— Да, майн герр.
— Назови улицы, по которым ты шел.
Я перечислил их. В моем мозгу не только была запечатлена уличная карта, но я помнил все фотографии этих улиц, сделанные после войны.
— Скажи, а тебе обязательно было идти по Шонхайтвег?
— Да, майн герр.
— Опиши мне Шонхайтвег.
Я представил себе улицу, о которой шла речь, и начал рассказывать.
— Это наш большой проспект в Мэннернбурге. Посередине Шонхайтвег, между двух потоков транспорта, был такой травянистый островок.
— Опиши этот островок.
— На нем были деревья.
— Что за деревья?
— Я не знаю, как они называются.
— Были среди них срубленные?
— Да, майн герр.
— Почему их срубили?
— Не знаю, — сказал я.
— Сколько на Шонхайтвег светофоров?
— Пожалуй, два.
— Два?
— Да, майн герр, два.
— Около которого из светофоров были срублены деревья?
— Около второго светофора на моем пути в школу.
— В каком году они были срублены?
— Не помню.
— Думай, Вернер, думай.
— До того как я окончил школу, в сорок девятом году.
— Ты хочешь сказать, что деревья были срублены в сорок седьмом или в сорок восьмом?
— По всей вероятности.
— Ты узнаешь этот снимок?
— Да. Это перекресток у второго светофора на Шонхайтвег. До того как срубили деревья.
Спрашивающий указал на дом недалеко от перекрестка:
— Ты помнишь этот дом?
— Да, майн герр, довоенной постройки. Мэннернбургхоф. Новый дом местного управления.
— Когда он был возведен?
— Не знаю.
— Ты не помнишь, когда его строили?
— Нет, майн герр.
— Ты каждый день шел этим путем в школу и не помнишь, когда строили единственное новое правительственное здание в вашем городе?
— Нет, майн герр.
— Но ты видел его каждый день по дороге в школу?
— Да, майн герр.
— В сорок девятом году ты окончил школу?
— Да, майн герр.
— А в сорок девятом году Мэннернбургхоф еще не был построен.
— Разве не был?
— Нет, Вернер.
— Значит, я что-то спутал.
— Он был возведен в пятьдесят первом году. А деревья были срублены в пятьдесят втором.
Я впал в панику. Неужели меня подвела память и я не запомнил мою восточногерманскую биографию, или же допрашивающий меня лжет?
Теперь он перешел к моей работе в железнодорожном депо. Тут у меня снова были незначительные, но все же бесспорные несоответствия в именах и лицах, да и цех ремонта локомотивов, куда меня направили работать по прочистке, находился не в восточном, а в южном конце депо, но я упорно стоял на своем, потому что, утверждал я, я помню, где солнце находилось утром; тогда допрашивавший оставил меня на полчаса одного, а когда вернулся, задал тот же вопрос.
Я составил себе представление о городе Мэннернбурге на основе изучения фотографий, но картина была неплохая. Совсем как на полотне Ларри Риверса, чьи работы после этого допроса привлекли к себе мое особое внимание, в моем воображаемом Мэннернбурге были пустоты. По мере того как шли часы и продолжался допрос, четкие очертания города начали размываться.
— Почему, Вернер Флюг, ты полез на пограничное заграждение?
— Я не знал, что это граница.
— Хотя по верху проложена колючая проволока?
— Я считал, что это государственный парк. Мы с моим коллегой заблудились.
— Вы находились в запрещенной зоне. Вы это знали?
— Нет, майн герр.
— Мэннернбург находится всего в пяти километрах к востоку от границы.
— Да, майн герр.
— Ты это знаешь?
— Да, майн герр.
— Однако ты идешь по лесу на запад от Мэннернбурга и удивляешься, обнаружив заграждение.
— Мы с коллегой считали, что идем на восток, а не на запад.
— Вернер, при тебе найден компас. Ты вовсе не заблудился. Ты знал, что если сумеешь перелезть через ограждение, то очутишься в Западной Германии.
— Нет, майн герр.
— А где бы ты очутился?
— Это же было состязание, майн герр. Мы поспорили, кто первый перелезет через ограду.
— Глупый ты парень. И от твоей истории тошнит. Он встал и вышел из каморки.
В шахматах, если как следует изучить разные начала, можно играть на равных с далеко превосходящим противником первые восемь, десять, двенадцать ходов — иными словами, пока длится проанализированное тобой начало. После этого тебя как игрока можно списать.
Я был списан. У меня была благоприобретенная биография и благоприобретенное местожительство, но я не мог найти должного объяснения, зачем мне понадобилось среди ночи перелезать через заграждение.
Допрашивавший вернулся и продолжил допрос так, будто раньше ни о чем меня не спрашивал. Мне снова был задан вопрос, в каком году были спилены деревья на Шонхайтвег. Меня снова спросили, уверен ли я, что литейный цех находится в восточном конце железнодорожного депо. Каждая моя ошибка приобретала теперь более внушительные размеры. Не знаю, возможно, так на меня подействовало то, что я подтверждал ложные данные, но только у меня вдруг возникло чувство, что его вопросы похожи на сверло зубоврачебной машины, которое вскоре дойдет до нерва. К своему ужасу, я начал сам себе противоречить. Теперь я вздумал утверждать, что по ошибке очутился в Западной Германии. Должно быть, я пересек границу, где не было заграждения — такое возможно? — затем поплутал в лесу с намерением вернуться в Восточную Германию и стал перелезать через заграждение с западной стороны, чтобы слезть с восточной и утром пойти на работу, как и подобает законопослушному гражданину Германской Демократической Республики, но тут нас обнаружили солдаты.
— Ты весь пропотел от собственной лжи. Когда я вернусь, Флюг, я хочу услышать правду, или придется тебе попробовать вот этого. — В руках он держал резиновую дубинку, которой щелкнул по столу. И вышел.
За стенами моей белой, из цементных блоков клетушки нарастал шум тюрьмы. Каморки вдоль коридора были заполнены, и любопытная создалась атмосфера. Не знаю, возможно, темп допросов ускорился в преддверии зари, которой мы из-за отсутствия окон не увидим, но когда допрашивающий вышел, намекнув на ожидающие меня малоприятные последствия, я стал различать крики, доносившиеся из других каморок.
Один арестованный громко чертыхался. «Да не знаю я, не знаю. Вы меня совсем запутали!» — кричал он. Другой бубнил себе под нос, но так громко, что я все слышал: «Невиновен я, невиновен. Поверьте, я невиновен», а из дальней комнатушки доносилось щелканье полицейской дубинки о стол и чей-то крик: «Хватит, хватит!»
Тут я услышал голос Розена.
— Это возмутительно, — говорил он ясно и четко. — Плевал я на то, что сказал мой коллега. Вы его запутали и запугали. Мы полезли на заграждение, чтоб увидеть огни Мэннернбурга и таким образом найти путь назад. Это правда. Вам, возможно, удалось запугать моего коллегу, но меня вам не сбить с толку. Меня вы не запугаете угрозами расправы. Никогда!
Из дальнего конца коридора снова послышался щелчок.
— Признавайся, — произнес человек, допрашивавший Розена. — Ты не гражданин Германской Демократической Республики.
— Я Ганс Крюль, — произнес Розен, — родился в Мэннернбурге.
— Ты кусок дерьма. Скажи правду, или мы заткнем тебе нос дерьмом, которое выйдет из тебя. Почему ты пытался перелезть через заграждение?
— Я Ганс Крюль, — повторил Розен.
Теперь щелканье резиновых дубинок доносилось уже с обоих концов коридора.
Чувство реальности у меня не исчезло, но было сильно поколеблено. Мы были не в Восточной Германии, а в Кэмп-Пири, однако я не чувствовал себя в безопасности. Так обычная поездка на каникулы может напомнить, что к смерти ты тоже проделываешь какой-то путь, и вот сейчас я почувствовал, что безумие от реальности отделено не океаном — до него всего несколько шагов. Оно рядом.
Мой слух никогда еще не был настолько обострен. Я слышал, как спорил Розен своим гнусавым голосом, раздраженно, высокомерно. В этом голосе я слышал также невероятно возросшее сознание своей значимости, столь же уродливое, как чрезмерное богатство, но тем не менее составлявшее силу Розена.
— Вы пытаетесь сбить меня с пути, — говорил он, — не выйдет. Мое дело подпадает под гарантии, определенные законоположением тысяча триста семьдесят восемь, раздел три, глава «Б» новой конституции Германской Демократической Республики. Загляните туда. Там все сказано. Вы нарушаете мои права.
Да, он выстоял! Какой отвлекающий удар! Допрашивающий выбит из седла! Позже я узнаю, что в ходе подготовки Розен за три вечера до допроса отправился в библиотеку Фермы и проштудировал там новую конституцию Германской Демократической Республики, что и позволило ему построить этот гамбит.
Вернулся мой допрашивавший. Он снова стал задавать вопросы с самого начала. Опять мы перебирали все подробности того года, когда на Шонхайтвег были спилены деревья. Снова мы прошлись по железнодорожному депо и дошли до нашей неудавшейся попытки перелезть через заграждение.
— Мы полезли, потому что потерялись, — сказал я, — и мне хотелось увидеть огни Мэннернбурга.
— Твой коллега это уже говорил. Мы показали, что это вранье.
— Я говорю правду.
— Раньше ты утверждал, будто не знал, что это граница.
— Я знал, что это граница.
— Значит, раньше ты мне солгал?
— Да, майн герр.
— Почему?
— Я перепугался.
— Ты утверждал, будто вышел в Западную Германию через лес, где не было заграждений, и полез через ограду, чтобы попасть обратно в Восточную Германию.
— Это тоже ложь.
— А теперь ты решил влезть на ограждение, чтобы увидеть огни Мэннернбурга?
— Это правда.
— Ты признался, что врал, а теперь говоришь правду?
— Да, майн герр.
— А на самом деле ты врун и агент западногерманского правительства.
Тут взвыла сирена. Эхо ее разнеслось по коридорам и каморкам здания. Допрашивающий собрал свои бумаги и вздохнул.
— Кончено, — сказал он.
— Кончено?
— Жаль, что у меня нет еще минут пятнадцати. — Лицо у него было злое. Он и в самом деле выглядел как полицейский.