Йошка побледнел. Постоянно эти злые жестокие слова.
Кто эта девушка? Что придает ей силы? Значит, не любит?
Не лучше ли было бы, пока не поздно, повернуться на каблуках и уйти навсегда?
Сердце болезненно сжалось; эх, разве может он сделать это, когда так сильно любит ее!
Молча шли они рядом, и у него не выходили из головы слова нищего в старой солдатской шапке: «Кого любишь, тому все прощаешь».
Все? Но если она, невеста, может быть сейчас такой холодной, что же будет, когда она станет женой? Да и выйдет ли из нее жена?
Он еще ближе, еще теснее прижался к девушке и заговорил:
— Я тебя так люблю, Жужика, так люблю, что просто голову теряю.
— Пропадите вы пропадом, — сказала девушка, выпятив губы. — Так и надо — сгорите вы и станете прахом…
Кровь прилила к голове Йошки. Его бросило в дрожь от таких жестоких слов. Неужто все женщины такие беспощадные? Или только эта?.. Именно та, которую ему дано любить?.
Злым огоньком в нем вспыхнула неприязнь… Где-то в самых отдаленных уголках его души шевельнулась мысль, что это не та девушка, которая ему нужна, эта хочет сделать его своим рабом… Бежать бы следовало отсюда…
Неожиданно в нем пробудилась и спесь. Черт подери, все же он решился на большое дело — вон ведь что отважился сказать: попросил ее руки! Чего еще ей надо! Он жертвует своей мужской свободой, на всю жизнь дает обет содержать ее! Ради нее он работает, все его планы — все для нее, ей на пользу, — а она еще издевается!
Сердце его ожесточилось, и он подумал: «Ну постой, я тебя проучу, только попадись мне в руки!»
«Говорю, говорю, — размышлял он сам с собой, — а зачем? Чтобы она высмеяла и когда-нибудь еще хвасталась, что и я гонялся за ней… Злая она, жестокая. Безжалостная».
Он пылал гневом, гневом самца, который не в силах схватить и проглотить свою пару, и, наверное, задохнулся бы, если бы как-нибудь не унизил ее.
Что это за черствость: он попросил ее руки — она не ответила и в каждом слове противоречит, возражает…
Значит, пусть я сгорю, пусть пропаду пропадом? И это ответ?
У кинотеатра пришлось подождать билетов; Йошка, разгневанный, с покрасневшим лицом, стоял возле девушки. Он лихо сплюнул, чтобы поднять свой авторитет.
— Умеешь ли ты так ловко плевать? — спросил он высокомерно.
И был горд своим вопросом.
Девушка оторопело посмотрела на него.
— Нет, я не умею, — проговорила она и отвернулась. — Что это? Что-нибудь новое? — добавила она чуть погодя.
Но Йошка не оставил ее в покое.
— А шить умеешь? — допытывался он, совсем как чужой с издевкой.
— Нет, — дерзко бросила девушка.
— А стряпать?
— Тоже нет.
— А штопать?
Жужика схватилась за чулок.
— А что? Разве у меня дырявые чулки?
— Да нет, так просто…
Девушка покраснела, сообразив, что ведь парень и не мог видеть дырки на чулке, дырка-то на большом пальце правой ноги.
— И этого не умею, — сказала она с вызовом.
— А что же ты умеешь?
— Ничего! Только есть да спать!
Парень смотрел на нее чуть прищуренными глазами.
Какая она гордая! Какая красивая!
— Целоваться тоже не умеешь!
— Да как сказать…
— Сама-то не поцелуешься!..
— Как это?
— Одна то есть. Только на пару.
— Подите вы к черту с вашей конопатой рожей! Оставьте меня наконец!
Йошка засмеялся от радости, что ему удалось так разозлить ее. Пусть знает, кто господин, и пусть поймет, что и он может быть таким, как она. Но тут же смягчился: разве это дело так мучить девушку, которая запуталась, словно какая-нибудь прелестная птичка в сетях, только бьется крылышками, пока совсем не выбьется из сил…
Когда девушка отвернулась, сердце у него сжалось: неужто она сможет с ним расстаться?
Он вздохнул: если бы мог, он тоже расстался бы.
Если бы мог! Лучше сейчас, чем позже! Слишком много страданий и так мало радости!
«Пропадите вы пропадом!» — неотступно было у него на уме. Такое сказать ему! И это — вместо «да»…
Тем не менее ради нее он взял хорошие билеты, потому что она была красива и нарядно одета, — не мог же он повести ее на дешевые места. За два билета он отдал половину дневного заработка.
Потом они сидели в темноте. Руки их сплелись, и Йошка все больше распалялся, чувствуя, что девушка уступает. Кровь бросилась ему в голову, и он все выше и выше сжимал руку девушки, пока добрался уже до самой подмышки и даже положил голову к ней на плечо. Но она лишь терпела это, а сама сидела так прямо, так неподвижно, устремив глаза на экран, как будто с ней ничего и не происходило.
Эта двухчасовая тишина и молчание вконец истомили их: казалось, будто два сердца варились в одном котле.
Когда они вышли, у обоих пылали лица, огнем горело тело. Вечерняя прохлада приятно освежила их.
Так же молча шли они длинными дорожками домой, только сжимали друг другу руки, и у девушки запеклись губы.
Возле строящейся мельницы они невольно пошли под лесами, и тут Йошка неожиданно обнял девушку и поцеловал ее в губы.
Девушка не противилась. Парень обхватил ее сзади и принялся целовать, но она вдруг ощутила во всем теле то недавнее чувство, которое испытала, когда у стола ее обнимал инженер…
Она тотчас же вырвалась и убежала.
Йошка бросился следом за ней, ноги у него подкашивались.
Они не издали ни единого звука, пожалуй, даже не дышали… когда Жужика вошла к себе во двор, Йошка, остановившись у ворот, смотрел ей вслед. Как красиво шла девушка, какими грациозными, мелкими шажками! В дверях она обернулась, глаза их встретились.
И она скрылась.
Йошка, шатаясь, направился домой. Он был счастлив…
Если бы он еще слышал, как мать приветливо спросила Жужику:
— Ну, да или нет?
Девушка отвернулась и, словно говоря с подушками, ответила:
— Да.
14
Раз уж девушка дала свое согласие, то делать нечего.
Родители, разумеется, были сильно огорчены, особенно мать, не для того, мол, она произвела на свет и вырастила такую красивую здоровую девушку, чтобы та с молодых лет повергала себя в горе, нищету и бедность.
Но что поделаешь, — хотя девушке и не следует никогда спешить, но ведь другого счастья пока и в помине нет. Да откуда быть счастью, когда она даже глаз толком поднять не умеет, идет по улице, словно овечка.
Даже отец и тот пытался утешить жену:
— И не надо, — повторял он свои излюбленные слова, — ничего не надо! Будь что будет. И мы жили, не пропали, и они проживут.
На другой день пригласили золовку, жену Андраша Тури-Хомока (мать Жужики, Ката Хитвеш, была урожденной Хомок) и через нее передали ответ.
У Дарабошей посланницу встретили с почетом, после чего Йошка буквально не выходил от Хитвешей. Не вставая, просиживал он здесь до самого вечера, пока старик или старуха, взяв лампу, не бросали выразительный взгляд на стенные часы. Это был вежливый намек на то, что пора уже с миром уходить, так как честному труженику неплохо бы и отдохнуть до завтра.
Так и начался новый период в их жизни: прекрасная пора, когда они, тихие и счастливые, целыми днями сидели вдвоем.
Будто улеглись бури, жизнь сразу стала ясной и простои и все таким понятным.
Слава богу, будто они и не они вовсе, а добропорядочные люди, которые, пристав к тихой гавани, легко и радостно забывают на безмятежном берегу о бурном плавании.
Однако о свадьбе все еще не было и речи, ибо не так-то просто приобрести квартиру. Удивительное дело, как битком забиты все, даже самые маленькие уголки и закоулки. Где только имеется крыша, там везде живут люди.
Даже в Шештакерте, где раньше каждую зиму в виноградниках пустовало двадцать-тридцать винокурен, нынче невозможно было найти хотя бы пустующего овина или летней кухни. С тех пор, как страну разорили и раздробили, сюда хлынули беженцы из Трансильвании, и эти бедняги заселили даже мышиные норы.
Но чему быть, того не миновать. Надежд и всяческих планов было больше чем достаточно. Йошка мог бы подрядиться виноделом, нашлось бы уже и место, но без квартиры, потому что по нынешнему жилищному закону никого не разрешалось выселять из квартиры, даже если он уйдет со своей должности. Можно пойти и в дворники, но лучше, конечно, если бы он знал хоть какое-нибудь ремесло.
Словом, недостатка в разговорах не было.
Йошка уже и подушку ее в руки брал. Правда, не затем, чтобы проверить, не «хрустит» ли она, — просто он был счастлив притронуться к ней после того, как при нем случайно сказали, какие две подушки будут принадлежать Жужике.
Снова наступили трудные дни, любовью приходилось восполнять то, в чем отказывала бедность. Йошка вынужден был признать, что из дому он ничего не получит, кроме одной смены белья, так как многочисленные младшие братья уже успели разобрать все его вещи, — он, дескать, и так женится.
— Странные это речи, сынок, — сказала как-то тетушка Хитвеш, — ведь принято все отдавать тому, кто женится, помогать ему.
Старуха считала это за страшную обиду. Жужика тщетно пыталась заставить парня замолчать, не выбалтывать ее родителям все свои обиды, но он был до того глуп и наивен, что выкладывал все, что у него было на сердце.
Словом, атмосфера изо дня в день накалялась, становилась все более и более напряженной.
Ох, если бы не эта бедность… Часто, погруженная в задумчивость, Жужика подолгу смотрела перед собой…
Тяжело и грустно было на сердце… Ведь ей неведома была бедность, никогда еще ее молодая душа не испытывала лишений, — отец всем ее обеспечивал, мать делала за нее всю работу. Она же только жила и цвела и, как сказочная девочка в красных сапожках, попирая ногами хлеб насущный, жизнь отца и матери, не испачкав в грязи даже и уголка своего сердца. Однако она уже поняла, что бедность портит людей, делает их некрасивыми, сварливыми, злыми, зубастыми; вот и этот Йошка, что отчитывается перед ней в каждом заработанном филлере, будет приносить так же мало денег, да и те отберут у него мать и злоязычный отец.