Динамик снова зашипел и уже совсем близко к уху проорал.
— Герус, почему ты отключаешься.? — противный голос моей новой начальницы, Мирьям, скрипучий и истеричный, снова испортил мне настроение. — Пить кофе можешь и дома. А здесь работать нужно. Сделай мне кофе. Сахара как обычно.
— Хорошо. — сказала я елейным голосом. Черт побери, не дают уединиться. Вот она моя работа — кофе делать и быть девочкой на побегушках.
Опять звонок. Ну что опять?
— Сахара можешь не сыпать.
— Хорошо. — я сделал над собой усилие, чтобы придать голосу необходимое смирение, послушание и жизнерадостность. У Розы, это получается великолепно. Она умеет раболепно внимать любому слову начальства и вовремя кивать.
— Наора, принеси — это значит немедленно! — голос оборвался. Этот голос принадлежал координатору проекта. Ее зовут Мирьям. Может в детстве ее и называли ласково «Мэрри», но ни у кого язык не повернулся бы глядя на нее назвать ее как — то иначе, чем написано на ее бейджике: Мирьям Стюарт. Она — невысокая, черноволосая, коротконогая женщина с тяжелой нижней челюстью, и не менее тяжелым взглядом маленьких глаз, которые она прячет за стеклами фирменных очков, в черной квадратной оправе. Иногда, она придает своему взгляду такую томность, особенно когда начинает поучать кого-то жить. Последнее время единственным студентом на ее воображаемой кафедре «хорошего поведения» — являюсь я. В рамках курса «хороший работник», у нас неоднократно были дебаты я на темы: «разве можно так себя вести!», «как ты разговариваешь со старшими!» и «разве можно быть такой!». Фу! Философствуя, не забыла, сколько ложек сахара ей всыпала. Одну…две…Пойдет. В самом начале на меня и на Розу попытались свалить всю неприятную работу. Но в отличие от Розы, я читала контракт и ничего, абсолютно ничего там не было сказано о многом из того, чего требовали от меня. Я — не обслуживающий персонал (которого у нас 5 человек), чтобы выносить мусор из кабинета начальника и вытирать пыль в комнате начальника. В самом начале нашего поселения нас обеих попросили о «небольшом одолжении» — убрать комнату начальницы. Я категорично отказалась. Мне было противно ползать собирать бумаги и пылесосить там, где она ставит свои толстые ноги. А Роза, смиренно, взяла в руки корзину для бумаг и стала собирать. Я постояла и развернулась. Я думала, что в таких центрах все занимаются исключительно наукой. Я думала увидеть фанатичный блеск в глазах и радость очередного открытия. А увидела тупость и равнодушие. Открытия — это способ продлить жизнь проекту и заработать побольше денег. О финансовой стороне вопроса я предпочитаю не распространяться. Все финансовые потоки проходят через Мирьям, а я всего лишь волонтер. Работающий за еду и кров. А может интереса ради. Помимо Мирьям и Розы были еще и программисты, техники, уборщицы. Дело в том, что очень многих вещей, допустим, пепельницы с самоочистителем и автоматической урны у нас не было. Просто все эти предметы работали от солнечных батарей, а для нас адаптировали только то, что и впрямь было жизненно необходимо. Все это работало от генератора. А генератор, по-моему от ветра… Но если честно я в эти вопросы не вникала. Хотя факт остается фактом — мусор убираем вручную, посуду моем — вручную. Единственное, что у нас автоматическое — нагреватель воды, освещение и отопление и приборы. На поваре решили сэкономить, поэтому кушаем полуфабрикаты. Ну, ничего, я готова жрать всякую гадость, выслушивать капризы психованной идиотки, терпеть интриги за моей спиной. А их хватает. Вчера Роза пришла ко мне и предложила поговорить по душам. Она сказала, что видит, что меня что-то мучает. Я не такая дура, чтобы выложить все. Наплела ей что-то про неразделенную любовь на светлой стороне, о богатых родителях, о своем желании заниматься наукой. Через четыре часа, проходя по коридору, сквозь приоткрытую дверь кабинета Мирьям я слышала, все тоже самое, с небольшими домыслами и догадками. Тогда я узнала о себе все и еще много нового. А ведь с самого начала мне хотелось кому-то рассказать... Неся кофе, аккуратно, чтобы не разлить, я шла по лестнице, и неожиданно для себя обернулась. У основания лестницы стоял Фрасуа Элис. Внутри меня что-то похолодело, а рука предательски дрогнула. Я кивнула (нашла что сделать!) и стала подниматься наверх, как будто видеть этого человека я привыкла каждый день. Я донесла кофе, выслушала нравоучения по поводу моего опоздания, по поводу остывшего кофе (а я его и не и кипятила!), по поводу манеры одевать и держаться, мысленно послала ее куда подальше, не забыв указать точное направление. А внутри все думала, что скажет он.
Долго думать не пришлось. В гостиной комнате, на диване сидел Франс. Я аккуратно вошла и поймала удивленный и жестокий взгляд. Внутри все похолодело.
— Какого черта! — его губы искривились в неприятной гримасе, а глаза сузились. — Ты тут делаешь! Какого черта ты явилась сюда! Здесь тебя никто не ждет!
Я просто не знала что ответить. Все я ожидала, но не этого.
Я молча села рядом. Он замолчал и положил голову себе на руки.
— Наора, почему? — сказал он уже мягче и как-то устало.
— А ты не знаешь? — обреченно сказал я.
— Наора, Наора. Забудь обо всем, выкинь из головы все глупости и живи себе в свое удовольствие. — он встряхнул головой и посмотрел на меня.
— Ты меня не понимаешь! Ты даже не хочешь понять! А это самое страшное. — Я прижала колени к груди. И тишина.
Мы молча сидели не разных концах дивана. Он не собирался просить прощение за грубость, а я не собиралась прощать, Но что-то держало нас здесь, не давало подняться, послать все к черту и разойтись. Было неуютно, тоскливо и одиноко… Часы на стене отмеряли минуты тишины. Он не попросит прощения. Я его знаю, он не унизиться. Лучше промолчит… Будет молчать и злиться. А я принципиально не хочу отчитываться за свои поступки ни перед кем: ни перед родителями — ни перед ним. Он, как-никак, мне совершенно чужой человек, я для него тоже. Я уже не ребенок, я имею право делать все, что захочу. Почему мы не можем побыть вместе, как все нормальные люди. Почему мне так трудно без него, но еще труднее с ним. Он сидит задумавшись. Если бы я умела читать мысли…Ему идет та поза. Это выражение печальной сосредоточенности. Его волосы стали длинными, но не ровными. У него очень красивый профиль. И вообще, он очень красивый. Я не вижу в нем ни одного изъяна.
— Я ухожу через два часа. — тихо и неуверенно сказал Элис. — Я хочу попросить прощения за то что, был груб. Прости. Я просто вышел из себя, когда увидел тебя тут.
Судя по его лицу, ему было трудно признавать свою неправоту. У меня дрожали губы.
— Мог бы как-нибудь по-другому отреагировать на мое появление…
— Как, по-твоему: дружеское рукопожатие? Или любящее объятие? Как мне еще выразить свою буйную радость по поводу созерцания тебя в этом подходящем месте?
— Прекрати!
— Вот видишь, у меня не было выбора. Кстати, я не могу найти большие ножницы. Они всегда лежали в третьей секции.
Большие ножницы я брала еще неделю назад, и куда-то по инерции засунула. Теперь никто не может найти, и все вспоминают меня не злым тихим словом, потому, что приходиться возвращаться в кабинет за своими.
— Зачем они тебе?
Он зажал прядь своих волос между пальцами и, скосив глаза, посмотрел на них.
— Слишком длинные. Они мне мешают. — задумчиво проговорил он.
— А, по-моему, тебе красиво с длинными… — задушевно начала я.
— Лучше скажи, куда ножницы дела. Пока тебя тут не было, все было на месте.
— Не подстригай их. Вот… — И я сняла с волос любимую серебристую заколку. Она когда-то была в наборе с расческой, резиночками и прочей ерундой, а теперь стала совсем одинокой, так как оставшаяся часть набора оказалась не такой прочной и качественной, как она.
Он посмотрел на меня с таким удивлением.
— Ты сошла с ума! Я еще женскими заколками не пользовался.
— Она не женская. Она почти без рисунка. Да и кто в темноте тебя разглядывать будет! — я подбросила ее в воздух. Он поймал ее и долго вертел в руках.
— Ладно, сейчас попробую заколоть. — Он взял ее в рот и двумя руками стал собирать волосы в хвост. — Фсе не жакалывается.
— А все и не надо. Пусть висят на висках и спереди. Вот. Давай помогу.
— Не надо, я фам... Тьфу! Она не держит.
— А ты ее зафиксируй в другом положении. Смотри, какая красота!
Спереди, наискось, почти закрывая один глаз, висело то, что не вошло в официальную прическу. Было необычно видеть его таким, и он это почувствовал и мрачно заключил:
— Теперь я буду пугать врагов только одним своим видом.
— Ну, это сначала только кривовато и непривычно, а так привыкнешь и приспособишься и…
— Не… Может лучше ножницы найдем.
— Не надо. Ты мне так больше нравишься…
Элис шумно вздохнул.
— Мне пора. — сказал он, поднимаясь… — Хотя подожди. Раз уж ты здесь, будь осторожнее. Здесь, вдали от цивилизации, может случиться все, что угодно. Это там твоя жизнь была защищена законом, здесь она ничего не стоит. Здесь даже для людей не действуют законы того мира. Ты помнишь, что написано в контракте? Если ты умрешь здесь, никто не станет докапываться до истины, никто не станет искать виновных, а в случае чего скажут: «Она знала, на что идет. Вот ее подпись». Всегда легко свалить всю вину на внешние факторы, чтобы избавиться от неудобных, слишком много знающих или бесполезных людей. Если ты еще веришь в человечность — забудь об этом. На-всег-да. Вот. Я не могу сделать для тебя большего — и он снял с шеи многократно обмотанную черную тесьму, а на ней был тонкий и длинный, серебристый крест с одним мерцающим белым камнем. Никогда бы не подумала, что он верит в Бога.
— Я больше не верю в Бога. Если он есть, то он — несправедлив. Но если он есть, то пусть опровергнет мои слова и сохранит тебя. — он вложил крест мне в руку. У меня пропал дар речи.
— Но так как надежды на Господа мало. Чтобы выжить. Вот. Не узнаешь? — он отстегнул с пояса нож. Я узнала его, я видела его раньше. — Он чуть не убил тебя, может он и спасет тебе жизнь. Помни, никому не верь… никому… не делай глупостей… а теперь прощай. Через неделю прилетит вертолет. Улетай, улетай на нем. И никогда не возвращайся. Ты всегда можешь отк