Я проснулся только на закате и сразу понял, как долго проспал, по золотистому свету и длинным теням за окном. Поблизости никого не было, и дом погрузился в непривычную, без намека на уютную умиротворенность, тишину. Однако мне показалось, что издалека несется слабый вой, дикий и прерывистый, в котором было что-то слегка знакомое, но сбивающее с толку. Я не очень-то и разбираюсь в экстрасенсорных предчувствиях, но с самого начала мне было ужасно не по себе. Мне снились сны — даже хуже тех кошмаров, что навещали меня до этого, неделями ранее, — и на этот раз они казались ужасным образом связанными с какой-то черной, гноящейся реальностью. Весь дом был пропитан недобрым предчувствием. Позднее я решил, что во время этого навеянного опием сна какие-то отдельные звуки все же доходили до моего одурманенного сознания. Боль, однако, отпустила, и я встал и пошел без труда.
Довольно скоро я почуял неладное. Марш и Марселин, положим, могли сейчас кататься верхом, но кто-то ведь должен был готовить ужин на кухне. Однако в доме царила мертвая тишина, нарушаемая лишь помянутыми мною стенаниями вдалеке, и никто не явился ко мне, когда я подергал шнур старомодного колокольчика, зовя Сципиона. Ну а потом, совершенно случайно подняв глаза к потолку, я весь обомлел — ибо на побелке расползалось жуткое пятно неправильной формы, уродливая багровая клякса точно в том месте, где находилась комната Марселин.
В одно мгновенье позабыв о больной спине, я взбежал наверх, готовясь узреть худшее. Сонм предположений проносился у меня в голове, пока я боролся с искореженной сыростью дверью этой тихой комнаты. Ужаснее всего было захлестнувшее меня чувство непотребного злого удовлетворения — мне вдруг пришло в голову, что я с самого начала только и ждал, как все дурные приметы сольются воедино под крышей Риверсайда и расплещутся по сторонам кровью и ужасом.
Наконец дверь подалась, и я, оступаясь, вошел в большую комнату, затененную ветвями массивных деревьев за окнами. Ноздрей моих коснулся странный, трудноуловимый смрад — и стоило мне включить свет, как глазам моим предстало безымянное непотребство, простертое на кремово-желтом ковре.
Оно лежало ничком в озере темной загустевшей крови. Алые потеки были повсюду — на стенах, на мебели, на полу. Ослабев в коленях от страха, я с величайшим трудом прошагал к креслу — и обессиленно опустился в него. Передо мной, сомнений не осталось, простерлось на полу человеческое тело — хоть я понял это и не сразу ввиду отсутствия на нем одежды и из-за страшной сырой раны, занимавшей большую часть головы: там, где волосы не были грубо срезаны под корень, жертву частично оскальпировали. Лишь незапятнанные кровью участки кожи нежного оттенка слоновой кости помогли мне опознать в этом безжизненном предмете Марселин; безобразие зрелища усугублял отчетливый отпечаток чьей-то обутой ноги у тела на спине. Я даже и отдаленно не мог вообразить, что за кошмарная драма разыгралась здесь, пока я спал внизу. Подняв руку, чтобы утереть пот со лба, я почувствовал, что пальцы у меня — липкие от крови, вскрикнул в ужасе и неверии, но почти сразу сообразил, что замарал их о ручку двери, закрытой неизвестным убийцей перед уходом. Похоже, орудие злодеяния унес он с собой — ибо в комнате не было ничего и отдаленно пригодного для учиненной расправы.
На полу я различил отпечатки ног, совпадавшие по форме со следом на теле и ведшие к двери. Другой кровавый след объяснить было труднее; то была широкая непрерывная полоса, как будто след от тела проползшей здесь крупной змеи. Сперва я счел, что душегуб волок за собой что-то, но потом заметил — отпечатки ног кое-где накладывались на странный след. То есть, он уже был здесь, когда неведомый потрошитель уходил. Но что еще за ползучее нечто находилось в комнате вместе с жертвой и убийцей — и покинуло место жестокого злодеяния первым? Едва я задался этим вопросом, как мне снова почудился далекий слабый скулеж.
Наконец, с трудом пробудившись от летаргии ужаса, я пошел по следу на полу. У меня не имелось ни малейших предположений касательно личности убийцы, и отсутствие слуг для меня тоже не поддавалось объяснению. Смутные догадки велели проверить студию Марша, но прежде, чем идея должным образом оформилась у меня в голове, я осознал, что кровавые отпечатки ведут именно туда. Значит, всему виной — Марш? Неужели добела накалившаяся атмосфера Риверсайда заставила его заступить за грань?
В чердачном коридоре след сделался слабым, почти исчез, слившись с темным ковром, но я все еще мог различить странную колею существа, ушедшего из комнаты первым, — и вела она прямо к закрытой двери студии Марша, заходя под нее. Очевидно, впустив это незнамо что внутрь, дверь заперли изнутри.
С болью в сердце я повернул ручку — открыто! Застыв на пороге, я тщился в меркнущем свете дня углядеть, что за новый кошмар уготован мне. На полу без движения лежал какой-то человек, и я потянулся к выключателю, собираясь зажечь люстру.
Но когда вспыхнул свет, мой взор оторвался от пола и от того, что на нем лежало, — от того, что когда-то явно было бедным Фрэнком Маршем, — и недоуменно обратился к живому существу, съежившемуся в проеме двери, ведущей в спальню Марша. Взъерошенное, с диким взором, покрытое с ног до головы засохшей кровью, оно сжимало в руке кривой ятаган, что служил одним из экзотических украшений на стене мастерской. Но даже в этот ужасный миг я узнал в нем того, кто, как мне казалось, находился за тысячу миль отсюда. То был мой сын Деннис, мой мальчик, — некая фантасмагорическая карикатура на его родной сердцу облик.
Мой вид, казалось, вернул ему немного здравомыслия — или по крайней мере памяти. Он выпрямился и начал трясти головой, точно силясь освободиться от какого-то наваждения. Я не мог вымолвить ни слова, но шевелил губами, пытаясь вернуть себе голос. Мой взгляд на мгновение задержался на фигуре на полу перед задрапированным мольбертом — фигуре, к которой вел странный кровавый след и которая, казалось, запуталась в витках просмоленного черного каната. Очевидно, проследив за моим взглядом, Деннис на краткий миг вынырнул из морока — внезапно разразившись хриплым потоком слов, смысл коих я не сразу уловил:
— Я должен был сделать с ней это — она дьяволица! — дочерь бездны, исповедница зла — Марш знал, Марш хотел предостеречь меня — старый добрый Фрэнки, я не убивал его, хотя уже почти решился, — но нет, я пошел к ней и расправился с ней — а потом эти ее кудри…
Я с ужасом слушал, как Деннис поперхнулся, замолчал и начал снова:
— Ты не знал… ее письма стали странными, и я понял, что она влюблена в Марша, потом она почти перестала писать вовсе! Он никогда не упоминал о ней — я чувствовал, что что-то не так, подумал, что нужно вернуться, выяснить. Не мог сказать тебе, твои манеры выдали бы все… хотел сделать им сюрприз. Приехал сегодня, в районе полудня, — с извозчиком, отослал всех слуг — только работающие в поле остались, но их хижины далеко, никто не услышал бы, — велел Маккибу проведать кое-что на мысе Жирардо и не возвращаться до завтра. А неграм дал старую машину, чтобы Мэри отвезла всех в Бенд-Виллидж на выходной. Сказал, что мы все уезжаем на целый день, что обойдемся без их помощи. Посоветовал заночевать у кузена дядюшки Сципа — он содержит тот негритянский пансион…
Деннис сбился, перешел почти на шепот, и я напряг слух, улавливая его речь. Тут снова мне показалось, что я слышу этот дикий далекий вой, но в тот момент рассказ сына был для меня на первом месте.
— Увидел, что ты спишь в гостиной, решил, что не проснешься. Поднялся наверх, очень тихо, а там — Марш и эта… эта… эта женщина!
Он вздрогнул — имя Марселин почему-то не шло у него с языка. Его глаза расширились в унисон со всплеском далекого плача — и где все-таки мог я слышать этот звук, почему мне он казался все более знакомым?
— Ее не было в комнате, и я поднялся в студию. Дверь была закрыта, и я слышал голоса изнутри. Стучать не стал, просто ворвался и застал ее позирующей для картины. Нагую, но до самых пят увитую кудрями… шлющую эти овечьи взгляды в сторону Марша! Он поставил мольберт вполоборота от двери, картину я видеть не мог. Но их я застал врасплох, это точно, — Марш даже кисть выронил. Я был так зол на него. Я сказал, что должен посмотреть, что он там рисует, но он на диво спокойным тоном возразил — мол, работа не вполне закончена, дня через два лягут последние штрихи, и я смогу посмотреть. И она тоже ее не видела. Но с меня было достаточно. Я шагнул вперед, и он закрыл картину тканью — чтобы я не увидел. Драться был готов, лишь бы я не увидел, но эта… эта… она встала на мою сторону. Сказала — я прав, хватит увиливать. Фрэнк ужасно разозлился. Влепил мне затрещину, когда я попытался этот покров сорвать. Я ударил его в ответ — и он, кажется, потерял сознание. А потом я и сам чуть не лишился чувств… от ее крика. Пока мы дрались, она добралась до мольберта… и увидела все первой. Когда я обернулся, она уже выбегала прочь. И я… я тоже увидел тот рисунок.
Безумие снова вспыхнуло в глазах Дэнни, и на мгновение мне показалось, что он и на меня бросится с ятаганом. Но, выдержав паузу, он немного успокоился.
— Тот рисунок… великий Боже! Не вздумай смотреть на него! Сожги — вместе с тканью, что скрывает его от глаз, а пепел развей по ветру! Марш все знал, Марш хотел предупредить меня! Он знал, кто она такая — на самом деле! Пытался намекнуть мне еще в Париже, но ведь такую правду и словами не передать — так, чтобы кто-то поверил! Я думал, все эти слухи про нее — вздор… какой я был дурак! Тот рисунок… как же точно он ухватил суть! Фрэнк — он же гений! И его полотно — величайшее из всех, что написаны смертными со времен Рембрандта! Сжечь его — кощунство, оставить — преступление против разума! А пощадить запечатленную на ней — и вовсе смертный грех! Как только я все увидел… как только понял, почему ее круг так почитал Медузу… проводил обряды, устоявшиеся еще в Атлантиде… во времена Ктулху и иных Древних… господи, так это все правда. Как было бы хорошо, если бы все это так и осталось выдумкой! Древнегреческие мифы… древние философы… описывали ее, но никто из них никогда не осмеливался сказать прямо, и лишь в «Некрономиконе»… и картина, о да, конечно, — картина Фрэнка говорит обо всем прямым текстом. Пусть даже она не завершена — того, что есть, вполне достаточно. Какой страшный талант! Даже ее саму — испугал! Потому-то она и сбежала! Поняла, что я пойму, а как только пойму — не оставлю ей шанса на жизнь! Прошу тебя, сожги картину не глядя! Застал ее у зеркала… она держала глаза закрытыми — боже, я бы ничего не смог поделать, посмотри она на меня своим особенным взглядом… но я успел, я опередил ее — когда она стала поворачиваться ко мне, я пронзил это черное сердце!