Нынче каждое новое дело получает свой номер, а когда-то также после каждого решенного судебного дела судьям полагался магарыч. Эх, как постепенно все портится! Надо сказать, сам староста тоже был любителем таких «процедур», а потому, поднявшись из своего кресла и направляясь к выходу, он весело бросил Каспереку:
― Так вы в самом деле сегодня приказали вымыть все винные бочки? Или, может, осталась одна-другая, в которой уцелело и кое-что другое, кроме осадка?
Касперек промолчал. Тогда староста шутливо хлопнул его по плечу.
― Что ж вы молчите? Скажите что-нибудь!
Но Касперек и на это не отозвался ни словом, только пошатнулся, словно сдвинутый с места чурбак. Он уже, видно, успел окоченеть. Зрачки глаз его расширились и, не мигая, уставились на старосту. Словом, мертв был Касперек. Члены городского суда в замешательстве переглянулись. Только Катарина оживленно вскричала:
― Вот видишь, староста, видишь? А ты говорил: господь бог плохой свидетель. Не вызывали его, так он сам пришел. Вот держи теперь перед ним ответ!
А у бедного старосты от страха так дробно клацали зубы, что ему было не до разговоров с богом.
Весть о случившемся быстрее пожара пронеслась по городу. Под вечер об этом знали уже и в соседних селах ― Обгарт, Гнездо. «Это божий приговор был!» ― переговаривались люди. «А, ― отмахивались безбожники, ― самый обычный удар его хватил ― только и всего!»
С горестной вестью помчался к жене Касперека гайдук городской управы. «Захватите с собой и покрывало, чтобы было завернуть во что усопшего». Десятский Мацко побежал к кладбищенскому сторожу за ручным катафалком, а сына своего Дюри послал к кантору, чтобы тот приказал ударить в заупокойный колокол.
Ученый человек, кантор Мелихар Топовский, узнав о случившемся, сразу же послал звонаря на колокольню, но увы! ― святой колокол не издал звука, потому что, стоило звонарю всего лишь один раз ударить по нему языком, как колокол лопнул и онемел, словно говоря: «Нет уж, не стану я вам этого Касперека оплакивать!»
А Мацко, когда тащил на себе катафалк-носилки, на которых обычно несут гроб, по дороге споткнулся на малом мостике, где кверху торчала плохо прибитая доска. Сам свалился, и носилки полетели в ручей, который после наступившего снегопада 28 февраля 1718 года сильно разлился и по большой воде мигом утащил носилки на своих разбушевавшихся волнах. Вот и носилки, выходит, сбежали от покойника, как бы желая сказать: «И мы тоже не понесем этого вашего Касперека».
Ужас охватил людей после всех этих знамений. Жена Касперека, прибежавшая на горестную весть во двор городской управы, тщетно умоляла, заламывая руки, отнести тело ее покойного мужа домой ― никто не смел и пальцем пошевелить: если уж неживые предметы отказываются служить покойнику, где ж там живому человеку смелости набраться?
― Не сердитесь, пани Касперек, но дураков нету ни за что, ни про что жизнь свою отдавать.
Мария отерла слезы с красивых очей, презрительно надула дивные уста.
― Так что ж, во всем Лубло не сыщется ни одного настоящего мужчины?
При этих ее словах вперед вышел сам городской староста и, горделиво выпятив грудь, возмутился:
― А я на что, Мария Яблонская? Если хочешь что-то, мне скажи.
Мария бросила на Любомирского благодарный взгляд. И кровь у старосты забушевала! Если уж так сладка погибель, так она большего стоит, чем грядущее спасение в раю.
― Распорядитесь, милостивый государь, ― отвечала Мария, ― чтобы тело моего супруга отнесли домой.
― Я и сам бы отнес, если бы осилил. Любомирский не боится даже преисподней. Но другому никому не могу этого приказать. Не могу никого заставить пойти супротив воли божьей. Однако вот что, братец Мацко, сбегай-ка, да попроворнее, приведи сюда из конюшен Касперека его белого верхового коня. Он-то и отвезет своего хозяина домой...
Уже смеркаться начало, когда белый скакун, знаменитый Палко, заржал на дворе городской управы. Староста подхватил на руки тяжеленное тело Касперека, усадил в седло, ноги покойного связал внизу, под животом лошади, веревками, а тело ― поводьями вокруг торса.
После этого староста взял лошадь под уздцы и, обращаясь к Марии, сказал:
― Ну что ж, пошли, пани Касперек.
Толпа глухо гудела, выражая свое удивление.
― Вот это да! Такого еще, наверное, от века не бывало! Чтобы городской староста, такой знатный господин, да сам чью-то лошадь вел под уздцы! Это ли не почет какому-то вору? Вы только посмотрите, люди добрые!
― Вот и будь после этого честным человеком! Ну нет, не хотел бы я очутиться в старостиной шкуре на том свете!
― Зато ой как захотел бы ― на этом! ― заметил, завистливо сияя глазами, молодой парнишка, сын Шалговича.
― Вот и выходит, уже тащит старосту на тот свет сам черт! ― предположил пан Йожеф Фолькушхази.
― И не один черт, а целых два, ― добавила госпожа Гертейне. ― Потому что у этой молодушки не один глаз окаянный, а ― два.
― Что правда, то правда. Видно, не зря люди говорили! Нет дыма без огня...
Ну, говорить люди говорили, а вот идти вслед за странным шествием никто из людей не пожелал. Так что отправились со двора управы по Обгардской дороге только покойный Касперек, его вдова, староста с конем в поводу да несколько сорванцов поодаль, издали глазевших на процессию. Вел староста коня, а тот шел медленно, понуря голову. Было в его неторопливой поступи что-то трогательно-заботливое по отношению к покойному хозяину, мертвому всаднику. Конь уже не вскидывал, как обычно, горделиво голову, старался не трясти всадника, не махал хвостом, только шел тихо, тихо, не качаясь на ходу, будто корабль, неспешно плывущий по глади вод...
Слева от него шагала вдовушка, рассеянно отвечавшая на вопросы старосты. Одни они были, могли поговорить.
― Так как же, пани Мария, есть у меня теперь-то какая-нибудь надежда? Прежде я тщетно молил вас о милости, хотя, казалось, все делал для этого. Вы же знаете сами, Мария. Сегодня вы только впервые и посмотрели на меня ласково. Так как, есть теперь у меня надежда?
Женщина вздрогнула.
― Не знаю, не могу знать, ― отвечала она, ― Сейчас ни о чем меня не спрашивайте. Вдруг он все слышит?
И мертвый всадник будто и впрямь пошевелился. И лошадь сразу остановилась. А на самом деле, конечно, это просто веревки внизу ослабли, и тело мертвеца начало вдруг сползать набок. Ой, чуть было в грязь не свалилось.
Староста заново перевязал веревки, и они двинулись дальше.
― А что вы теперь собираетесь делать, Мария? Останетесь одна жить в своем опустевшем доме?
― Нет, уеду в свой родной город, в Варшаву.
― Есть там кто-нибудь, кто вас туда зовет?
― Нет, здесь есть, кто отсюда гонит.
― И такое ваше решение неизменно?
― Только смерть может его изменить. Останусь здесь всего на несколько дней после похорон, чтобы кое-как привести в порядок дела. У покойного много должников осталось.
― Но и долгов тоже предостаточно. Так на так выйдет. Может, лучше оставить все как есть да и уехать? И я бы с тобой уехал, Мария, коли позволишь.
Голос старосты, которому было уже за сорок, сделался таким нежным и дрожащим, словно принадлежал мальчишке безусому. Мария отвернулась.
― А мне какое до вас дело? Поступайте как знаете, ― отвечала она холодно.
― Да я-то уж знаю, как поступить. Завтра подам заявление о своей отставке. Богатства у меня достаточно. Хватит служить королю, послужу-ка я собственному сердцу. Что скажешь на это, красавица Касперекне[4]?
В ответ пани Касперек только вздохнула и запахнулась поглубже в шаль. Во дворах страшно выли собаки, когда они мимо проходили, а где-то возле церкви наводящим ужас голосом ухал сыч.
Возле дома Лузанских с чердака выскочила кошка и, карабкаясь по соломенной крыше, вдруг вытянулась и спрыгнула вниз на коня да и уселась на седле, рядом с покойником, сверкая в темноте огненными глазищами. Было в этом что-то страшное. И что понадобилось тут большой черной кошке? Пошла прочь, поганая!
Но кошка и не собиралась бежать прочь, а сидела себе на седле, пока они не приехали во двор к Касперекам. Белый рысак Палко остановился со своей печальной ношей перед террасой. Никто их там не ожидал, только большая белая пастушья собака да слуга.
― Ну ладно, давайте внесем мертвого в дом. Помогите, пан староста, а ты, Аннушка, беги вздуй свечку.
Пан Любомирский еще раз подхватил Касперека на руки и внес в дом, а там положил на большой обеденный стол. Тяжеленек был покойничек: едва отдышался Любомирский.
― Может, мне здесь остаться, пободрствовать рядом с тобой? ― шепотом проговорил староста, наклоняясь к вдовушке.
― Нет, нет. Боже упаси!
― Ах как хорошо могли бы мы побеседовать...
― В другой раз, позднее, когда-нибудь... После похорон.
И осталась бедная женщина одна со своим покойным мужем на всю ночь. Постелила смертный одр, нарядила Михая Касперека в самые красивые одежды ― в красные штаны, в синий доломан, на ноги ему надела желтые сапоги со шпорами, на голову ― красную шапку. Выглядел он теперь в свете горящих восковых свечей, будто спящий рыцарь-куруц.
Весь следующий день у пани Касперек прошел в приготовлениях к похоронам, но тут уж родные умершего помогали. Приехал Дёрдь Касперек из города Лёче, а к вечеру ― Эржебет Касперек, по мужу ― Маначине.
Похороны состоялись на третий день после кончины усопшего, первого марта. (Сдается, в тот год и февраль был дольше обычного.) Касперека, как знатного гражданина Лубло, положено было хоронить на кладбище святого Иоанна, возле церкви. И хоть народ возмущался, староста приказал звонить во все городские колокола. Ну, на сей раз колокола не упрямились, не как тот малый колокол. Больше того, к тому времени из присмиревшего ручья, много ниже по течению, выудили и носилки для гроба, так что похороны прошли в полном порядке и с положенной пышностью. Народу собралось много. Приехали из соседнего села Гнездо, да и лублойских собралось немало, молебен служили сразу два священника, и кантор читал над гробом красивые стихи.