сегда буду так считать. Я действую — и всегда действовал — как солдат Божий.
Воцарилось молчание. Но мне было как-то неуютно сидеть с ним рядом и молчать…..
— Вы когда-нибудь читали Кьеркегора[44]? — спросил я. Мне так хотелось просверлить пусть малюсенькую дырочку в стальной броне уверенности Хью Монтегю.
— Конечно.
— Меня он научил скромности, — сказал я. — Мы не можем знать моральную ценность наших действий. Скажем, мы считаем себя святыми, тогда как на самом деле в этот момент трудимся на дьявола. И наоборот, мы можем считать себя далеко не святыми и, однако же, служить Господу.
— О, разве тебе не известно, что подо всем лежит вера, — сказал Хью. — Под простым лежит сложное. Не имей я веры, я бы мог стать чертовски хорошим диалектиком кьеркегоровского направления. Почему не сказать, что, коль скоро СССР проповедует атеизм, он не в состоянии испортить религию? А раз так, то неведомо для себя он является подлинным оплотом Господа. Религиозные убеждения в коммунистическом окружении должны сиять невероятной красотой. Потому что вам приходится за них расплачиваться. Следовательно, в России существует социальный климат, производящий мучеников и святых, тогда как мы плодим евангелистов. Гарри, только поддайся диалектике Кьеркегора, и ты в большой беде. Это тревожно. Возможность того, что все мы найдем конец в ядерной войне, побуждает нашего среднего гражданина гоняться за удовольствиями. И Запад действительно быстрее строит дворцы удовольствий, чем церкви. И начинает расти тайная надежда: а может, Судного дня и не будет! Если мир взорвется, то и власть Бога разлетится в пыль. Люди могут подсознательно так считать. Отсюда и ухудшение качества работы. Люди везде стали хуже работать. Со временем мы понесем от этого больший урон, чем русские. Лаве не нужно качество. — Он снова вздохнул — издал долгий задумчивый звук и умолк, потом похрустел пальцами. — В любом случае, — с улыбкой произнес он, — разумно, отмечая победу, перебрать наиболее мрачные мысли. Таким образом не подпускаешь к себе дьявола. — Он вытянул руку и похлопал меня по колену. — Я волнуюсь, — сказал он, — потому что дважды награжден. А это, милый мальчик, многовато. Видишь ли, помимо очень удачного утра с Харви, есть еще одно обстоятельство. Я ведь твой крестный, не так ли?
— Дассэр.
— Хорошим был крестным?
— Преотличным.
— Теперь твоя очередь оказать мне услугу.
— Какую, Хью?
— Через семь месяцев у нас с Киттредж родится ребенок. Я хочу, чтобы ты был крестным.
Самолет не рухнул, а продолжал лететь.
— Это великолепная новость, — сказал я, — и большая для меня честь.
— Тебя выбрала Киттредж, как и я, возможно, с большей радостью.
— Я и описать не могу, что я чувствую.
А на самом деле я не чувствовал ничего. Мне подумалось, не умру ли я, прежде чем выясню, что же произошло с Биллом Харви. И действительно, пройдет более восьми лет, прежде чем я узнаю полное содержание записи их разговора.
Часть IIIВашингтон
1
Через тринадцать дней после того, как я вернулся в Соединенные Штаты, русский патруль обнаружил наши «жучки» на линии Альтглинике — Москва. Будь я по-прежнему в Берлине, вокруг меня все гудело бы от того, что мы потеряли туннель, а здесь, в Вашингтоне, эта новость отдавалась глухим перекатом. В моей повседневной жизни снова происходила целая серия изменений.
Во-первых, изменились отношения с Киттредж. Как будущий крестный, я стал теперь членом семьи. Порой я чувствовал себя в ее присутствии двоюродным братом с не вполне здоровым к ней отношением, хотя мы были самые что ни на есть здоровые люди. Беременность только усилила у Киттредж желание флиртовать. При встрече или при прощании она целовала меня в губы влажными губами. А я не знал, как на это отвечать. Студенческая атмосфера в Йеле едва ли способствовала моему сексуальному образованию, как и уроки в Сент-Мэттьюз. Там мальчики, которые провели летние каникулы, тиская девчонок, поучали нас, остальных, вернувшись осенью в школу: они говорили, что, когда у девчонки губы влажные и она присасывается к тебе, значит, ее к тебе тянет и она готова на все.
И Киттредж была готова на все. Никогда еще она не казалась мне такой хорошенькой, как в те первые месяцы беременности. Ее лицо с правильными чертами выглядело еще прекраснее, обогащенное тем лучшим, что было в ней. Я чувствовал в ней женщину — этой сухой фразой я пытаюсь передать осознание того, что мог представить себя с Киттредж в постели. Ночь, проведенная с Ингрид, дала мне необходимую дозу опыта: теперь я знал, что Киттредж не только необыкновенно изящное существо с прелестными манерами, но что у нее есть тело, которое может слиться с моим, и (тут-то и сказывался мой великий опыт) это тело обладает запахом (я полагал, совсем иным, чем по-кошачьему острый запах Ингрид).
Да, я был влюблен, если можно назвать любовью блаженное состояние, когда ты счастлив от того, что всего лишь провел время в компании своей любимой и ее супруга, слушая пластинки с записью «Бориса Годунова» в исполнении Нью-Йоркского симфонического оркестра под управлением Леопольда Стоковского. Проститутка утверждал, что Мусоргский очень точно воссоздает атмосферу смуты, царившую в древней царской Руси.
Киттредж в те дни нравилось больше слушать мюзикл «Моя прекрасная леди». До Вашингтона дошел слух, что это хит сезона на Бродвее, а беременная Киттредж интересовалась главным образом хитами. Стремясь противостоять Мусоргскому, она ставила Лернера и Лови. И мы слушали «Я танцевать хочу», пока Монтегю наконец не спросил:
— Неужели беременность так сузила твои интересы?
— Хью, заткнись! — сказала Киттредж, и на ее бледных щеках вспыхнули два красных пятна.
— Дорогая моя, — возразил он, — похоже, раньше тебя никогда не тянуло к танцам.
А я, предатель этого семейного очага, порадовался тому, что понимаю натуру Киттредж лучше ее мужа, и надеялся, что она это чувствует.
Несмотря на все это, Монтегю, безусловно, занимался моей карьерой. Не прошло и двух-трех дней после моего возвращения в Вашингтон, как он устроил меня на курсы ускоренного изучения испанского. Меня передвинули в сектор Аргентины — Уругвая отдела Западного полушария, где мне предстояло пройти подготовку для работы в резидентуре в Монтевидео.
— Почему в Уругвае? — спросил я.
— Потому что это маленькая страна, и ты там многому научишься.
Поскольку Монтевидео находится на расстоянии многих тысяч миль от Вашингтона, я подумал, что, возможно, он хочет держать своего крестника подальше от жены после того, как родится ребенок.
— Тебе нужно где-то учиться своей профессии, — заметил он. — Уругвай вполне подходящее для этого место. Ты познакомишься с дипломатическим корпусом, узнаешь нескольких русских, будешь вести двух-трех агентов, поймешь что почем. Я рассчитываю, что уже через несколько лет я сам стану интенсивно натаскивать тебя. Но сначала надо научиться грамматике — повседневной работе в резидентуре, некоторым «надо» и «нельзя» в шпионаже.
Признаюсь, хотя за последний год я сотню раз слышал слова «разведка» и «контрразведка», я все еще не был уверен, что знаю разницу между ними.
— А вы не могли бы натаскивать меня сейчас, пока я буду работать в Уругвайском секторе? — спросил я.
— Мог бы, — сказал он, — но все равно тебе придется подождать. Мои Четверги начнутся лишь после того, как я вернусь из Крепости после лета.
— Значит, через два месяца.
— Ты недооцениваешь время, которое проведешь в секторе Аргентины — Уругвая.
Возможно, так оно и было. Но в ту пору я думал иначе. Слишком я был занят поглощением содержимого папок с материалами по географии, политике, экономике, культуре и профсоюзам Уругвая. Довольно скоро я уразумел, что Уругвай — маленькая, похожая на кокосовый орех страна, расположенная на берегу Атлантического океана между Бразилией и Аргентиной. В Уругвае умеренный климат (ура! нет джунглей! отлично!), это Швейцария Южной Америки (гм!), государство, где существуют полусоциалистические нормы социального обеспечения (пф!), край пампасов и скотоводства с единственным большим городом Монтевидео; вся страна с населением менее четырех миллионов человек живет экспортом мяса, кож и шерсти.
Моя работа в секторе Аргентины — Уругвая состояла в основном в зашифровке и расшифровке телеграмм. Это вводило меня в курс операций, которыми вскоре мне придется заниматься. В остальном я потел на ускоренных курсах испанского, страдал от вашингтонской жары в июне и июле, ждал, пока окончатся три недели пребывания Проститутки и Киттредж в Крепости и начнутся его таинственные Четверги, а между делом развлекался, пытаясь представить себе, как выглядят сотрудники ЦРУ и агенты в Монтевидео. Поскольку шифр для обозначения Уругвая был ЛА, с кличками дело обстояло гораздо проще, чем в Берлине: не было СМ/ЛУКА-ПОРЕЯ или КУ/ГАРДЕРОБА, — все начиналось с ЛА/ВИНЫ, ЛА/ЗУТЧИКА, ЛА/МПИОНА и моего любимого — ЛА/МИНАРИЯ. Правда, под ЛА/ВИНОЙ мог подразумеваться рассыльный, а под ЛА/МИНАРИЕЙ — шофер иностранного посольства. Я мог, конечно, показать свое удостоверение и проверить, чему соответствуют эти клички по досье 201, которое хранилось в углу большой комнаты, где помещался наш сектор Аргентины — Уругвая в Аллее Тараканов, но особой необходимости в том не было, и я чувствовал себя еще слишком земным, чтобы этим заниматься. Старшие офицеры неохотно вводили меня в курс более сложных дел, словно это могло как-то их ущемить. Но я готов был ждать. Работа была гораздо спокойнее, чем в Берлине, и мало интересовала меня. Лето в Вашингтоне было жаркое. Я ждал Четвергов.
О них, безусловно, говорили. Однажды жарким днем за обедом в кафетерии двое старших офицеров, приятелей Кэла, выложили мне по этому поводу свои мнения.
— Много шума из ничего, — сказал один.
— Монтегю — человек настолько блестящий, просто до неприличия, — сказал другой. — Да ты и представить себе не можешь, как тебе повезло, что ты попал в число избранных.