Ну, а в Лубло сыграли такую свадьбу, на которой и сам городской староста упился.
Что же до молодого Черницкого, то кто же знает — горевал он или нет: перед Каспереком он виду не показывал ни при жизни отца, ни после. Но что сердце его не раскололось на части, это уж точно, потому что уже в следующий год на масленицу подарил он его целым и невредимым одной девушке-литвиночке. По крайней мере, проезжие купцы привезли такую весть в Лубло Михаю Каспереку.
И действительно, так все и было, потому что, когда следующей весной Касперек снова привез свои бочонки с вином в Варшаву, отправившиеся вместе с ним в дорогу Янош Файор и Иштван Келемен много позднее дали вот такие свидетельские показания: молодая хозяйка еще на крыльце встретила гостей и произнесла такие слова, которым те поначалу и не придали большого значения:
— Скоренько же ты вернулся, дорогой мой муженек!
— Весьма сожалею, что не твой я муженек, — усмехнувшись, отвечал Михай, по утверждению свидетелей. — Я всего только поставщик вашего супруга, Касперек из города Лубло. И привез я вам заказанные им вина.
То ли вечерние сумерки помешали хозяйке рассмотреть прибывших, то ли близорука она была — свидетели никак объяснить этого не могли, ясно только, что хозяюшка готова была на шею броситься прибывшему. («Гм, — заметил все же старый Иштван Келемен, — покойная госпожа Черницкая точно так же поступала и с моим покойным хозяином».)
Возможно, все это к делу и не относится, хотя я говорю «возможно» потому, что оно-то как раз и есть та самая «курья ножка», на которой вертелась сказочная избушка.
Маленькая проворная литвиночка смущенно заулыбалась и сказала:
— Добро пожаловать, господин Михай Касперек. К сожалению, мужа моего нет дома, уехал он к бедной своей матушке, потому как она заболела, а мне наказал, что, когда привезут вино, велеть сгрузить его в подвал, а пустые бочонки, как обычно, возвратить вам.
И шустро, будто веретено, обернулась и мигом принесла им ключи от подвала, мурлыча себе под нос свою литовскую песенку:
Хорошо бедняку:
Спит на собственном боку.
Вместо подушки в голова
Стелет добрые слова.
Сверху вместо одеяла
Укрывает ветер шалый.
Не страшен вор ему, обман:
Вся постель его — туман.
Отдала она ключи работникам Касперека, те скатили честь честью бочонки с вином в подвал. А подвал тот лучшими в мире винами был полон. Большущие стоведерные бочки стояли там, и на каждой было вырезано изображение какого-нибудь святого апостола или сценка на библейский сюжет. (По ним можно было хоть всю христианскую религию изучить с помощью такого веселого метода.) Стояли бочки стройно рядком, словно дома на улице города — по рангу и по заслугам святых. В бочке Иуды кислое дешевое винишко. (Иного и не заслужил предатель.) Бочка с изображением святого Павла была наполнена красным вином из Сексарда (может быть, в награду за то, что он бросил валахов?). Во чреве смиренного святого апостола Иоанна клокотало эгерское, так называемая «бычья кровь». В бочке святого Антония — гранатового цвета бургундское. (Как видно, отсюда-то и пошло название «антонов огонь».) Целую улицу из бочонков образовывали сокровища Рейна, еще в одном переулке выстроились испанские вина, а дальше, в конце подвала, куда можно было попасть лишь через небольшую дверь, в боковом помещении, где с черных стен свисали клочья серой паутины, стояли только маленькие бочонки, замурованные в стену, чтобы кто-нибудь не приделал им «ноги». Здесь начиналось царство токайских вин, где с каждым бочонком были обязательно связаны какие-то легенды или памятные даты. Из этого, к примеру, пили на коронации Стефана Батория. А вот из того турецкий султан обычно заказывал вина для своих любимых одалисок. Там же стояли такие старинные бочонки, из которых, может быть, пивал сам император Сигизмунд, еще когда передавал в залог город Лубло…
Словом, что вы ни говорите, а этот мир подземный очень даже в другом мире, в том, что над землей…
А что если отыскать бочонок, про который старый Черницкий однажды сказал своему сыну:
— Есть у меня один волшебный бочоночек, уж когда он покатится да скажет: «Цып, цып», — все эти курочки с коронами да с гербами на дворянских дипломах сами к тебе сбегутся?
Нашел кто-нибудь однажды этот бочонок или нет, теперь можно только догадки строить. Одно точно, что когда Черницкий-младший возвратился из Кракова, он того волшебного бочонка больше не видел. Многое говорило о его гневе. И большая часть признаков оказалась на спине хозяюшки-литвинки. (После чего она недели три не носила открытых платьев.)
А Черницкий бегал, обезумев, по своему винному подвалу, да искал бочонок.
— Эй, баба, баба, где бочонок-то?
— Какой еще бочонок?
— Тот, на котором написано: «Кермецкий урожай».
— Ну уж было бы из-за чего такой переполох поднимать? Хотя бы токайское вино в нем было! А то!
Но Черницкий рвал волосы на голове и как угорелый носился по винному погребу.
— Молчи ты, баба, молчи! Он же доверху был набит кермецким золотом!
Теперь настал черед хозяйки испугаться, и они уже вместе принялись искать. Обшарили все углы, все закоулки в подвале, но увы — «волшебного бочоночка» и след простыл.
Знаю, будут на меня сердиться некоторые читатели за то, что в моих повестях мужчины секут женщин кнутом. Но я все равно обязан рассказать вам, что Черницкий, желая выместить злобу, действительно сек жену, однако замечу при этом, что ему и самому было жалко исполосовать белоснежные ее плечи синими бороздами.
— Пусть тебя господь покарает, смешливая лягушка, за твою беззаботность! Неужто ты не могла получше присмотреть за этим ворюгой Каспереком? Разве по его роже не видно, что он — негодяй? Или, может, он понравился тебе, распутным твоим глазам? Знаю я вашу подлую породу! Наверное, еще и ужином его угостила? Вот тебе, вот тебе, паршивка! — Пуф, пуф! — щелкал кнут. Но поверьте, это был не какой-нибудь безжалостный ременный бич. Такую нагайку я и самому себе пожелал бы. Потому что нагайкой была длинная, до пят распущенная коса пани Катарины. Ею разгневанный Черницкий и хлестал жену, весь в мыле от гнева и отчаяния.
— Увез негодяй Касперек заветный бочонок вместе с пустыми бочками! Или, может, ты сама его ему отдала? Ну так вот катись за ним следом и возвращайся домой не иначе, как только восседая на том бочонке. Добывай бочонок как хочешь — с помощью судей или своей смазливой мордашки!
Пани Катарина прихватила с собой адвоката и, меняя где ложно перекладных лошадей и нигде не останавливаясь на отдых, помчалась в Лубло, вслед за Каспереком.
Приехав в Лубло, пани Черницкая первым делом отправилась к городскому старосте, Тивадару Любомирскому. А он как раз был занят приятным делом: сидя у стола, считал золотые монеты, делил «рыжих жеребчиков» по табунам, в каждый — по пятьдесят штук раскладывал. Знать, староста считать умел только до пятидесяти.
— Ну, что такое стряслось, красавица?
— Ох, ваше благородие, большая беда приключилась! Михай Касперек, мещанин ваш из Лубло, украл из подвала моего мужа целый бочонок золота.
— Ну и негодяй! — не удержался от возгласа староста. — Так вот откуда взял он денежки, чтобы теперь заплатить мне свой долг в семь сотен злотых?!
Сказал староста, да тут же и прикусил язык: понял, что проболтался.
— Ну это я шучу, красавица! Потому что Михай Касперек — честный человек и хороший мой друг. И слава у него как у виноторговца добрая. А что касается долгов его, так вот, видите, он и их честно платит. Мне, по крайней мере, всегда платил. Поэтому прежде чем в таком преступлении человека обвинять, надо все как следует взвесить. Кто видел, что это он у вас деньги взял?
— Господь бог видел, — вздохнула женщина. — Он — свидетель.
— Это все хорошо, — сказал староста, — только господь бог — неподходящий свидетель.
Однако пани Катарина и ее адвокат продолжали настаивать, и старосте пришлось созвать членов городской судебной курии: пана Завадского, главного судью, Иожефа Гертея и Криштофа Павловского, присяжных заседателей, чтобы они и вынесли свой справедливый приговор по делу женщины, приехавшей из Варшавы. Председательствовал на судебном заседании сам городской староста, только он не голосовал со всеми вместе.
— Я могу повесить своего друга Касперека. Если вы, панове, осудите его! — сказал староста с присущим ему грубоватым юмором, — Что же касается голосования, то в нем я участвовать не могу, ввиду тех нежных отношений, в которых мы с ним пребываем… Я полагаю, вы меня поняли, господа?
Конечно, поняли. Они и прежде-то озорно перемигивались, эти серьезные и мрачные господа судьи, словно хотели сказать: «Да, повесить Касперека не мешало бы, хе-хе-хе. Тогда бы пани Касперек сразу сделалась бы вдовушкой».
Касперек явился на суд с невинным видом. Это был здоровенного роста мужчина, стройный, красивый, розовощекий. Только в черных его глазах горел какой-то необычный демонический огонь. Но все равно лицо у него было приятное и даже такое симпатичное, что он вполне сошел бы за сепешского графа, не то что за простого виноторговца. Когда пани Катарина изложила суду свои обвинения, он только усмехнулся:
— Да ведь это же смешно! — И с возмущением продолжал: — Вам все это приснилось, ясновельможная пани. Я из Варшавы привез домой только пустые бочки. Хорошо было бы, если бы какой-нибудь добрый дух наполнил хоть одну из них по дороге золотишком. Но мы с работниками как раз вчера только перемыли все бочонки. Не нашли мы в них ничего, кроме винного осадка.
Члены городского суда по обыкновению подвергли Катарину перекрестному допросу.
— Вы сами, пани, видели когда-нибудь этот бочонок? Как велик он был?
— Не видала я его никогда. Муж мой сказал. А я-то уж когда узнала об этом бочонке? Когда его украли. Тогда муж мой выгнал меня из дому, сказал, чтобы без бочонка я домой и не ворочалась. Ты, говорит, виновата, что пустила Касперека и его людей одних в подвал.