— Великолепно, Дэнни! Говорю тебе, ты об этом никогда не станешь жалеть. В каком-то смысле я стараюсь ради тебя. Ты будешь потрясен, когда увидишь, что у меня получилось. Я возвращу тебя к самым истокам — растормошу тебя, а в какой-то мере, быть может, спасу, — и тогда ты поймешь, что я имел в виду. Об одном лишь прошу — помни нашу старую дружбу и не тяготись мыслью, будто я уже не та старая птица, что раньше!
Глубоко озадаченный, я поднялся с дивана и увидел, как они неторопливо идут рука об руку через лужайку, раскуривая толстые сигары. И как прикажете понимать слова Марша? Я, может, и успокаивался по одному поводу — но на чаше весов иных волнений груз знай себе прирастал. С какой стороны ни взгляни, что-то здесь было не так.
Но маховик уже был раскручен. Деннис обустроил под нужды художеств Марша чердак с застекленной крышей, а сам Марш отправил посыльного закупаться красками и кистями. Я только радовался поначалу — казалось, напряжение в кругу трех друзей схлынуло. Закипела работа, и, видя, сколь великое значение придает ей Марш, мы старались создать ему всячески потворствующую атмосферу. В эти часы мы с Дэнни обычно молчаливо прогуливались около дома, как будто за стенами его вершилось священное таинство, — а для Марша, думаю, так и обстояли дела.
Однако я сразу заметил, что для Марселин все было иначе. Как бы себя ни вел Марш во время рисования, ее отклик был прост и очевиден. Всеми доступными путями она потакала откровенному безумию художника, отвергая притом любые проявления страсти со стороны Денниса. Забавно, но я видел ситуацию куда яснее сына — и продумывал, как сгладить его волнения до завершения задумки Марша. Не было смысла раскрывать ему глаза на перемены в поведении Марселин — уж от такого-то камень с его души точно не свалился бы.
Наконец я решил, что Деннису лучше побыть подальше отсюда, от всей этой скверной ситуации. Я хорошо представлял себе Марша и был уверен, что, когда он закончит картину, — просто отбудет. Мое мнение о его чести было таковым, что я не ожидал какого-то плохого развития этой истории. Когда он закончит, Марселин позабудет о мимолетном увлечении — и снова приберет простодушного Денниса к рукам.
Поэтому я написал длинное письмо своему агенту по финансам в Нью-Йорке и составил план, как вызвать мальчика туда на неопределенное время. Я попросил агента написать ему, что наши дела безотлагательно требуют, чтобы один из нас отправился на восток, и, конечно, моя болезнь ясно давала понять, что я не могу быть тем самым эмиссаром. Было условлено, что на Денниса по приезде в Нью-Йорк навалится достаточно не вызывающих подозрений и вместе с тем крепко поглощающих думы дел.
План сработал идеально, и Деннис отправился в Нью-Йорк, ни о чем не подозревая. До мыса Жирардо Марш с Марселин проводили его на машине; там он сел на дневной поезд в Сент-Луис. Возвратились они уже в густых сумерках, и, когда Маккиб повел машину в гараж, расположились на веранде, в тех же креслах у большого окна гостиной, где заседали Марш и Деннис, когда я случайно подслушал разговор о готовящейся картине. На этот раз я решил подслушивать умышленно, а посему тихонько спустился в гостиную и улегся на софе у окна.
Сперва я ничего не слышал, но вскоре донесся звук, как будто кто-то отодвинул стул, а вслед за ним — короткий резкий вздох и неясное, но явно обиженное восклицание со стороны Марселин. Затем я услышал, как Марш говорит в напряженном, почти официальном тоне:
— Я с удовольствием поработаю сегодня вечером, если ты не слишком устала.
Она ответила ему — все так же недовольно, по-английски:
— О, Фрэнк, неужели это все, что тебя волнует? Одна работа на уме. Почему бы нам не посидеть здесь в покое, при этом роскошном лунном свете?
На это Марш выдал почти что с презрением:
— Роскошный лунный свет? Какой дешевый романтический штамп. Для такой сложной особы, как ты, несолидно цепляться за лексикон бульварных романов, что продаются за одну десятицентовую. При тех познаниях, что имеются у тебя, о луне надлежит думать лишь как о светильнике над сценой, подсвечивающем величественный танец Руд близ каменных столпов во славу Атуа! И незачем на меня так смотреть. Ну да, ты ведь отрешилась от подобных тем. Для мадам де Рюсси не существует больше таких вздорных вещей, как Атлантида и культы Медуз… Я теперь — единственный, кто еще помнит старые времена, кто помнит о сущностях, что призываются в храмах Танниты, и внемлет отзвукам старого Зимбабве. Но пусть память сия не обольщает меня, пусть проступит всего-навсего еще одной краской на изображающем то, чему уже семьдесят пять тысяч лет, полотне…
Марселин прервала его голосом, полным смешанных чувств.
— Да разве не ты сейчас сентиментален? Кому, как не тебе, знать, что старину лучше не поминать всуе! Если я начну справлять обряды старого Зимбабве или попытаюсь воззвать к Югготу или Р’Льеху — всем придется спасаться бегством! Я думала, у тебя побольше разума, но у тебя и с разумением очевидные проблемы — все хочешь, чтобы я только и думала, что о твоей чудо-картине, но при том ни разу не позволил мне взглянуть на нее. Все время — черная ткань поверх мольберта! Это ведь я там изображена — что плохого, если я посмотрю?
Марш ответил ей неожиданно резко, напряженно:
— Рано. Пока — рано. Всему свое время. Да, ты есть на той картине — но есть там и нечто большее. Знала бы ты, что я имею в виду, — поумерила бы пыл… — О, бедный Деннис! Мне безумно его жаль!..
У меня внезапно пересохло в горле, когда речь Марша стала почти лихорадочной. Что имел в виду художник, говоря — всему свое время? Он вошел в дом один — хлопнула входная дверь, заскрипела лестница. С веранды все еще доносилось разгоряченное сердитое дыхание Марселин. Кошки заскребли у меня на душе, и я крадучись покинул гостиную, чувствуя, что мне предстоит разведать еще много темных тайн, прежде чем я возвращу Дэнни домой безо всяких опасений.
После того вечера обстановка в Риверсайде разладилась. Марселин уж давно привыкла к атмосфере лести и низкопоклонства, и нескольких резких слов, брошенных Маршем, вполне хватило, чтобы выбить ее из равновесия. Не находя, куда выплеснуть свой подавленный гнев, она уходила в хижину Сафонисбы и часами разговаривала со старой полоумной зулуской. Я как-то раз попытался узнать, о чем они там толкуют, — и обнаружил, что Марселин зловещим шепотом твердит что-то о «древних запретах» и о «Кадате Неведомом», пока черная старуха, сидя в кресле перед ней, подобострастно раскачивается взад-вперед и неразборчиво ухает — в знак почтения и восхищения, судя по всему.
Но ничто не могло разрушить ее безумное увлечение Маршем. Она заговаривала с ним в угрюмой и раздраженной манере, но не противилась его указаниям ни капли. Ему только то и нужно было — теперь он загонял ее позировать на чердак по первому же художественному порыву. Марш, как я видел, пытался донести до нее благодарность за отзывчивость, но даже в его безупречную вежливость теперь вплетались горечь и неприязнь. Что до меня самого — о, я искренне ненавидел Марселин! В те дни ничто не могло смягчить это чувство. И конечно, я был доволен, что Деннис уехал подальше. Его письма, не столь частые, как мне хотелось бы, несли печать волнения и тревоги.
К середине августа я понял из слов Марша, что картина почти готова. С каждым днем он приходил во все более ехидное настроение, зато у Марселин расположение духа несколько улучшилось, ибо мысль о почти готовом произведении искусства, посвященном ее персоне, не могла не тешить ее самолюбие. Я до сих пор в подробностях помню тот день, когда Марш сообщил, что в течение недели завершит свое творение. Марселин улыбнулась, но ее губы в тот момент будто расцветил яд, а вьющиеся по обе стороны от ее глаз черные кудри, как мне почудилось, заколыхались сами по себе, точно от прошедшей по ним колдовской волны.
— Картину я буду смотреть первой, — заявила она безапелляционно и добавила, переведя на Марша выразительный взгляд: — Если она мне не понравится — возьму ножницы и разрежу ее на тысячу кусочков.
Марш ответил ей с самой странной гримасой из всех, какие я когда-либо видел:
— Не могу поручиться за ваш вкус, мадам де Рюсси, но клянусь, картина великолепна! Я не набиваю себе цену — искусство рождается само по себе, и если бы не я, то кто-нибудь иной нарисовал бы подобное. Прошу, еще немного терпения!
В течение следующих нескольких дней я испытывал странное предчувствие, как будто завершение картины сулило скорее трагедию, нежели разрядку. Деннис совсем перестал мне писать, и мой агент в Нью-Йорке сказал, что он запланировал какую-то загородную поездку. Но мне определенно было интересно, чем все это кончится. Какой странный конфликт сторон — Марш и Марселин, Деннис и я! Как же сложатся наши отношения в дальнейшем? Когда все эти опасения начинали чересчур докучать даже мне, я пытался списать все на свое старческое нездоровье — но, честно сказать, объяснение такого рода не могло усмирить меня.
Беда грянула во вторник, двадцать шестого августа. Я встал в свое обычное время и позавтракал, то и дело морщась от болей в позвоночнике. В последнее время спина донимала меня особенно сильно, и когда становилось совсем худо, я принимал опий. Внизу никого не было, кроме слуг, но у себя над головой я слышал шаги Марселин — она расхаживала из угла в угол в своей комнате. Марш, имевший привычку работать допоздна, спал в кладовке рядом со своей студией и редко поднимался раньше полудня. К десяти часам я настолько поддался своей хворобе, что задавил ее двойной дозой опия и прилег на софе в гостиной. Последнее, что я слышал, — беспокойный топоток Марселин этажом выше. Вот кому жить хорошо… Она ведь наверняка прохаживалась перед большим настенным зеркалом, любовалась собой. Такое — вполне в ее духе. Тщеславие с головы до пят — только свою красоту она и ценила в жизни; ее да те маленькие роскошества, коими одарял ее при любой возможности Деннис.