10
На следующий день произошло нечто ужасное. Эта выходка колдуна, быть может менее разрушительная, чем прежние, была самой злобной.
Первой это увидела Эллен. Она пошла в школу на несколько минут раньше Джеймса и тут же прибежала назад. Она вбежала в кухню и казалась на размер больше обычного, как бывает с людьми, которые первыми приносят ошеломляющие известия.
— Идите посмотреть, что написано у миссис Верити на заборе.
Харрисоны вышли на улицу.
Томас Кемпе явно перенял кое-что у фанатов футбола и других мастеров уличных надписей, иногда украшавших стены Лэдшема своими комментариями и призывами. Вдоль садовой ограды миссис Верити он крупно написал мелом:
«Вдова Верити вѣдьма».
Один-два ранних прохожих остановились и с любопытством разглядывали надпись. Что-то услышав, вышла и сама миссис Верити. Она вышла из своей калитки в тот самый момент, когда Харрисоны спешили к ней через дорогу. Они надеялись опередить ее и не дать ей увидеть надпись. Выражение ее лица наполнило Джеймса бессильным гневом против колдуна.
— Нехорошо, — дрожащим голосом произнесла миссис Верити. — Очень нехорошо.
— Идемте к нам, — сказала миссис Харрисон. — Выпьем чаю. А дети сейчас принесут ведро воды и все смоют раньше, нем вы вернетесь.
Джеймс и Эллен принялись смывать и оттирать. Надпись смывалась довольно легко. Какое счастье, думал Джеймс, что Томас Кемпе еще не знает о красках в аэрозолях. Вот тогда он наделал бы дел! — сказал он себе мрачно. Казалось, что неумолимый ход событий приведет и к этому дню.
— Вот наглость! — сказала Эллен. — Как ты думаешь, кто это? Протри «ведьму», там еще проглядывает.
— Не знаю, — сказал Джеймс, работая тряпкой. — Вандалы, — добавил он немного погодя.
Эллен сказала рассудительно:
— Вот именно, недаром и написано с ошибками.
Когда они вернулись в дом, миссис Верити понемногу оправлялась, подкрепляемая чаем и общим сочувствием.
— Очень тяжело видеть, — говорила она жалобно, — что люди за моей спиной так дурно обо мне думают.
Миссис Харрисон издавала успокаивающие звуки и наливала еще чаю.
— Что бы такое сделать! Просто страшно становится…
— Хулиганы! — сказал мистер Харрисон.
— Ведь я всегда со всеми ладила.
— Какие-нибудь молодые мерзавцы. На это надо отвечать презрением. Игнорировать.
— Всегда старалась быть хорошей соседкой. — Из кармана фартука миссис Верити появился большой белый платок, а ее голос опять задрожал.
— Конечно, конечно! — сказала миссис Харрисон. — Это какие-нибудь подонки. Никто даже не обратил внимания.
— А сейчас уже ничего не видно, — сказала Эллен.
— Спасибо тебе, милочка. Очень благодарна. — Белый платок отправился на свое место.
Джеймсу тоже хотелось выразить участие, но в кармане у него была только ириска, к тому же вся в пуху. Такое подношение показалось ему неподходящим.
— Я пойду, — сказала миссис Верити. — У меня посуда еще не помыта.
— А я зайду попозже, посмотреть, как вы, — сказала миссис Харрисон.
— Вы очень добры. Я, конечно, понервничала. Пожалуй, прилягу.
Когда миссис Верити ушла, мистер Харрисон прочел краткую лекцию о хулиганстве, вандализме и об опасностях, подстерегающих праздную молодежь, лишенную руководства. Дети обиделись, потому что лекция, казалось, метила в них. Да так оно и было; отец прямо сказал, что его целью было строго предупредить их о его решимости немедленно и твердо искоренять у них подобные наклонности. Остановило его только кроткое напоминание Эллен, что они уже на четверть часа опаздывают в школу.
— Несправедливо! — сказала она, выходя за калитку. — Мы не такие. Даже и ты не такой. Ну, может быть, нечаянно разобьешь стекло.
— Спасибо, — сказал Джеймс.
— Во всяком случае я так думаю. А те, наверное, писали ночью. Странно, что ты ничего не слышал. Ведь это как раз напротив твоего окна.
— Вандалы орудуют так же, как воры, — сказал Джеймс. — Совершенно неслышно.
В течение дня думать об этом было некогда. Школа готовилась отпраздновать свой столетний юбилей, и мистер Холлингс решил устроить большую выставку, посвященную ее истории. Она называлась «Сто Лет Государственной Системы Образования». Старейшие жители Лэдшема усердно искали у себя все, что имело отношение к ранним дням их школы. Они принесли в школу множество старых учебников, огромных классных журналов, переплетенных в черную кожу, растрепанных тетрадей и пожелтевших фотографий, которые запечатлели мальчиков в холщовых блузах, в черных башмаках и круглолицых девочек, уставившихся на фотографа, под строгим присмотром дам в длинных платьях и соломенных канотье. Все это надо было разложить по длинным столам, установленным на козлах, а рядом поместить образцы работ нынешних школьников. Немало хлопот досталось и Джеймсу: надо было делать надписи к экспонатам и устилать столы листами белой бумаги. Выставку собирались открыть уже через два дня, и ее сможет осмотреть весь Лэдшем.
Мистер Холлингс полдня просидел на краю стола, углубившись в чтение школьного журнала за 1873 год. Время от времени он читал оттуда вслух всем, кто оказывался поблизости.
— Вот, послушайте: «Сентябрь, 12-е. По случаю жатвы никто из учеников не посещает школу уже две недели».
— Повезло! — сказал кто-то.
— Совсем не то, — строго сказал мистер Холлингс. — Большинству из них предстояло работать в поле всю жизнь. «Январь, 12-е. Эллен Гибсон снова опоздала и была высечена. На дальних окраинах снег лежит слоем в 2 фута, и у детей весь день мокрые ноги. Мисс Фанни Спенс принесла мешок угля для печи».
— Что? — переспросил Джеймс и уронил ножницы.
Мистер Холлингс перевернул страницу журнала.
— Пожалуйста, — сказал Джеймс торопливо. — Еще раз про мисс Фанни Спенс.
Мистер Холлингс прочел еще раз.
— И это все?
— Да. Но она упоминается еще где-то, насколько я помню. Вот: в июне она принесла для детей корзинку кексов. Как видно, добрая была душа.
Может быть, в корзинке были ее особые кексы со сливами и пряностями, которые так любил Арнольд. Может быть, Арнольд и подсказал ей, он знал, что именно понравится детям. И вдруг, вспомнив даты, Джеймс с удивлением понял, что это было почти на двадцать лет позже дневника, а значит, тетушка Фанни стала совсем старенькая, а Арнольд — Арнольд был уже взрослый.
— Твоя родственница? — спросил мистер Холлингс.
— Нет. Собственно говоря, нет.
К тому времени, когда Джеймс вернулся из школы, миссис Верити более или менее пришла в себя. Харрисоны обещали зорко следить за улицей, в особенности ночью. Тим будет за калиткой, в качестве сторожевой собаки.
— Сколько волнений! — сказала миссис Харрисон. — А ты куда собрался, Джеймс?
— С Саймоном. Удить рыбу.
— Не опоздай к ужину.
Джеймсу было тревожно. Он рассказал Саймону про надпись на ограде.
— Подлая штука, — сказал Саймон.
— Конечно. Поэтому я ужасно тревожусь. Теперь он не только за меня, теперь он и за других взялся.
Саймон сказал дружелюбно:
— Но теперь-то уж на тебя не подумают. И я не думаю, что это ты.
— А в другие разы думал?
— Понимаешь… — Саймон смутился. Еще бы не смутиться. — Сперва я думал… ну, что это, может быть, шутки.
— Ах, до чего смешные! Особенно для меня.
— Это все потому, что я по-настоящему не верил в привидения. Так, наполовину. На кого же думают теперь?
— На хулиганов. Которые ломают телефонные будки и все такое.
Саймон радостно подхватил:
— Может, действительно они?
Джеймс внезапно почувствовал усталость. Он сказал:
— Ладно, пусть они. Пусть будет по-твоему.
Во всем, что касалось Томаса Кемпе, он мог полагаться только на себя, это ясно. А дело становилось все хуже. Тот взялся теперь и за других, вроде безобидной старой миссис Верити. Если бы она могла знать, думал Джеймс, что она наделала вчера, когда поднялась в мою комнату. Если бы она не вошла, мы с Бертом могли от него отделаться. А теперь? Теперь Томас Кемпе укрепился. Укрепился, стал независим и опасен.
Все эти мысли мешали получать удовольствие от рыбалки. К тому же у них была всего одна удочка — Саймона. Делиться удочкой при всем желании трудно. Спустя полчаса Джеймс расстался с Саймоном и пошел бродить по полям в обществе Тима.
День стоял золотой. Живые изгороди четкими темными линиями расчерчивали выцветшие поля, покрытые жнивьем. Сквозь изгороди пробивались солнечные лучи. От вязов, с вершины холма, тянулись длинные темные пальцы тени, и весь горизонт был окаймлен грациозными силуэтами деревьев на бледном фоне неба. Джеймс шагал по заросшей дороге вдоль обочин, покрытых ржаво-красным щавелем и тонким узором из сухих головок бутеня.
Вскоре к нему присоединился Арнольд, и они вместе вошли в рощицу возле фермы и ели чернику; Тим с Пальмерстоном рыскали в подлеске, а на ветках сидели голуби. Арнольд знал одно место, где прежде была каменоломня, а теперь — зеленые заросли; там можно было сидя съезжать с крутых склонов или, ухватившись за ветки, перебрасываться, как Тарзан, с одного края ямы на другой (про Тарзана Арнольд не знал, но Джеймс объяснил, и он сразу понял). Все это они проделывали, пока небо за деревьями не стало апельсиновым, потом бледно-лимонным и, наконец, зеленоватым. В лесу еще оставался бледный свет; с полей слетались грачи. Джеймс сказал, что пора домой, а то там поднимут шум, и они вместе пошли по тропе, а где-то на краю деревни Арнольд ушел, и Джеймс пошел домой один.
Дома было тепло, душно и пахло печенкой и беконом, которые готовились на ужин. Джеймс вошел тихо, потому что с его джинсами и свитером не все было в порядке и необходимо было почиститься прежде, чем его увидит мать.
Он пошел наверх все еще полный простором и небом и мелькающими узорами листвы, ощущая ладонями жесткую и нежную поверхность древесных стволов. На середине лестницы он столкнулся с Эллен. Она уставилась на него и спросила: