно посмотрел на нас обоих. — Я задам вам один вопрос, мистер Скотт. Как вам известно, я однажды застрелил человека в ночном клубе. Я убил его.
— Мне казалось, вы терпеть не можете это слово.
— Не могу. А теперь я объясню вам почему. — И он перешел на испанский. — Не из-за какой-то ущербности в моей нервной системе, не выносящей определенных слов, не из-за того, что это напоминает мне выражение лица умирающего человека, — нет, так говорят мои хулители, но это неправда. Я человек спокойный, у меня есть pundonor. У меня большие запасы решимости. Я вижу себя будущим комманданте трагического острова, который является моей родиной. Поэтому я терпеть не могу это слово. Видите ли, убийца не только уничтожает свою жертву, но и часть себя со своими амбициями.