Но куда там: Мария доиграла пьесу, сколько помнила наизусть, и все прозвучало как обычно — неровно, с запинаниями и фальшивыми нотами. Потом встала с табурета и подняла сиденье — там внутри лежала стопка ветхих пожелтелых нот; да, сложные вещи, и на самом дне — тонкий альбом: собрание песен и мелодий в коричневом кожаном переплете с золотым тиснением, золотыми инициалами и годом: «С. Ч. П. 1860 г.». Кажется, к паре песен можно подступиться и с ее скромными данными. Она проиграла их без особого усердия, просто наслаждаясь широким мощным звуком инструмента.
Тут в вечернем сумраке комнаты, полном теней, что-то шевельнулось, она отвлеклась и взяла фальшивый аккорд. На ручке кресла сидел кот и наблюдал за ней.
— Не можем сосредоточиться, верно? Не отдаемся игре целиком? К тому же и таланта маловато, как я погляжу.
Скосив глаза, он уставился в сад, слегка поводя хвостом.
— Опять ты! — возмутилась Мария. — Знаю, о чем ты думаешь, — какую бы птичку сожрать.
— Заманчивая перспектива, — ответил кот.
— Зверь.
— Совершенно верно. Из рода кошачьих, если уж быть точным. Felix felix. Вот я и веду себя соответственно — что ж в этом плохого?
— Подчиняться инстинкту еще не значит поступать хорошо. Иногда мне хочется кого-нибудь ударить, и это, разумеется, инстинкт. Но ведь это ужасно!
Кот свернулся калачиком и закрыл глаза.
— О, мы сегодня настроены поспорить.
— Вообще, если подумать, в этом-то и состоит разница между нами, — продолжала Мария. — Я стараюсь не делать плохого, даже если это во мне заложено, а тебе все равно. Ты и не знаешь, что значит «плохо».
— Ох, как умно, — огрызнулся кот.
— И еще, ты ничего не помнишь. Ну-ка, что мы вчера ели за обедом?
— Не докучай мне подробностями, — отмахнулся кот.
— То-то и оно. И, конечно, самое главное — ты не умеешь говорить. Пока я тебе не разрешу.
— Ой, заткнись, — отрезал кот.
Он соскользнул с ручки кресла и виляющей походкой вышел в сад.
И еще, подумала Мария: он не умеет предполагать. Вот так, например: интересно, а что мы будем делать завтра и как все пройдет — хорошо или плохо, или вот так: смешно все-таки, я ведь даже не знаю, что будет завтра — вдруг землетрясение или конец света, а я просто не знаю, но завтра в это же время я уже буду знать. Она отложила ноты и закрыла крышку рояля.
Так, с этой странной мыслью и другими, сбивчивыми, но приятными — о вышивке, об окаменелостях, о Мартине — она поднялась к себе, разделась, умылась и уже лежала в постели, когда в комнату заглянули родители — пожелать ей спокойной ночи. Миссис Фостер поправила одеяло, забрала грязные носки и рубашку и, выглянув в окно, сказала:
— Какой сегодня красивый закат. Говорят, это к хорошей погоде.
— Значит, не к землетрясению, — отозвалась Мария из глубины постели, обращаясь в основном к самой себе.
— Что ты, дорогая?
— Ничего.
— Ну, тогда спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
В комнату вошел отец и поцеловал ее так же тщательно и неторопливо, как он обычно давал ей двадцать пенсов на карманные расходы в субботу утром. И это не потому, что он меня не любит, просто он серьезно относится к деньгам. Он всегда точно знал, сколько у него в кармане денег или сколько у него должно быть денег. Так же, как он чистил вечером ботинки — всегда в одно и то же время. И прежде чем выбросить газету в корзину, всегда складывал ее, как положено, — первой страницей вверх. Он был очень аккуратным человеком. Я тоже аккуратная, подумала Мария. Наверное, аккуратность передалась мне по наследству, как и мамины прямые волосы. Но в голове, в мыслях у меня полный беспорядок. А вот хорошо бы можно было бы залезть кому-нибудь в голову и послушать чужие мысли, как радио, — так интересно. Неужели они такие же запутанные и странные, как и мои? И, думая об этом, Мария незаметно заснула.
Ей показалось, издалека доносятся звуки рояля (хотя утром она уже почти ничего не помнила) — та же песня, которую она пыталась наиграть, только в лучшем исполнении.
4«Чайка» и несколько динозавров
— Ну, что будем сегодня делать? — спросила за завтраком миссис Фостер. — На пляж пойдем или как?
— Или как.
— Что?
— Не знаю, — ответила Мария, и над столом скрестились два не очень дружелюбных взгляда. Миссис Фостер подумала: от Марии никакого толка; Мария подумала: могла бы уж мама предложить что-нибудь поинтересней.
— В таком случае поедем со мной в город, в библиотеку, — сказала миссис Фостер. — А потом погуляем по «Чайке».
— По чему?
— Так называется мол. По нему можно гулять. Он очень древний. Кажется, там в конце продается мороженое, — добавила миссис Фостер без энтузиазма.
Мария холодно посмотрела на мать. На самом деле она думала не о мороженом и не о перспективе прогулки по молу и не хотела холодно смотреть. Просто она вдруг поняла, что ей самой нужно в библиотеку, а когда она погружалась в свои мысли, на ее маленьком бледном личике всегда появлялось выражение холодности. Это часто приводило к непониманию.
— И не смотри так сердито, — упрекнула ее миссис Фостер.
Когда они выехали на дорогу, Мария впервые заметила: а у дома есть название. Хорошо же его замаскировали — кто-то просто вырезал буквы на колоннах у ворот, на белой штукатурке и никак их не отделал: белое на белом фоне. «ДОМ С КАМЕННЫМ ДУБОМ».
По крутым улочкам они спустились на машине в город.
Когда кругом асфальт, дома, стены, магазины, фонарные столбы, трудно представить, что внизу — естественная форма поверхности, земля, камни. Однажды в центре Лондона, на Оксфорд-стрит, Мария вздрогнула, увидев, как рабочие подняли плиту мостовой, и под ней оказалась бурая земля. Словно новая шумная улица из стекла и бетона обнажила свои тайные корни. Но в этом маленьком приморском городке корни смело лезли наружу, ведь городские стены и некоторые дома были сделаны из местной скальной породы. Приятно думать, будто дома выросли из почвы, как деревья, трава и кусты, да так и остались стоять, гармонируя с оловянным небом и бледно-зеленым морем. Когда они проезжали по улице, застроенной стандартными домиками, около окна с сетчатыми занавесками и пластмассовыми цветами в вазе на подоконнике вдруг сверкнул свернутый спиралью аммонит, навечно вмурованный в стену.
Наконец они прибыли в библиотеку, и миссис Фостер сразу же втянулась в сложный процесс приобретения временных читательских билетов. Мария отошла в сторону и начала искать то, что хотела. Много времени не понадобилось: библиотеки становятся услужливыми, как только с ними освоишься. «Деревья», как она вскоре обнаружила, относились к «Ботанике», и вот перед ней толстая книга с массой иллюстраций деревьев всех форм и размеров. Она нашла, что искала, и, удовлетворенная, спокойно села читать. Quercus ilex — дуб каменный, произрастает в садах и парках, дерево крупное, листва темно-зеленая, кора коричнево-черная с глубокими трещинами, завезено из Южной Европы в XVI веке.
Над плечом Марии возникло лицо матери.
— Что ты читаешь?
Мария молча показала.
— А-а, — протянула миссис Фостер. — Дерево, о котором ты говорила.
И, помолчав, добавила:
— А ты была права. Похоже, это действительно разновидность дуба.
Мария ничего не ответила. Она закрыла книгу, аккуратно поставила ее обратно на полку и пришлепнула, так чтобы она встала в ряд с соседями.
— Да, наверное, он ошибся, — признала миссис Фостер после короткого молчания, странно поглядев на дочь. — Бывает.
Она хотела еще что-то добавить, но передумала.
Они молча вышли из библиотеки, аккуратно неся книги под мышкой, и спустились по ступенькам на улицу. Когда они повернули к гавани, миссис Фостер сказала:
— Конечно, когда все время сидишь в городе, об этом мало что знаешь. Все деревья кажутся одинаковыми.
— Не совсем, — возразила Мария.
Мать удивилась.
— Ну да, если приглядеться.
И, немного помолчав, спросила:
— А вы в школе проходите растения?
В ее голосе прозвучало уважение. Как будто она разговаривает не со мной, а с каким-то важным человеком, подумала Мария.
— Не очень-то, — ответила она, вспомнив школьные растения — бобы в банках из-под джема с вонючими промокашками, непомерные, закрученные спиралью белые корни, горчицу и кресс-салат на кусочках фланели. Не это я люблю, подумала она, а названия. Ведь каждое растение, дерево или цветок имеет свое название. Дуб каменный и дуб трехдольчатый, черешковый и бесчерешковый…
— Что? — спросила миссис Фостер.
— Ничего.
Они уже подошли к маленькой гавани. Лодки в ней были под стать воде: ялики и гребные шлюпки, франтовато покрытые свежим слоем белой краски, живо блестели черными и синими названиями — «МОЯ ЛЕДИ», «КОСАРЬ-II», «ШУТ». Пахло смолой, бензином и рыбой. Лодки покачивались в защищенной воде, поблескивающей масляными пятнами; со стороны моря волны лизали камень и бились о мол, и пена рисовала мраморные разводы на зеленой воде. Они шагали по изогнутой каменной стене, разделявшей два мира. В уютном, упорядоченном мире гавани каждая лодка имела своих обожателей: они ее холили, сворачивали кольцами веревки. Над объедками — апельсиновой кожурой, хлебными корками, разваренными чаинками — галдели белые чайки. А за молом море вело себя, как хотело, и чайки там казались более дикими и знающими: качались на волнах, сложив крылья, или свободно парили по ветру, порой проносясь так низко, что их широко раскрытые глаза вдруг оказывались вровень с глазами Марии. Интересно, как делятся чайки: на тех, что довольствуются вздорной жизнью в гавани, и тех, что предпочитают терпеть лишения в открытом море, или все чайки живут и там и там, или как? Она посмотрела вверх, на поля, бегущие вдаль за городом, и увидела чаек, разбросанных на свежевспаханной полосе, а может, есть у них и третий образ жизни — на суше? Наверное, самые умные чайки пытают счастье везде и потом кормятся там, где больше пищи, и становятся самыми жирными, но и самыми сильными.