и ему будет приятно, что я учусь передвигаться на костылях. Итак, я решил пройти пять кварталов, отделяющих Семьдесят третью улицу от Семьдесят восьмой, но как только впервые спустил костыли на шесть дюймов от кромки тротуара на мостовую, почувствовал, что весь затрясся от страха. Однако, преодолев это небольшое препятствие, я пошел уже увереннее и, добравшись до дома отца, разговорился с лифтером, очень довольный тем, какую я проявил отвагу для семилетнего мальчика.
Дверь мне открыла новая горничная. Она была скандинавка и еще не говорила по-английски, но я понял, что двойняшки ушли гулять с няней, а мадам у себя в комнате. После некоторой неразберихи девушка впустила меня, и я уселся на диван, где на бледных шелках играло тусклое солнце.
Мне и в голову не пришло, что отец мог быть дома. Позже, много позже, я узнал, что как раз в ту пору он сдал свою брокерскую контору фирме «Меррилл Линч» и записался добровольцем в Канадский королевский воздушный флот. И, решив отпраздновать это событие, взял отгул. А я-то думал, что Мэри Болланд Бейрд-Хаббард сидит одна, читает и, возможно, ей так же скучно, как и мне. И я запрыгал через гостиную и дальше — по коридору к их спальне, почти не производя шума из-за толстого ковра; затем, не останавливаясь, — я знал только, что не хочу возвращаться домой, не поговорив с кем-нибудь, и, безусловно, оробею, если остановлюсь у двери, — я повернул ручку и, чтобы не потерять равновесия, сделал два шага на костылях. Глазам моим предстал голый зад отца, а затем и мачехи. Оба были внушительных размеров. Они катались по полу точно склеенные, впившись друг в друга губами, — «точно две куклы», сказал бы я только потому, что не хочу вспоминать то слово, которое пришло мне на ум тогда. Каким-то образом я понимал, чем они занимаются. Они издавали какие-то нечленораздельные звуки с восторгом и смаком, а потом раздался вопль, что-то среднее между взвизгом и всхлипом.
Меня словно парализовало — я стоял не двигаясь, впитывая все это, потом попытался удрать. А они были так погружены в свое занятие, что не видели меня — не видели ни в первую минуту, ни во вторую, ни в третью, когда я стал пятиться к двери. И тут они подняли глаза. Меня словно пригвоздило к дверной притолоке. Они таращились на меня, а я таращился на них, и я вдруг понял, что они не знают, сколько времени я стоял там и смотрел на них. Ради всего святого, сколько?.…
— Вон отсюда, кретин! — рявкнул отец, и я так заспешил на своих костылях, что, несмотря на ковер, грохот стоял такой, будто машины сталкивались бамперами.
Должно быть, в ушах мачехи сохранился этот стук моих костылей — тук-тук. Мэри была женщина славная, но слишком праведная, и ей невыносимо было знать, что калека-пасынок сохранит ее в памяти в таком виде. Ни один из нас ни разу об этом не заговаривал, и ни один из нас этого не забыл. Помню, к тому времени, когда я добрался до квартиры матушки, у меня разыгралась жесточайшая головная боль — первая из серии хронических мигреней. С этой минуты мигрень стала периодически посещать меня. Вот и сейчас, сидя за ленчем, я чувствую, как она подкрадывается к моим вискам.
Не могу сказать, что именно эти головные боли повинны в фантазиях, которые преследовали меня в детстве, но, так или иначе, я начал проводить все больше часов после школы в своей комнате, рисуя подземный город. Оглядываясь назад, могу сказать, что это было препротивное место. Я размещал под землей клубы, туннели, комнаты для игр и соединял их тайными переходами. Были там кафе-автомат, и спортивный зал, и бассейн. Я хихикал, представляя себе бассейн, заполненный мочой; были у меня там и комнаты пыток, возле которых стояли охранники с восточными лицами. (Я умел рисовать людей с раскосыми глазами.) Это был чудовищный человеческий муравейник, клоака, плод моего юношеского воображения. У меня была даже больница, в одном из крыльев которой орудовали Дракула, Франкенштейн и доктор Харди.
— Как голова — все побаливает? — спросил меня отец в баре ресторана «Двадцать одно».
— Хуже не стало, — сказал я.
— Но и не лучше?
— По-моему, нет.
— Хотелось бы мне залезть к тебе в голову и вытащить оттуда то, что мешает, — сказал он. Это было подсказано не столько чувствами, сколько мыслью о возможном хирургическом вмешательстве.
Я перевел разговор на Рафа и Тафа. Они уже стали «серыми голландцами», и дела у них идут неплохо, сказал отец. Несмотря на возраст, я уже вымахал с отца, а они обещают переплюнуть меня. Отец говорил о них, но я чувствовал, что у него совсем другое на уме.
Он склонен был кидать мне крохи, дававшие представление о его работе. Это было любопытным минусом для человека, призванного выполнять свой долг. При его профессии надо держать свою рабочую жизнь в капсуле, отдельно от семейной. С другой стороны, у отца выработались свои рефлексы безопасности во время Второй мировой войны, когда он служил в Управлении стратегических служб в Европе. Никто не соблюдал тогда особой осторожности. Сегодняшняя тайна на следующей неделе появлялась в заголовках всех газет, а кроме того, обхаживая какую-нибудь дамочку, люди частенько намекали, чем они занимаются. Ведь назавтра самолет сбросит тебя на парашюте в каком-то совсем другом месте. И если дамочка будет об этом знать, она может наставить рога своему супругу (который тоже где-то на войне).
К тому же отцу явно хотелось со мною поделиться. Внимательным родителем он не был, но по крайней мере был романтиком-отцом. Кроме того, был человеком компанейским. Работая сам в Фирме, он хотел, чтобы его сыновья тоже были к этому готовы, и если Раф и Таф были твердо нацелены поступить туда, то отец едва ли мог поручиться за меня.
— Мне сегодня не по себе, — сказал отец. — Один из наших агентов по глупости дал себя подстрелить в Ираке.
— Он был твоим приятелем? — спросил я.
— Не совсем, — ответил он.
— Мне очень жаль.
— Жалость тут ни при чем. Просто я чертовски зол. Парня попросили добыть нам одну бумагу, а бумага эта вовсе не нужна.
— Вот как?
— А черт с ними со всеми, сейчас все расскажу. Только ты держи язык за зубами.
— Да, папа.
— У одного из этих плейбоев из Госдепа разыгралась амбиция. Он пишет докторскую диссертацию по Ираку, которую будет защищать в Джорджтаунском университете. И вот ему захотелось щегольнуть парочкой деталей — таких, что трудно добыть и чтоб ни у кого другого не было. Он направил нам запрос. Официально. Из Госдепа. Можем мы поставить продукт? Ну а мы совсем зеленые. Питательный слой нашего невежества такой жирный, что можно выращивать овощи. Но мы стараемся услужить. И мы ставим на это дело первоклассного сирийского агента, и вот, пожалуйста: потеряли первоклассного оперативника, потому что попросили его в неподходящее время залезть в банку с вареньем.
— А что будет тому человеку из Госдепартамента?
— Ничего особенного. Возможно, мы замедлим его рост, поговорив с одним-двумя людьми из Госдепа, но это чудовищно, верно? Наш парень лишился жизни из-за того, что кому-то понадобилось дать сноску в своей докторской диссертации.
— Мне показалось, что ты расстроен.
— Нет, — поспешил опровергнуть отец, — это не так.
Тут он взял свой мартини, слез с табуретки, взмахнул рукой, словно останавливая такси, и метрдотель тотчас подскочил и повел нас к нашему столику, который, как я уже знал, находился в излюбленном месте отца, у задней стены. Отец посадил меня спиной к залу. За столиком слева сидели два седых мужчины с красными лицами и таким видом, точно их прихватила подагра, а справа сидела блондинка в маленькой черной шляпке с длинным черным пером. На ней было черное платье, жемчуга и длинные белые перчатки. Напротив нее сидел мужчина в костюме в узкую полоску. Я упоминаю об этом, чтобы обрисовать поведение отца: он умудрился, садясь, кивнуть двум подагрикам, словно, будучи человеком светским, готов был вступить с ними в беседу, и совершенно заморозил человека в полосатом костюме, так что тот съежился до ширины своих полосок, а блондинке в черном дал понять, что она звезда среди блондинок в черном. В такие моменты у отца появлялся огонек в глазах, наводивший на мысль о Касбе[6]. Мне всегда казалось в Касбе, что прохожий сейчас остановит тебя и покажет, что у него зажато в руке. Раз — и на тебя смотрит бриллиант. Мне вспомнилась сцена на ковре, когда Кэл Хаббард и Мэри Бейрд катались по полу, и я поспешил опустить взгляд в тарелку.
— Херрик, что-то я последнее время черт знает сколько недель не видел тебя, верно? — сказал отец, разворачивая салфетку и окидывая взглядом зал.
Я не слишком обрадовался, когда отец посадил меня спиной ко всем, но он поспешил подмигнуть мне, как бы намекая, что у него есть на то свои основания. Такая уж у него профессия, как-то раз пояснил он, что ему нужно оглядывать заведение. Я думаю, он подцепил это слово у Дэшилла Хэмметта[7], с которым частенько выпивал, пока не пошел слух, что Хэмметт — коммунист. Тогда отец, считавший Хэмметта умнее себя, тут же прекратил знакомство. Это была потеря. По словам отца, они с Дэшиллом Хэмметтом могли в течение часа выпить каждый по три двойных порции виски.
— В общем, есть причина, по которой я не мог видеть тебя, Рик. — Он был единственным, кто звал меня не Гарри, а Рик. — Я путешествовал до одурения. — Это было сказано не только для меня, но и для блондинки. — Они до сих пор никак не решат, быть мне одним из главных винтов в Европе или на Дальнем Востоке.
Теперь мужчина в костюме в полоску перешел в контрнаступление. Он, видно, что-то лихо загнул, потому что женщина тихо, интимно рассмеялась. А отец в ответ перегнулся ко мне через столик и прошептал: — Ты представляешь, они поручили Бюро координации политики проводить операции из-за угла!
— Как это — из-за угла? — также шепотом спросил я.
— Я имею в виду операции настоящие. Ничего похожего на контрразведку, когда ты пьешь из моей чашки, а я из твоей. Это война. Хоть и необъявленная. — Он повысил голос, чтобы женщина слышала последние две фразы, затем снова понизил до шепота, будто считал, что лучший способ привлечь ее внимание — доводить какие-то слова до ее слуха, а какие-то скрывать.