— Как странно! — сказала миссис Харрисон, собирая осколки. — К счастью, она не так уж мне нравилась. Свадебный подарок.
— Но как она могла упасть сама по себе? — сказала Эллен.
— Небольшое местное землетрясение, — сказал отец, зевнув. — Нередкое в этой части Оксфордшира. А вы оба марш в постель. — И он взял в руки газету.
Джеймс и Эллен медленно пошли наверх, останавливаясь на каждой ступеньке и споря, кому первому идти в ванную. На верхней площадке Эллен неожиданно уступила.
— Пойдешь ты. Тебе это больше требуется. — И продолжала: — А все-таки странно вышло с вазой, правда?
— М-м, — промычал рассеянно Джеймс.
— А если честно, не ты? Может быть, за веревочку или еще как?
— Говорю же, что не я!
— Ладно, ладно. Меня просто удивляет…
Нащупывая в кармане различные предметы, которые он подобрал, когда рыл яму, Джеймс ощутил шуршание бумаги и вспомнил. Сперва у него мелькнула мысль сказать Эллен о рецепте и даже показать его. Но здравый смысл одержал верх: девчонок в такие вещи не посвящают, а Эллен и подавно. И по скрипучей лестнице он поднялся к себе.
Но до сна было еще далеко. Прежде всего надо было освободить полку для новых сокровищ: оправы от очков, лучшей из глиняных трубок (совершенно целой, не считая кусочка чубука в какой-нибудь дюйм), осколков посуды, различных пуговиц и костей. Джеймс задумал устроить небольшую выставку под названием «Триста Лет Домашнего Быта в Оксфордширском Коттедже». Когда все было расставлено, оставалось еще сделать запись в Дневнике. В разделе «Планы на Будущее» он написал печатными заглавными буквами: «ВЫЯСНИТЬ, КТО МЕНЯ РАЗЫГРЫВАЕТ, И РАЗДЕЛАТЬСЯ С НИМ». Только после этого можно было лечь в постель.
Лежа, он рассказывал сам себе длинную и подробную историю кораблекрушения, в которой играл поочередно все роли. Вдруг ему показалось, что на зеркале, висевшем над его столом, что-то появилось. Это была надпись. Он вскочил с кровати и кинулся к зеркалу. Неужели?..
Еще одно послание, на этот раз написанное губной помадой матери. Джеймс прочел его со смешанными чувствами негодования и все большего изумления.
«Надлежитъ тщательно оповѣстить сосѣдей, что я снова занялся въ семъ домѣ своимъ искусствомъ. Немало намъ дѣлъ и в городѣ, ибо многiе взялись за колдовство. А родителямъ скажи, что о погодѣ слѣдуетъ узнавать отъ меня, а не отъ гнусной машины, не то я перебью еще немало посуды. Вижу, что ты откопалъ мои очки и трубку. Ихъ потерялъ во дворѣ первый мой ученикъ. То былъ лѣнивецъ и негодникъ и часто бывалъ мною за дѣло битъ. Смотри же, служи мне лучше».
3
Как ни странно, Джеймс спал хорошо. Когда он проснулся, звонили церковные колокола; улицы были по-воскресному безлюдны; все мыли свои машины вместо того, чтобы ездить в них. Старушки вышли на прогулку в перчатках и шляпках. В первую минуту Джеймс не мог вспомнить, что именно так угнетало его накануне: то ли невыполненное поручение, то ли нераскрытое преступление; но тут его взгляд упал на зеркало, и все сразу вспомнилось. Надпись уже не действовала на него, как вначале, и казалось, что зеркало просто испачкано. Он стер ее носовым платком и снова лег в постель, чтобы хорошенько все обдумать.
«Колдовство, астрология, врачевание»!..
«Ты откопал мои очки…»
Очень странно выражается этот тип. По-старинному. Если только кто-нибудь не пишет так нарочно. Но нет, не похоже.
Про очки не знает никто, кроме меня, ведь я их никому не показывал. Значит, это в самом деле его очки, иначе он про них не знал бы.
Если кто-то носит очки, значит это реальный человек. Да, но эти очки очень старинные.
«Их потерял во дворе первый мой ученик…»
«Тот, кто пишет эти послания, — размышлял Джеймс, — когда-то жил в нашем доме. Он умудряется приходить сюда так, что никто его не замечает, и пишет. Чтобы насолить мне. Но почему? Может, он просто сумасшедший? Он приходит, бродит по дому и все это проделывает, а из нас четверых никто его не видит».
— Нет, — сказал вслух. Джеймс. — Нет.
Он встал и медленно оделся.
Тим лает как бешеный на каждого, кто только подходит к дому. На почтальонов, на молочников. И на этого стал бы лаять. Ах да, лает! Но на пустое место.
— Нет, — твердо и громко сказал Джеймс. — Это невозможно, этого не бывает. — И он сошел вниз.
— Мам, кто здесь жил до нас?
— Пожилые супруги. Некие мистер и миссис Риверс.
— А куда они уехали?
— Кажется, в Шотландию. Чтобы поселиться вместе с дочерью. У мистера Риверса был артрит, он почти не мог ходить.
— А долго они здесь прожили?
— Много лет, — сказала миссис Харрисон. — Кажется, большую часть своей жизни.
— А потом они не приезжали? Не заходили сюда?
— Конечно нет. Почему ты вдруг заинтересовался ими?
— Нет, я так просто, — сказал Джеймс.
Это бывает, когда сделаешь что-то дурное. Стараешься не думать о своем поступке, притворяешься, будто его не было, и надеешься, что он и в самом деле исчезнет; а он — вот он, спотыкаешься об него на каждом шагу, и отмахнуться уже невозможно.
Кто-то за этим должен быть. А никого нет.
Значит…
— С Джеймсом что-то неладно, — сказала Эллен. — Он молчит уже целых десять минут.
— Ты здоров, Джеймс? — спросила миссис Харрисон.
— Да, спасибо.
— Может быть, собирается заболеть, — сказала Эллен. — Корью. В школе сейчас корь.
— Корь у него была.
— С него станется заболеть еще раз. Если вспомнить, что с ним уже случалось. Провалился через потолок в ванную. А на школьной экскурсии только он умудрился завязить руку в решетке, так что пришлось вызывать пожарных.
— А я виноват, что на чердаке не настлали полы как следует? И что мне было делать, если я уронил в канаву мороженое, а в дурацкой решетке было слишком узко? — сказал возмущенно Джеймс.
— Лично я, — сказал мистер Харрисон, — считаю, что на прошлое Джеймса следует набросить покров забвения. Передай, пожалуйста, джем.
Джеймс встал.
Пойду проведаю Саймона.
— Веди себя разумно.
— Хорошо.
«Веди себя разумно. А если кругом не видно ничего разумного? — думал он угрюмо, шагая по улице Ист-Энд. — И объяснение только одно. Да и его большинство людей не признает возможным».
Саймон был настроен менее благодушно, чем при их первой встрече. Вчерашний день он провел в гостях у тетки. У какой-то особенно чистоплотной тетки, которая к тому же не выносила шума.
— Весь день, — сказал Саймон, — надо было сидеть тихо и ни на что не наступить ногой. — Он уверял, что молча просидел на кушетке целых три часа. — Да еще при галстуке. И в новых ботинках. — Саймон хмуро смотрел на Джеймса сквозь вымазанные чем-то очки, словно тот был каким-то образом виноват в этой пытке.
— Ну не три же часа, — сказал Джеймс. — Три часа никто бы не смог. Не выдержал бы. Пожалуй, даже умер бы.
— Вот и я почти что умер, — мрачно сказал Саймон.
— Слушай, поговорить надо.
— Давай говори.
Джеймс рассказал все по порядку и как умел пересказал текст посланий. Окончив, он выжидательно посмотрел на Саймона.
Наступило молчание. Потом Саймон сказал:
— Я думаю, кто-то тебя дурачит.
— Говорю же, что нет. Как же тогда с очками?
— А твоя сестра?
— У нее на это ума не хватит. Чтобы написать по-старинному, и вообще.
— Ну так кто же?
— Кто-нибудь, кто раньше жил в нашем доме.
— Живой человек?
— Да, — сказал Джеймс. — Когда-то был живой.
Опять помолчали. Саймон осторожно переспросил:
— Когда-то?
— Да, когда-то.
— Значит, сейчас, — сказал Саймон, — уже не живой?
— Конечно.
Саймон дернул носом. Каждые несколько минут он так поправлял сползавшие очки. Он сказал:
— Если кто-то был живой, а теперь нет, и все-таки что-то делает, значит, он привидение?
— Да, — сказал Джеймс.
Саймон снова замолчал. Он посмотрел в сторону, поморгал, опять взглянул на Джеймса и спросил:
— Думаешь, все эти штуки проделывает привидение?
— Ни на кого другого нельзя подумать. Верно ведь?
— Я вообще-то не верю в привидения.
— И я тоже. А сейчас что мне остается?
Саймон сказал:
— Ты наверняка знаешь, что никто не заходит в дом?
— Наверняка, — сказал Джеймс. — Ведь я уже говорил тебе.
— Все равно очень странно. Где ты слыхал, чтобы у кого-то в доме водились привидения?
— А может быть, люди просто не хотят говорить об этом. И понятно почему.
— И в газетах что-то не пишут: ПОСТУПАЮТ ЖАЛОБЫ НА ПРИВИДЕНИЯ.
Заложив руки в карманы, Джеймс сказал:
— Ну, я пошел. Хочешь со мной — идем. Но особо не приглашаю.
— Хочу, — сказал весело Саймон.
На него нельзя было долго сердиться, такой уж он был. Раздражение Джеймса понемногу улеглось, и они вместе пошли бродить по Лэдшему. Кое-что исследовали на кладбище, пока их не прогнал викарий; обошли кругом мощеную площадь, рассуждая, могут ли заключенные выбраться через маленькие зарешеченные окошки тюрьмы.
— Надо быть уж очень худым, — сказал Джеймс. — Долго голодать. А вот как застревают в решетках, это я знаю. Когда-нибудь расскажу. Даже интересно было.
Наконец они забрели на окраину городка, на поле, где археологи раскапывали поселение бронзового века. Ничего особенно интересного они не увидели: два-три человека без пиджаков рыли небольшие круглые ямы, разбирали огромные кучи камней и земли, и им можно было при этом как угодно выпачкаться. Мальчики решили, что работа отличная: получать деньги за то, чтобы целый день рыть ямы. Обаятельно улыбаясь, они предложили свою помощь, но она была отвергнута.
— Можно подумать, мы обязательно что-нибудь разобьем или напутаем, — сказал обиженный Джеймс. — А мы просто хотели помочь.
Они медленно пошли домой мимо школы, мимо пожарного депо, мимо пабов, мясной лавки и аптеки. Джеймс показал Саймону игру, в которую иногда играл. Надо просто идти, но при этом строить самые невероятные рожи, какие сумеешь: изображать ужас, страх, восторг — все что вздумается. Игра состояла в том, чтобы это заметили. А замечали очень немногие. Проходишь всю Главную улицу и выглядишь страшнее ожившего мертвеца, и скорее всего никто ухом не поведет. Из этого Джеймс делал заключение, что для взрослых дети все равно что невидимки, если только эти взрослые не учителя или если ребенок не их собственный. Для большей части людей дети так же привычны, как фонарные столбы или почтовые ящики. Они никогда на них не смотрят. Вот так и собаки: они не замечают людей, а только других собак. Эта теория произвела на Саймона впечатление. Он проверил ее и убедился в ее правильности.