9
Допев песню, Йошка умолк: ему вовсе не хотелось, чтобы полицейский с улицы Петефи услышал его.
Остановившись возле дома Пала Хитвеша, он осторожно прокрался к окну и заглянул внутрь.
Все четверо сидели вокруг стола и молча слушали, что говорил Андриш, — речь, конечно, шла об Архангельске.
Слезы навернулись у Йошки на глаза. Как хорошо здесь, как хорошо! С грустью он отошел и побрел своей дорогой. Он не мог подсесть к ним, хотя только об этом и мечтал, только об этом…
— Как вы тут жили, отец, без меня-то? — спросил Андриш.
— А, полно об этом, сынок, — проговорил Пал Хитвеш, — бедные люди не живут, а существуют. Так и мы существовали. Посмотри на нас, и сейчас кое-как перебиваемся. И я, и твоя мать, и девочка. Твоего младшего брата Фери отдали в мальчики мяснику; не знаю, право, как быть с ним дальше, где достать ему сапоги, одежду. Мы отдали его на три года, а только нам за него ничего не платят, наоборот: я должен еще и одевать его. Высоко, пожалуй, я замахнулся, сынок… Ну да ничего, я не жалею; по крайней мере парень выйдет в люди, лишь бы знал себе цену. А пока гоняют его немилосердно: вот и вчера, например, ночью пришел из Баранда, корову привел. Легко ли это для такого мальчонки? Всю ночь топал пешком и лишь на следующий день к обеду добрался до места.
— Пешком! Я тоже, папаша, немало пешком протопал, — сказал Андриш. — Убежал с Кавказа и все шел и шел на Север, — два дня кряду не ел, не пил… А потом наткнулся на конных казаков. Знаете, что такое казаки? Это вроде как наши дворяне в старину. У них есть оружие, сабля; казак — и жандарм, и солдат, и господин. Они поймали меня, заперли, передали властям, и нас этапом погнали на север, в глубь страны, и все пешком. Целых два месяца гнали нас. А мы все шли и шли на своих двоих. Только потом нас погрузили в вагоны и отправили в Сибирь.
Разговор снова вернулся к Архангельску, где Андриш провел пять лет.
Жужика сидела у стола и молча слушала рассказ брата о полном чудес чужом мире; она старалась слушать внимательно, но порою мысли ее рассеивались, и тогда словно сквозь туман доносились до нее слова брата о том, как русские девушки в кинотеатрах грызут подсолнухи и плюют шелуху так, что их кавалеры выходят с сеансов, как будто покрытые снегом; она лишь краем уха слушала, каковы собою русские девушки, а также признание брата, что у него остался в Туркестане маленький сын.
— Эх, если бы я мог захватить его с собой! — проговорил Андриш и покачал своей круглой, похожей на медвежью, головой; ему почудилось, что он слышит смех русского мальчика, и у Андриша защемило сердце. Однако мать не поняла сына.
— Что бы ты делал тут с ним, сынок? Ни одна женщина не приняла бы его.
— Пошла бы за меня, так приняла бы и моего сына.
— Ты ведь тоже не взял бы женщину с ребенком; а женщина — разве она взяла бы сына русской женщины!
— Не сына русской женщины, а моего сына!
Все замолчали.
— Женись-ка ты на солдатской вдовушке, — весело сказал отец, — у нее и деньжата водятся. У вдовы-солдатки и ребенок найдется и деньги…
Андриш промолчал; он видел, что отец на кого-то намекает. Мысленно он воспротивился этому, но промолчал.
— У ее деда и бабки есть хутор, а родителей-то уже нет на свете, так что хутор после стариков останется за молодкой — за вдовушкой, значит, потому как отец у нее погиб на войне.
— И муж тоже? — спросил Андриш.
— И муж, — неуверенно ответил старик.
— А может, у нее и не было мужа-то?
— На свадьбе у них я не был.
— А другие тоже не были?
Старик озорно рассмеялся, а потом оживленно добавил:
— Но на хуторе у них я был, сынок. Хутор небольшой, но очень стоящий, как у господ. Там все есть, сынок. Комната, кухня, аккуратная господская мебель, хлев для коровы и свинарник, а кормов столько, что просто чудо! Есть и гуси, утки, куры, словом, все что хочешь; две лошади у них, жеребенок. Словом — грех гневить господа, сынок, и отказываться от своего счастья.
— И ребенок есть у нее?
— Один, маленький мальчонка. Так он скоро будет помощником: вырастет тебе даровой возница, и платить ему не придется.
На давно не бритом лице старика отросла седая щетина; он все ближе придвигался к Андришу, и странно было видеть его розовую физиономию рядом с суровым и хмурым — как у матери — лицом его молчаливого и нескладного сына.
— Это, сынок, воля господня… недаром в библии сказано: бедняк да возьмет себе в жены богатую девушку, а бедная девушка пусть вдет замуж за богатого. Так-то, сынок. А вот мы с твоей матерью отпетыми были глупцами. «Давай, — сказали мы друг другу, — соединим, что у нас есть, и заживем счастливо». Ну и сам видишь, до какой нищеты докатились! И вы хотите того же?
Жужика не смела поднять глаза; она лишь украдкой поглядывала на брата и радовалась, что он сидит суровый, непреклонный.
— Когда я пришел в дом к твоей матери и посмотрел… Помнишь, старуха, подушку-то?
— Господи, и чего только не взбредет тебе в голову!
— Так вот, поднял я ее подушку, когда был, стало быть, на смотринах, а она-то тяжелая-претяжелая…
— Да полно тебе уж, — заворчала старуха и отошла в темный угол комнаты.
— И к тому же еще похрустывала!.. Эге! — сказал я себе. Потому как ясно, что подушка набита была куриным пером, а не гагажьим пухом…
Все задумались. Жужика покраснела при мысли, что и ее подушка набита куриным пером. А если Йошка поднимет ее когда-нибудь?! Не думала она прежде, что мужчины такие зловредные.
— Всю свою жизнь я только и бился над тем, чтобы хоть вы зажили по-человечески и будущий зять не сказал бы моей дочери: «Э, да ведь подушечка-то похрустывает!» Ну и что же вышло из этого? Ничего! Потому как трудно, очень трудно быть бедным, сынок. Кто хоть раз сунется в бедность, уже никогда не выползет из нее. Вот мне, к примеру, ни разу не удалось заиметь лишний грош, на который можно было бы сделать что-нибудь путное. Так что хорошо еще, если парень на смотринах скажет моей дочери, что подушка у нее «похрустывает» — а то ведь может статься, что у бедняжки вовсе не будет подушки.
Дети молчали. На сей раз даже мать не сказала: «И что ты несешь всякий вздор!» — ибо на этот раз она согласна была с мужем. Конечно, не для того она берегла и хранила свою дочь от ветра и от дождя, от беды и от работы, чтобы та вышла замуж за последнего батрака и всю жизнь до самой смерти жила на похлебке из отрубей.
— Я к тому говорю это, сынок, что добрый молодец, если он беден, должен искать богатую невесту, а красивая бедная девица пусть ждет своего счастья.
Андриш, наконец, заговорил:
— Что до меня, то я скажу вам, отец, одно: я исходил много земель, много повидал, и не нужно мне никакого богатства, если девица не по нутру. Я лучше возьму в жены такую, у которой ничего нет, кроме рубашки на теле, лишь бы была мне по сердцу!
Старик горестно заметил:
— Так ведь подушка-то у нее, сынок, того…
— «Того» или «не того» — чепуха! И на куриных перьях можно спать не хуже, чем на гагажьем пуху, лишь бы любить друг друга.
— Но, дорогой сынок, когда любишь, то не беда, если у нее и кое-какое состояньице есть… Небольшой хуторок, лошадка, коровка, гуси, утки…
— Да еще и ребенок!
— Так и у тебя же есть! Там детеныш этой русской женщины.
— Я уже сказал: он мой, а не русской женщины!
— И этот не Балога Неялки, а Марии Мароти.
Парень замолчал. Он задумался о девушке. Потом спросил отца:
— Это какого же Мароти дочка?
— Мароти Куци.
— Который погиб на войне?
— Ага. Ты знал его, что ли?
— Знал.
— Что, меж вами было что-нибудь?
— Нет, ничего… Просто мы служили в одном взводе… Только он уже старик был, лет за сорок, а я молодой, мне и двадцати еще не было. Скверный он был человек, ко всем придирался. Но мне-то было все равно… Только я его терпеть не мог… за веснушки, по всему лицу…
— Черт с ними, с веснушками, их покрывают деньги. Каждую свою веснушку Мария Мароти может покрыть серебряной монеткой.
— Ну и пусть покрывает, если кому это нравится. А я не люблю веснушчатых. Еще не хватало, чтобы мой ребенок был веснушчатым!
Над этим все от души рассмеялись да с тем и легли спать, так как было поздно.
Жужика как зачарованная сидела среди них; она ничего не слышала и ни о чем не думала — на ее устах горел поцелуй Йошки, она ощущала его объятия…
Нужны ли ей еще слова и думы, бывает ли большее счастье?!
10
Йошка то запевал одну песню, то, оборвав ее, принимался за другую, но неизменно возвращался к одной:
…А головушку свою
Я склоню на грудь твою,
Белую, лебяжью.
Белую, лебяжью…
Эту песню он спел несколько раз подряд, готовый вот-вот разрыдаться, затем зашел в небольшую пивную.
Комната была ярко освещена, но людей не было, кроме какого-то оборванца в солдатской шапке и хозяйского сына, готовившего уроки. Дочь корчмаря-еврея, весьма красивая барышня, сидела там же, за прилавком.
— Стакан вина.
— Какого?
— Хорошего.
— Крепкого?
— Позабористее давайте.
Корчмарь принялся выбирать, достал пузатенькую бутылку с пестрой этикеткой и налил из нее в рюмку какую-то зеленую жидкость.
Йошка подозрительно посмотрел, не сироп ли это, но, когда пригубил, зелье обожгло ему рот.
— И впрямь яд.
— Абсент.
— Ишь, зеленый какой! — проговорил нищий солдат.
Йошка взглянул на него.
— Вы почему не идете домой?
— Зачем?
— Разве у вас нет семьи?
— Нет.
— И жены нет?
— Нет и ее.
— И не было?
— Была.
— Куда же она девалась? Умерла?
— Не умерла… Пошла по плохой дорожке, а я заметил да и прогнал…
Йошка посмотрел на него и задумался. Он удивился тому, что живет, говорит, слушает, смотрит на человека…
Либо умереть, либо обнимать любимую девушку — иного в этой жизни для него не существовало.