— Кто в доме? — повторил Павел.
— Так это… — Служанка от волнения перешла на польский. — Фрау Луиза, она у себя на втором этаже… Еще горничная Марта, она немножко не в себе… с тех пор, как пришло известие о смерти ее мужа… Вы не обращайте на нее внимания…
— Так не стойте, Стефания, — как можно дружелюбнее улыбнулся Верест. — Ступайте к баронессе и поставьте в известность, что к ней с визитом прибыли офицеры советской контрразведки. Пусть не волнуется, мы не собираемся ее арестовывать, и это не связано с экспроприацией, которой вы так боитесь. Мы просто хотим поговорить.
— Хорошо, хорошо, я все понимаю… — Служанка подобрала безразмерные юбки и, переваливаясь, как медвежонок, заспешила к крыльцу, испуганно шарахнувшись от Репницкого.
— Ты прямо образец учтивости и галантности, — недовольно проворчал капитан. — Могли бы и так войти — без этих высокосветских представлений. Подумаешь, баронесса! Отмирающий вид, мать ее… А вдруг как удерет?
— Не удерет, — улыбнулся Павел, заправляя под ремень выбившуюся гимнастерку. — Я просто хочу быть вежливым. А вы не стойте истуканами, Антон. Я побеседую с фрау Шлессер, а вы осмотритесь, только будьте настороже. Да, и не пугайте служанок, они и так пуганые…
Статная женщина в длинном непритязательном платье печально смотрела на советского офицера. Она была красива какой-то бледной, увядающей красотой. Волнистые пепельные волосы, правильное лицо овальной формы, мелкие морщины в уголках глаз и губ. Все в ней выражало усталость и безропотность — серая кожа, красивые, но равнодушные глаза, даже ровная осанка — вполне уместная для прогулки на эшафот.
— Здравствуйте, фрау Луиза, — учтиво поздоровался Павел. — Отдел контрразведки Смерш, капитан Верест. Прошу прощения, что отрываем вас от дел. Не следует пугаться.
— Надо же… — Баронесса отошла от задрапированного окна, стала нервно разминать худые «музыкальные» пальцы, не моргая глядя на визитера. — До вас, господин капитан, сюда не приходили воспитанные люди. — У нее был приятный напевный голос. Немецкий язык в ее устах не звучал вороньим карканьем. — Приходили мародеры, при этом едва устояли перед соблазном меня изнасиловать, приходили представители новой польской власти, унесли последнюю фамильную посуду, не представляющую реальной ценности, забрали мою машину… Вы неплохо изъясняетесь по-немецки, капитан. Присаживайтесь.
В просторном зале почти не осталось мебели. Массивный шкаф, старый сервант на подгибающихся ножках, несколько стульев. Обои на стенах пока еще хранили былой шарм, и люстра, до которой алчные польские «товарищи» еще не дотянулись, выглядела помпезной.
— Спасибо, фрау, я постою. Сразу хочу поставить в известность: визит не связан с вашим жилищем и вашим статусом. Нам известно о ваших отношениях с гауляйтером Леманном, но для меня это не является составом преступления… если вы нам, конечно, поможете. Скажу больше, мы имеем реальные возможности умерить аппетиты поляков. Обманывать не буду: насчет замка не уверен, скорее всего, он будет национализирован. Но вам может остаться его часть, либо предоставлено другое достойное жилье — как вам, так и вашим… м-м… компаньонкам. Там вы будете чувствовать себя в безопасности. Этим женщинам некуда пойти? — Павел покосился на костлявую особу с сухими волосами и постным лицом, вошедшую в комнату. Впалый живот украшал белоснежный фартук. Такое ощущение, что она не замечала постороннего, стала переставлять стулья, поправила покосившуюся тумбочку.
— Марта, выйди, пожалуйста, — тихо попросила баронесса.
Горничная, видимо, слышала только ее.
— Да, фрау, — скрипнула она и удалилась, оставив тумбочку открытой.
— Да, они со мной уже много лет, у них нет семьи, своего жилья… Ума не приложу, чем могу вам помочь, — вздохнула баронесса. — Вы уверены, что не хотите присесть?
— Абсолютно, — кивнул Павел. — Меня не волнует, что вы были женой нациста, любовницей нациста, посещали их сборища, и даже, по крупному счету, не волнуют ваши собственные убеждения, пока вы не начнете их реализовывать. Мы не можем, да и не хотим поставить к стенке всю Германию. Гитлеровская пропаганда задурманила мозги не только немцам. Время поможет все понять и устыдиться.
— Я далека от политики, — вздохнула Луиза.
— Не поверю, — улыбнулся Павел. — Но пусть будет так. Оставим в покое генезис ваших отношений с женатым Леманном. Допускаю, что любовь зла. О преступлениях, совершенных им против человечности, вы не можете не знать. Один лишь концентрационный лагерь в Лоцце чего стоит. Когда перебили всех евреев и цыган, взялись за поляков, чехов, участников антифашистского сопротивления…
— Мне кажется, большевистская власть тоже не совсем безупречна, — снова вздохнула баронесса. — Чего стоят тысячи ваших лагерей и тюрем, жестокий репрессивный аппарат. Полагаю, и у ваших вершителей есть женщины, которые их любят…
— Да, конечно, — перебил ее Павел, — но сегодня речь не о большевистской власти. Со своими перегибами на местах мы разберемся сами. С гауляйтером Леманном последние месяцы — особенно после переезда его семьи в Мюнхен — у вас сложились тесные отношения. Едва он вырывал свободную минуту, как сразу устремлялся к вам в замок. Или вы к нему в Креслау. Бомбардировки и происки диверсантов помехой не служили. Согласно показаниям некой Анны Кирхнер, горничной в доме Леманна, вы приезжали к нему по меньшей мере за неделю до того, как он покинул осажденный город. Возможно, вы виделись и позднее, это нам неизвестно…
В течение всего этого недолгого монолога она стояла напряженная, пульсировала жилка на виске. А когда он закончил, вдруг разрыдалась. Слезы хлынули из глаз, она отвернулась, схватила со стола платок, стала промокать глаза.
— Он обманул меня… — всхлипывала Луиза, понурясь смотрела в пол. — Я действительно не знала, что он там контролировал — какие лагеря, кого приказывал уничтожать… Я не хотела этого знать. Он говорил, что есть враги, мы должны относиться к ним безжалостно… Я любила его, он хороший человек, воспитанный, добрый, он настоящий патриот своей страны…
— Хороший человек не обманывает любимую женщину, — осторожно заметил Павел.
— Да, вы правы… — Она неожиданно перестала плакать и вздрогнула: — Двадцать второго апреля мы виделись с ним в последний раз в Креслау… До этого виделись двадцатого — в день рождения фюрера, желали ему долгих лет, победы над всеми врагами… Какая победа, это смешно, все уже было ясно… Он уверял, что скоро все кончится, к черту эту глупую войну, к черту фюрера, за здоровье которого пили два дня назад. Он заберет меня, когда все кончится, мы уедем в Южную Америку, у нас будет куча денег, купим хороший дом у моря, будем жить безбедно до глубокой старости… Я поверила ему, как какая-то неразумная служанка, и вернулась в Мезель. Ждала его несколько дней, металась от окна к окну, а примерно второго мая кинулась в Креслау. С запада еще можно было проехать. Уходили грузовики, вывозили какие-то архивы. Бежали штатские, многие даже вещей с собой не брали… Я еле пробилась, поехала в его резиденцию, в комендатуру… Там мне заявили, что гауляйтера вызвали в Берлин, где он должен заменить рейхсфюрера Гиммлера, он вылетел еще вчера… Я была в шоке. Никакого нового назначения в Берлине не было, там царил хаос. Он просто пропал, сбежал… Я вернулась в Мезель вся в слезах. Еще пара дней, и немецкая оборона перестала существовать, комендант Майер подписал капитуляцию…
— Сочувствую, фрау Луиза, — сухо произнес Павел. — А теперь важный вопрос, от которого может зависеть ваша судьба. Что вам известно о так называемом золотом эшелоне? Ценности, хранящиеся в Государственном банке, были вывезены десятого февраля на территорию фатерлянда. Вернее, так считалось. Их не довезли даже до Зальденбурга. Состав пропал. Отправку курировал ваш… друг. Наутро одиннадцатого февраля никто не видел его расстроенным или в гневе. Все шло по плану. Он вам рассказывал об этой истории?
— О, святые угодники… — вздохнула баронесса. — О чем это вы? Только этого мне не хватало…
Павел пристально всматривался в ее лицо. Если люди врут, это как-то проявляется. Надо лишь знать КАК. И какие люди. Он был уверен, что в этой женщине не ошибался. Обманул любовник — ничего другого. Обещал красивую мирную жизнь и бесследно пропал. Она не врала. Баронесса Луиза Шлессер действительно ничего не знала.
— Хорошо, фрау, будем считать, что я вам поверил. Но просто так не уйду, не надейтесь. Сейчас вы будете вспоминать обо всем, что происходило в феврале, а я вас подталкивать в нужном направлении. Куда, вы говорите, можно присесть?
Глава восьмая
Он в полной задумчивости покинул апартаменты баронессы и медленно спустился по мраморной лестнице. За окном уже смеркалось. Баронесса искренне пыталась что-то вспомнить, слишком уж зла была на своего «возлюбленного». А мысль, что тот может «сделать ноги» с ценностями жителей Креслау, угнетала вдвойне. Память у фрау Шлессер работала отменно, она вспоминала даже незначительные мелочи. Об изъятых у населения ценностях она, в принципе, знала. Даже пошутила однажды гауляйтеру в лицо: ко мне твои люди тоже придут? Увы, дорогой, ты сам прекрасно знаешь, все ценное давно ушло на оплату долгов. Нелегкая доля — быть вдовой небогатого барона. Леманн смутился и ответил, что до такого не дойдет. В начале февраля он был загружен делами. Семья уже убралась в Мюнхен, о связи Леманна с Луизой знали все. Она приезжала, ждала его с совещаний в коридоре. В глаза над ней никто не смеялся. Все секретарши, адъютанты и денщики были подчеркнуто приветливы, учтивы. А что обсуждали за спиной, ее не касалось. Однажды — дело было незадолго до 10 февраля — она вошла в его кабинет. Адъютанта не было на месте, и никто не предупредил о собрании. За столом сидели четверо, а Леманн задумчиво вышагивал по ковру, похоже, отдавал указания. Удивило, что из четырех присутствующих трое были в штатском. Двое — пожилые, в очках. Вся компания внимала Леманну. Он осекся, когда скрипнула дверь. Вымучил из себя улыбку. Луиза извинилась и вышла. Всех присутствующих она уже где-то видела, но перечислить их по именам не могла. «Можно не перечислять, — мрачно думал Павел, — вся команда будущих мертвецов в сборе. Банкир Генрих Краузе, начальник Фрайбургского вокзала Иоганн Кёниг, чиновник по транспорту Отто Дрекслер, ответственный за эвакуацию от СС Карл Хоффман… Видно, все владели информацией о предстоящем вывозе ценностей (возможно, не полной), за что и попали в дальнейшем под «сокращение»…