Старый Мароти уже поднялся и поил лошадей.
Пристыженный Йошка поспешно оделся и опрометью бросился помогать старику.
Он начал таскать воду в длинное корыто.
Но вдруг голова у него закружилась, колодезный шест остановился в руках, и он чуть было не полетел в пропасть.
И все от того, что вспомнился ему — даже и не вспомнился, а скорее отозвался болью в сердце — тот случай, когда он доставал Жужике воду из степного колодца.
«— Ты чья?
— А зачем это вам знать?
— Не Пала ли Хитвеша?
— Если знаете, то зачем спрашиваете?»
Тогда были легкие теплые летние сумерки, а сейчас приближается зимний студеный рассвет. Тогда счастье песней неслось по усеянной цветами степи, а теперь лед обжигает руки, сердце… Тогда у него ничего не было, он не мог не только что купить, но даже подумать о коралловых бусах для девушки — и все же был так счастлив, так счастлив! Теперь же почти все — и дом, и хлев с высокой крышей, и хуторок, и стога, и колодец с ведром, и садящаяся на него птица (ведь она тоже садится на его богатство) — все принадлежит ему, но это богатство для него-лишь тяжелый, огромный груз, который придется тащить.
Хотя бы еще один раз почувствовать тот запах!..
И Йошка опять прекратил работу. Какой серьезной снилась ему девушка… Может быть, она тоже кручинится…
Может, страдает по нему…
Все это продолжалось какой-то миг, мысли стрелой пронеслись в голове, и он снова услышал не злой, но ворчливый голос старого Мароти:
— Что с тобой?
Он не ответил, опустил ведро в колодец и усердно принялся таскать воду.
Лошади, отдуваясь, цедили сквозь зубы воду. Это его лошади! Старик, будущий его тесть, возился, пыхтел вокруг них, не обращая внимания на холод. В доме — своем доме! — Йошка слышал голоса: здесь ведь все работают до изнеможения.
— Работайте, сдыхайте! — пробормотал Йошка, и ему даже почудилось, будто это он заставил работать их всех на себя…
Он приосанился, оглянулся на конюшни, на засыпанные снегом стога, на белевшие вдали поля.
— Вот я возьмусь за вас, языки повысовываете!
Кончив таскать воду, он слегка оперся спиной о колодезный журавль и устремил взор туда, на восток, на желанный восток, где на небе играли над городом дивные красные лучи. Небо было подобно сказочному саду, в котором благоухали одни лишь красные чудесные розы…
Но что ему власть, богатство, состояние, будь его хоть в десять раз больше, — ему все равно! Вот если бы Жужика протянула хоть кончик мизинца! Эх, он бы знал, что ему делать. Он трудился бы ради нее не покладая рук. Увидев воочию хозяйство Мароти, он теперь уже знал, что значит земля. Будет она и у него, только бы Жужика помогала… Не останется он нищим горемыкой! Право же, не останется!..
Пусть ему даже придется копить по грошу, пусть придется недоедать, но хозяйством он все равно обзаведется!.. Богатство! Если Жужика будет с ним рядом, он купит землю, будет работать ради нее исполу! Не останется он дебреценским бедняком! Не станет продавать свои трудовые руки на человеческом рынке. Нет, ни в коем случае! Он будет работать вместе с дорогой, святой девушкой. Только бы она поняла, какую жизнь он обещает ей! Почему, почему она не понимает его, не знает, кто он и что он, не догадывается, что он сгорает от великих планов и стремлений: неужто этот дивный огонь неведом ей?!..
— Жужика! Ты еще спишь?.. — простонал он. — Милая моя… глупая… противная… я умираю по тебе…
Но Жужика не спала. Если, случалось, засыпала, то тут же просыпалась. Она металась, мучилась, безысходно страдала.
Она и понятия не имела, что делается у Йошки на душе, и поэтому ей ничего иного не оставалось, как только страдать, изнывать, бессмысленно и бесцельно.
Очень тяжелая выдалась для нее неделя. Она все время ждала какого-то чуда, ждала, что Йошка придет к ним, даст о себе знать или пришлет свою мать… Стоило кому-нибудь постучаться, ее бросало в дрожь.
Но никто не приходил и ничего не происходило. В воскресенье после обеда, когда у них был сапожник, нежданно-негаданно заявился со своей женой, Пирошкой, Андриш. Удивлению не было конца, поскольку считали, что Андриш не придет к ним всю зиму, но «медведь Архангел» все же явился. На железной дороге его уже только и называли Архангелом, потому что он то и дело принимался рассказывать об Архангельске. Несмотря на угрюмость, он был, в сущности, очень добрый, и его любили сослуживцы.
Жена у него тоже была очень славная, подвижная, постоянно смеялась и болтала. Ей как нельзя лучше подходило ее имя: Пирошка — «красная шапочка».
— Мы так счастливы, матушка, так счастливы, что вы и представить не можете себе.
— Почему это не могу! — надменно ответила ей тетушка Хитвеш. — С моим сыночком любая барышня была бы счастлива.
Хорошо еще, что Пирошка вообще не умела обижаться.
Может быть, именно счастье делало ее нечувствительной к обиде.
— А как вы познакомились? — спросил сапожник.
— О, это целый роман! — воскликнула Пирошка. — Настоящий роман! Я служила у господина Фанчикаи, от них ушла нянька, вот они мне и сказали, будь, мол, ты кормилицей. А как же мне быть кормилицей, ведь я не могу кормить грудью! — И она с удовольствием захохотала. — Ну, тогда хоть гуляй с ребенком, говорят они… Что ж, я стала его тепло одевать и каждый божий день вывозила малютку в красиво завешенной кружевами коляске прямехонько на лесную дорогу, там и гуляла с ним под деревьями. А мой муженек был выездным кучером у Дьярмати и возил в ту пору навоз на виноградники. Так вот мы и познакомились. Это был целый роман! Настоящий роман!
— А вы, господин Хитвеш, счастливы? — спросил сапожник у Андриша, предлагая ему сигарету.
Тот взял одну, закурил и сказал:
— Эх, был бы здесь еще сын мой из России!
Пирошка покосилась на него:
— О! Уж не думаешь ли ты привезти его сюда? Я бы и поцеловать-то его не смогла!
— Моего сына?
— Сына русской женщины! Ну как бы я стала его целовать, мыть…
— Да он не русской женщины сын, а мой.
Все замолчали.
Сапожник первый нарушил молчание:
— Кто любит, тот простит. Я бы женился на Жужике, будь у нее хоть трое детей. И любил бы их.
Пирошка поспешно перевела разговор на другую тему:
— Ох, чуть не забыла! Сегодня объявили о помолвке Йошки Дарабоша и Марии Мароти.
В комнате сразу стало очень тихо. Пролети сейчас муха, — хотя среди зимы это было невероятно, — и то было бы слышно.
Первой пришла в себя Жужика.
— Да? — выдохнула она.
— Да-да, в церквушке. Ой, до чего же складно проповедовал священник. Не наш, приезжий из Пешта, — говорил так медленно и все призывал жертвовать бедным, но нам все равно никто ничего не подал.
Волей-неволей пришлось посмеяться.
Только тетушка Хитвеш была счастлива по-настоящему. Тяжкий камень свалился у нее с сердца. Да еще сапожник, наверное, был не менее счастлив: он тотчас же угостил Андриша сигарой, хотя тот еще не выкурил и сигареты.
23
«Нож! — решила про себя Жужика. — Он сам предлагал мне это».
Она накинула на плечи платок и, выбежав со двора, направилась к улице короля Кароя, чтобы отыскать нож.
Но, придя туда, она застыдилась. Где теперь искать этот нож? Может быть, он уже попал к кому-нибудь на кухню…
Да она и не помнила места, где его выбросила.
— Женится, женится на этой развратнице, на дочери Мароти! — непрерывно повторяла она и все бежала, не зная зачем, куда, — только прочь, прочь, куда глаза глядят.
Голова у нее раскалывалась, сердце готово было разорваться. Перед глазами плыли темные круги, каждая минута казалась то неимоверно долгой, то пролетала с быстротой молнии.
Она возвращалась домой и туг же убегала; к ней обращались с вопросами, она улыбалась, а когда человек улыбается, его спрашивают: «Почему это у тебя такое веселое настроение?»
Неужто это правда?.. Может ли быть, что этот Йошка, который для нее один на всем свете… Ведь верно… Она торопливо думала, думала… Спасибо, она не голодна, она ничего не хочет, она не устала, пусть оставят ее наконец в покое…
Как сквозь сон она слышит голос: «Иди, а то там уже горланят». — «Ну и пусть, для того у них и глотки». — «Ох, ты и зубаста…»
Мысли ее метались, как загнанная мышь.
Она не бегала за ним. Всегда была гордой! Сроду ни за кем не бегала… Он сам пришел к ней. Кто его звал?.. Она гонялась за мотыльком. Зачем он пошел следом? «Не выпускай…» Почему не выпускать?.. «Оторви ему голову… что поймаешь, то твое…» А она выпустила. Не оторвала голову. «Тогда бы не болело сердце…» Жалкий, как он умел льстить! Как он умел смотреть своими паршивыми глазами! Почему она не выцарапала их? Тогда бы он не покинул ее, был бы здесь. Слепой. Можно было бы избить, зарезать, растерзать, надавать пощечин, потом погладить, зацеловать всего, — он бы ничего не видел, и ей бы не было так мучительно стыдно.
Всю ночь Жужика не могла уснуть. Если и случалось на минуту задремать, она тотчас же опять просыпалась в испуге, как будто согрешила. Что делать, что предпринять? В полночь ее осенила мысль:
«Не один же нож на свете!»
От этой мысли она сразу же успокоилась. Зарезать можно любым ножом. Мысленно она уже перепробовала все ножи. Тот, которым режут хлеб, не подходит, — он очень длинный и гнется. Столовые ножи тоже непригодны, у них круглые концы, нет острия. Но в доме есть еще один нож, с коричневой массивной ручкой, очень удобный, да и сам он широкий, крепкий и очень острый. Этот подойдет.
Теперь она придумывала сотни способов, как она выйдет на улицу, как повстречает Йошку и пырнет его ножом в грудь.
Нет, нехорошо. Сейчас зима, на нем толстая одежда; надо целиться в горло! Только в горло.
Ужасно, до чего же может довести подлец бедную девушку! Но уступить другой?! Чтобы так ни за что и забрала его другая женщина? Никогда! Пусть умрет.
И она уже представляла, как Йошка падает на землю, а она бросает его на дороге. Пусть подыхает! Она поворачивает голову к стене, дрожа всем телом от омерзения.