— Разумеется, нет.
— Какая жалость! Выходит, мы ничего и не увидим?
— Конечно — не увидите.
— Вы невыносимо завистливый человек!
Но уже не осталось времени продолжать светскую болтовню. Внимание всех было приковано теперь к необычному зрелищу. Наступила глубокая тишина. Только занимающееся пламя лениво потрескивало, облизывая синими языками сухие поленья — сначала внизу, но постепенно взбираясь все выше и выше и становясь кроваво-красным, гневалось, ворчало. Вскоре сгоревшие нижние поленья осели, и тогда все это строение заскрипело и стало с грохотом рушиться, а стоявший наверху страшный гроб закачался, зашевелился, словно намеревался спрыгнуть вниз. Налетавший порою ветер, казалось, укрощал пламя, но затем оно снова вспыхивало, шелестя тысячами шелковых полотен, которые реяли в руках чертей, и со звериной жадностью опять набрасывалось на гроб.
Страшное зрелище. Поленья ярко пылали. Внутри, в полыме, родилось непонятное гудение. Головешки метали вокруг себя искры, а маленькие угольки светились, словно множество глаз Касперека. И только дым поднимался и поднимался кудряшками вверх, плыл над домами, взвиваясь до самой звонницы, где в нишах окон сидели голуби и, может быть, гадали, что там еще такое задумали самые совершенные божьи создания, собравшиеся в таком большом множестве? «Загорелся!» — пронесся снова по толпе возглас, радостный, воинственный.
Пламя уже набрало силу, могучие огненные руки охватили гроб; на мгновение он даже пропал из виду. Колышущиеся языки огня, казалось, затеяли драку между собой за гроб. Но вот из пламени вверх взвился грязный, желто-бурый столб дыма. «Касперек, это он, Касперек! — закричали все. — Он горит!»
И в самом деле, это уже был не прежний, приятный глазу синий дым. В воздухе распространился омерзительный смрад горящего мяса, и можно было слышать, как шипит и щелкает сгорающая в огне человеческая плоть. Гроб обуглился и развалился, огонь поглотил доски за одну минуту. Кое-кто уверял, что видит самого Касперека: кто — его голову, кто — ногу, третьи — красную шапку. О, воображение играет в таких случаях большую роль. Бойяи Яношне (в другое время близорукая) даже увидела, как он высунул из гроба одну ногу. А старая Копачкане слышала, будто Касперек заквакал по-лягушачьи и даже воскликнул (на это тоже нашлись готовые подтвердить свидетели): «Ну что глаза пялите, отродье сатанинское?!»
Ну да ладно, было так или не было, теперь разве установишь истину доподлинно? Каждый смотрел и видел, что его интересовало, и думал каждый по-своему. Одно точно, что скоро и это все закончилось: огонь сначала сожрал дрова, затем и гроб и покойника. Больше ему жрать было нечего. И костер рухнул. Многие побежали поближе к костру, чтобы там увидеть что-нибудь. А губернатор поднялся и, довольный, сказал:
— Ну вот, одной заботой меньше.
Но в этот миг по толпе пронесся беспокойный гул, послышались возгласы изумления и ужаса. Люди показывали руками куда-то на крышу сарая, что напротив.
Губернатор посмотрел туда и побледнел. Там, среди взобравшихся на крышу зевак, на самом коньке, сидел Михай Касперек, в красной шапке, в синем доломане, свесив вниз ноги в желтых сапогах и презрительно посмеиваясь, смотрел на свое собственное сожжение.
Губернатор, подскочив к одному мушкетеру, приказал:
— Стреляй!
Но солдат испугался, попятился, мушкет в его руках задрожал.
— Ты что, на дудке играешь, растяпа? — гаркнул на него губернатор. — А ну дай сюда!
И сам, схватив мушкет, выпалил в Касперека. Рассеялся дым. «Попал, попал!» — закричали все вокруг. Можно было видеть, или это только так показалось: Касперек слетел с крыши, будто подстреленная ворона. А может быть, Касперек сам быстрехонько скатился вниз, будто проворная кошка. Одним словом, полминуты спустя он уже был внизу, а в следующий миг его и след пропал. Видно, спрыгнул он не на базарную площадь, а в соседний сливовый сад. А там его видели уже на дальних улицах города, скачущим верхом на белом коне. Желтый сапог на его левой ноге был в крови, на крыше сарая тоже нашли следы крови — там, где он с крыши слезал. Сомнений нет, пуля Козановича все же задела его. Да что толку? Ей-ей, жаль пороху! Пусть и сотня пуль задела бы его, с места мы все равно не сдвинулись бы в своих догадках. Видно, существует он в стольких видах, в скольких ему захочется.
И какой толк был его сжигать? Никакого! Все равно что брить волка, только мыло истратишь попусту. А мы истратили и время, и деньги попусту. Касперек как был, так и остался.
Одна польза: теперь-то уж мы знаем, что Касперек — не призрак, не тень. Потому что, когда ранили его, из него кровь потекла. А кровь — это уж вам не обман.
В общем, полным крахом кончилась вся эта затея, весь город был в подавленном настроении. Козанович отправил к королю гонца с описанием всего происшедшего. В конце же письма добавил: «Мы боролись, ваше величество, против чуда природы, но потерпели поражение».
А толпа перед магистратом шумела, гадала: зачем было сжигать покойника? Теперь Касперек отомстит нам самым страшным образом.
Издевательские стихи сочинили лублойцы на Гертея и Павловского и распевали их в корчмах.
Касперек же снова стал появляться и всякий раз загадочно исчезал неизвестно куда. Появлялся он и не только в городе, а и в соседних деревнях и заполонил округу фальшивыми деньгами: то закупал лошадей для королевской кавалерии (потому что в это время Август Сильный готовился к войне против шведов), в другой раз — волов. Но чаще всего он надувал невежественных крестьян просто при размене денег. Из провинции фальшивые деньги перекочевывали в Лубло, и губернатор Козанович был просто в отчаянии, не в силах помочь людскому горю.
В эту-то пору всеобщей растерянности и придумал Криштоф Павловский одну штуковину и поспешил в замок к губернатору.
— Есть у меня одна мыслишка, ваше превосходительство, насчет злодея Касперека, — сказал он.
— Ну что ж, и то хорошо: у меня вот ни одной нет, — вздохнул губернатор. — Так что у вас за мыслишка, пан Павловский?
— Клин клином вышибают.
— Поговорка известная, только как ее понимать?
— Против ведьмы только ведьма может помочь, верно ведь?
— Вполне может быть, — рассеянно отвечал Козанович.
— Был у моего бывшего командира, генерала Берчени, один ворожей и предсказатель по имени Мартон Бонц.
— A-а, мельник чахоточный из Будвега? Знал и я его в детстве. Да только умер он.
— Немцы повесили. Но, помимо Мартона, у генерала служила еще и колдунья одна. Панна Пирита. Мартон был шеф-поваром на колдовской кухне, а Панна при нем — поваренком. Да только эта Панна больше умела, чем ее шеф. Живет эта женщина и поныне, возле за´мка, в городе Шарошпатаке. Может быть, она что нам толковое присоветует? А?
— Что ж, съездите к ней, господа!
Павловскому только того и надо было, и на следующий день они вместе с господином Гертеем отправились в Шарошский замок, а вернее — в ту маленькую лесную избушку, где обитала старая Панна со своей красавицей внучкой Пирошкой.
Дивной красоты это было место. Среди высоченных раскидистых деревьев стояла избушка на курьих ножках, в которой когда-то жил Пирошкин отец. Сначала служил он лесным сторожем, потом ушел в куруцы[44], да и погиб на войне. А девочке его барин подарил этот вот лесной домишко с большим наделом земли да лугом в придачу.
Лес, казалось, весь от начала до конца был покрыт огромным зеленым платком в красный горошек: среди зеленых трав повсюду краснели ягоды земляники. А из лесной чащи неслись песни сотен соловьев, и Пирошка не ленилась, подпевала им.
Господа из Лубло, оставив свою повозку на тракте, стали по узенькой тропинке пешком пробираться к лесной избушке, заслыша еще издали ее звонкий голос. Жаль только, что слов они не понимали: ведь девушка пела по-словацки:
Жил-был король однажды,
знатным поваром прослыл,
Труля-тру-ля-ля.
Целый день супы готовил,
тесто сдобное месил,
Труля-тру-ля-ля.
В день он по два хлеба выпекал,
Труля-тру-ля-ля.
Кота-обжору он держал,
Труля-тру-ля-ля.
По три хлеба кот сжирал,
Труля-тру-ля-ля.
Услышав шаги пришельцев, Пирошка умолкла, затаилась в лесной чаще, как робкая белочка. Зато вместо нее в дверях избушки появилась старая сморщенная старушка, в кофте с засученными рукавами, так что видны были ее сухие старческие руки, в которых она держала глиняную тарелку.
— Ну вот, в самое времечко гостюшки мои приспели! — воскликнула она. — А я как раз лангош[45] вам испекла. Отведайте моего лангоша, сыночки. Ну, капитан Криштоф, бери первым, ты — старшой!
Господа из Лубло удивленно переглянулись.
— Знала я с утра, что вы пожалуете. Потому что кошка моя сегодня поперек порога лежала. Давайте, проходите же в дом!
— Да нам поговорить бы надо с тобой.
— Знаю я, сыночки мои! Извещена. Перевернут ваш хлебушек-то![46]
— Верно, — подтвердил господин Гертей. — Только ты можешь нашему горюшку помочь.
— Ладно, ладно. Поговорим там, где три разных цветка воедино собираются[47]. Только повремените чуток.
С этими словами старуха провела их в комнату, где был накрыт белой скатертью стол. Тут она поставила на стол свою глиняную тарелку с лангошем, а потом откуда-то из сундука вытащила бутылку доброго токайского.
— На-ка, выпей, капитан Криштоф. Что там слышно о нашем повелителе, князе Ракоци? Жив ли он еще? Скудно харчится он, бедняжка, там, у этих турок. Эх, отведал бы он сейчас с удовольствием лангоша, будь этот лангош там у него. А еще пуще хотела бы я, чтобы сам князь не там, а здесь оказался.