— Возможно.
— Ты, пожалуй, чересчур большой либерал, Херрик. Либералы не желают видеть всего зверя сразу. Говорят: дайте нам наиболее лакомые куски. А я считаю, Богу не помешает иметь несколько солдат.
— Что ж, я полагаю, я мог бы быть неплохим солдатом.
— Надеюсь. Тогда, со сломанной ногой, ты вел себя как настоящий солдат.
— Ты так считаешь? — Уже одна эта его фраза делала для меня наш ленч событием из ряда вон выходящим. И мне захотелось, чтобы он ее повторил.
— Несомненно. Как отличный солдат. — Он помолчал. Поиграл своей рюмкой. Свободной рукой поиграл на столе, нажимая то на большой палец, то на мизинец. — Рик, — объявил он, — тебе предстоит снова мобилизовать свое мужество.
Это все равно как приближаться к берегу для высадки. С каждой секундой мое видение приближалось к видению отца.
— Это связано с медициной? — спросил я. И сам ответил: — Речь идет об обследовании, которое я проходил.
— Позволь, я скажу сначала положительное. — Он кивнул. — Твое состояние операбельно. Опухоль на восемьдесят процентов доброкачественная. Так что, когда ее вырежут, все будет в порядке.
— Значит, доброкачественная опухоль?
— Как я сказал, они на восемьдесят процентов уверены, что это так. Процент заниженный. Я полагаю, на девяносто пять процентов так.
— Почему ты так думаешь?
— У тебя бывают сильные головные боли, но умственные способности остаются при тебе — ты не срываешься с катушек. Так что злокачественная опухоль — бессмыслица.
— Может, вся затея вообще бессмыслица, — сказал я.
— Никогда не смей так думать. Лучше сиди сейчас, на публике, в моем любимом ресторане, как в воду опущенный, только не погружайся в подобный нигилизм. Нет, посмотри на это с такой стороны. Представь себе, что в твоем случае сатана по ошибке положил все яйца в одну корзину. — Отец снова зашептал, словно бы опасался, что, произнеся имя сатаны, мог вызвать его. — Так вот, мы намерены его из тебя выкорчевать. Изгони его из себя, Рик, и все твои головные боли уйдут.
— Отлично, — сказал я.
Я готов был заплакать. Не из-за операции. Я не представлял себе, что операция будет так скоро, но она, безусловно, стояла на моем горизонте. Я ведь уже три месяца проходил обследования. Нет, я готов был заплакать, потому что теперь понял, почему отец повел меня обедать, почему поверял мне свои профессиональные тайны.
— Я убедил твою мать, — сказал он. — Она женщина трудная при любых обстоятельствах, но я внушил ей, что один из лучших нейрохирургов страны может за это взяться. По секрету скажу тебе, что он работает и на нас. Мы уговорили его поучаствовать в некоторых экспериментах, которые мы проводим по отработке техники «промывки мозгов». Не можем мы отставать от русских.
— Я полагаю, работая надо мной, он немного продвинется по части «промывки мозгов».
Отец слегка улыбнулся шутке.
— Он даст тебе все шансы стать тем, кем ты хочешь быть.
— Вот именно, — сказал я.
Мною владело странное, необъяснимое чувство. Я ничуть не сомневался, что опухоль — самое скверное, что во мне есть. И всякая гниль — вроде, например, моего тайного города — объясняется ею. Однако я считал, что рано или поздно все это само из меня выйдет.
— А что, если не прибегать к хирургическому вмешательству? В конце концов, я вполне могут жить с головными болями, — сказал я.
— Но ведь есть один шанс, что она может быть злокачественной.
— Ты хочешь сказать, что, когда мне вскроют черепушку, там могут обнаружить рак?
— Один шанс из пяти существует.
— Ты называл раньше цифру девяносто пять процентов. Разве это не один шанс из двадцати?
— Ну хорошо. Один из двадцати.
— Папа, значит, двадцать к одному в нашу пользу. Даже фактически девятнадцать к одному.
— Я сейчас думаю о другом. Если ты будешь мучиться головными болями в годы формирования, ты вырастешь неполноценным мужчиной.
Мне казалось, я уже слышу остальное: «Не сможешь подавать больших надежд» — вот что он хотел сказать.
— А что думают врачи? — наконец спросил я. Задав этот вопрос, я сдавался.
— Они говорят, тебе надо соглашаться на операцию.
Годы спустя один хирург сказал мне, что операцию можно было делать, а можно и не делать, она не была обязательна. Отец солгал мне. Логика его рассуждений была проста. Он не стал бы принуждать меня или любого члена семьи, который выступил бы с доводами, основанными на собственном убеждении; если же включалась третья сторона, тогда последнее слово оставалось за наиболее авторитетным. Поскольку я спросил о мнении врачей, отец и ответил мне с высоты своего авторитета.
Вот теперь он достал бумажник, чтобы расплатиться. В противоположность Элу, оскорбленному любовнику, отец не стал швырять деньги на стол. Он осторожно положил их на блюдечко, словно накладывал компресс.
— Когда вся эта история останется позади, — сказал он мне, — я представлю тебя моему близкому другу и попрошу его стать твоим крестным отцом. Редко случается, чтобы у кого-то в пятнадцать лет появлялся новый крестный, но тот, которого мы выбрали тебе при рождении, был другом твоей матери и исчез из виду. Он и в подметки не годится тому, кого я предлагаю тебе сейчас. Он тебе понравится. Его зовут Хью Монтегю, и он из наших. Хью Тремонт Монтегю. Он замечательно поработал для Управления стратегических служб — был связным с британцами. Во время войны работал с Мастерменом — это имя я могу тебе назвать. Преподаватель из Оксфорда. Один из их мастеров шпионажа. Хью просветит тебя на сей счет. Англичане в такого рода делах — настоящие асы. В сороковом они захватили в плен несколько первых немецких агентов, которые были засланы в Англию, и обратили их в свою веру. В результате большинство последовавших за ними немецких шпионов были схвачены по приезде. И до конца войны абвер получал ловко состряпанную дезинформацию от собственных агентов в Англии. Ах, до чего же британцы любили своих немецких агентов! Были преданны им не менее, чем своим охотничьим псам, да, именно так. — Тут отец начал от души хохотать. — Попроси Хью, — добавил он, — рассказать тебе про клички, которые англичане дали этим немцам. Идеальные имена для псов. К примеру, СЕЛЬДЕРЕЙ, — сказал отец, — СНЕЖОК, ГАРБО, МОРКОВКА, ПАУТИНА, КЕФАЛЬ, ГУБНАЯ ПОМАДА, НЕПТУН, ПЕРЕЧНАЯ МЯТА, НЕРЯХА, БРОДЯГА, КУКЛА, КОРЗИНА, БИСКВИТ, БРУТ. Типично для англичан, верно?
Многие годы я буду засыпать и видеть во сне мужчин и женщин, держащих медные таблички, на которых крупными буквами выбито: БРУТ, ПАУТИНА, СОКРОВИЩЕ, РАДУГА. В конце того ленча в «Двадцати одном» я готовил себя к тому, чтобы навеки расстаться с частью мякоти моего мозга, а старики шпионы, носившие клички охотничьих псов, один за другим расставались с жизнью и исчезали в поглощавшей их безвестности.
2
В юности достаточно было мне сказать: «Бог», и мысль перескакивала на нижнюю часть моего живота. Богом для меня была похоть. Бог походил на Сатану, каким нам изображали его в школе Сент-Мэттьюз. Каждый день мы ходили в часовню и молились Христу, но в среднем раз в неделю слышали о соблазнах, расставляемых легендарным властителем духов тьмы по имени Сатана. В часовне проводилось резкое разграничение между Богом и Сатаной, но я — в противоположность другим ученикам — путал их. У меня были на то свои причины. Я приобщился к плотским радостям в первый же год обучения благодаря помощнику капеллана, который приклеился — я выбрал именно это слово, стремясь передать ощущение резинового обруча, — своими тонкими, проклятыми губами к моему четырнадцатилетнему пенису.
Мы ездили со школой в Вашингтон. Возможно, еще и поэтому я так не люблю нашу изысканную столицу с ее гнетущей жарой, это большое, хорошо заасфальтированное болото. Скука и дурные воспоминания, наверное, во многих случаях действуют угнетающе, а в ту ночь я делил двуспальную кровать с помощником капеллана в дешевой гостинице недалеко от Эйч-стрит, никак не мог заснуть и был полон страхов, как вдруг помощник капеллана, выбравшись из рулад громового храпа, несколько раз пробормотал имя своей жены: «Беттина, Беттина», затем обхватил мои чресла и лишил мое изумленное юное причинное место первородной невинности. Помнится, я лежал, остро ощущая присутствие в гостинице остальных шестнадцати моих одноклассников. Я представил себе, как они лежат по двое и по четверо в остальных шести номерах. Во время ежегодной поездки в Вашингтон помощник капеллана был у нас гидом, и поскольку в первый год моего пребывания в школе я ни с кем не дружил и, следовательно, был помечен как одиночка, помощник капеллана, симпатичный малый, поместил меня к себе в номер.
А в других номерах кто знает, что происходило. В школе Сент-Мэттьюз это называлось «пошалить». Поскольку в памяти моей запечатлелись картины этого зверя о двух спинах — моего отца и мачехи (я обозвал это так задолго до того, как наткнулся на подобное выражение в «Отелло»), — я держался подальше от коллективных забав. Однако все мы знали, что такое происходит в разных концах общежития. Мальчишки стояли рядом и ласкали друг друга, пока пенис не вставал, и тогда смотрели, у кого длиннее. Это был еще возраст невинности. У кого он толще — не представляло для нас интереса, ибо это уже было связано с проникновением внутрь. Ближе всего к этому подходили, садясь верхом на ласковое, толстое существо по имени Арнольд, — мы прозвали его Сент-Мэттьюз Арнольд, или Арнольд Святого Матвея. Уже в четырнадцать лет нам прививали литературный вкус, и Арнольд Святого Матвея (не путать с Ридом Арнольдом Розеном) спускал штаны и ложился на кровать, спиной вверх. А мы стояли вокруг, человек шесть — восемь, и наблюдали, как двое или трое наших богатырей по очереди взбирались на него и шлепали своими вновь обретенными инструментами по ложбинке между ягодицами Арнольда Святого Матвея.
— Ух, до чего ж ты омерзительный, — говорили они, а он в ответ хныкал:
— Заткнитесь. Сами такие.
Я никогда не был гомосексуалистом. Это были просто «шалости». Совершив свое дело, будущий герой частенько слезал с Арнольда, вытирался и говорил: