Бежал кровавых сцен войны. Благословите
Жизнь мирную его под кровлею родной[85]…
Еще более знакомыми оказались исполненные бессмертной гармонии строки Мильтона, ныне уже не слепого:
Иль пусть светильник твой в полночный час
Замечен будет в той высокой башне,
Где ты, презрев уют, покой домашний,
Пестуешь ум, смирением лучась.
Велик Гермес — твой проводник и гид,
А дух Платона — преданный учитель,
Давно покинув смертную обитель,
Он все же жив — бессмертьем знаменит[86].
Последним прозвучал юный голос Китса, самого близкого из всех посланцев к веселому роду фавнов:
Пускай напевы слышные нежны,
Неслышные, они еще нежней;
Так не смолкайте, флейты! Вы вольны
Владеть душой послушливой моей.
<…>
Когда и мы, свой возраст расточив,
Уйдем, — и нашу скорбь и маету
Иная сменит скорбь и маета,
Тогда — без притчей о добре и зле
Ты и другим скажи начистоту:
«В прекрасном — правда, в правде — красота,
Вот все, что нужно помнить на земле»[87].
Когда певец умолк, из далекого Египта, где по ночам Аврора оплакивает на берегу Нила своего убитого сына Мемнона, донесся шум ветра. Розовоперстая богиня подлетела к трону Громовержца и, преклонив колени у подножия, воззвала:
— Владыка, пришел час отворять Восточные Врата.
И Феб, передав лиру Каллиопе, своей невесте среди муз, приготовился отправиться в украшенный драгоценными камнями и колоннами дворец Солнца, где его ждали взнузданные кони, запряженные в золотую колесницу дня грядущего. Тогда Зевс сошел со своего резного трона и, возложив руку на голову Марсии, молвил:
— Дочь моя, близится рассвет, и вернешься ты домой до пробужденья смертных. О том, что жизнь подчас сера, не горюй, ибо тень ложных верований скоро исчезнет, и боги снова будут ходить среди людей. Непрестанно ищи нашего глашатая, ибо в нем ты найдешь покой и утешение. По его слову твои стопы будут направлены к счастью, и в его мечтах о красоте твой дух обретет все, чего жаждет.
И юный Гермес нежно подхватил девушку и понес к угасающим в свете зари звездам — обратно к западной стороне, поверх невидимых морей.
Прошел не один год с той поры, как Марсия увидела во сне собрание богов на Парнасе.
Сегодня она сидит в той же просторной гостиной, но не одна. Исчез прежний дух томленья, ибо рядом с ней — тот, чье имя сияет славой, молодой поэт, у чьих ног возлежит весь мир. Он читает для нее свою новую рукопись — этих слов еще никто не слышал, но когда дойдут они до слуха всех людей, пробудятся мечты и надежды, оставленные многие века назад, когда в Аркадии Пан погрузился в дрему и великие боги уснули среди лотосов в садах Гесперид, за краем земли. Марсия внемлет поэту, и под нежный ритм и таинственную мелодию стихов ее душа впервые обретает покой. В них узнаются ей отголоски дивных нот фракийца Орфея, что приводили в движение скалы и леса на склонах Эвроса. Когда же певец умолкает и пылко испрашивает ее мнения, что еще может Марсия ему ответить, кроме как: «Се стих, угодный богам»?
И говоря так, она вновь вспоминает видение Парнаса — и далекий звук могучего голоса, изрекшего: «По его слову твои стопы будут направлены к счастью, и в его мечтах о красоте твой дух обретет все, чего жаждет».
Крадущийся хаос
Об удовольствиях и страданиях, получаемых от потребления опиума, написано много книг. Восторги и ужасы Де Квинси и искусственный рай Бодлера сохранены и переданы с тщанием, сделавшим их бессмертными; мир прекрасно осведомлен о прелестях и пугающих тайнах тех темных царств, в которые уносится одухотворенный мечтатель. Но сколько бы о том ни говорилось, никто пока не осмелился раскрыть природу тех фантастических видений, что раскрывает дурман для ума; никто даже намекать не пытается на витиеватое направление неведомых дорог, по которым неодолимо влечет опиоманов.
Например, Де Квинси переносился в Азию, в эту страну призрачных теней, древностью своей превосходящую многие расы и времена, где «непомерный исторический возраст народа и имени подавляет в человеке всякое ощущение молодости»; но дальше он не осмеливался идти. Те же, кто переступал роковой предел, редко возвращались — и, даже возвращаясь, либо молчали, либо впадали в безумие.
Я принимал опиум всего однажды — во время чумы, когда врачи лекарствами старались заглушить агонию, излечить которую были неспособны. Мне досталась чрезмерная доза — доктор едва держался на ногах от напряжения и усталости, — и я погрузился в бредовый вояж. В конце концов я вернулся, и даже сохранил жизнь, но мои ночи с тех пор полнятся странной памятью, и я запретил врачам когда-либо снова давать мне опиум.
Боль и биение в голове были совершенно невыносимы, когда мне вводили наркотик. О будущем я не думал — побег от мук с помощью лекарств, сна или смерти занимал все мысли. Горячечное состояние не позволяет точно установить момент перехода — но, сдается мне, он имел место сразу после того, как внутренний тремор перестал распространять по телу боль. Я совершенно точно не воспринимал мир нормально в тот момент — повторюсь, передозировка имела место. Чувство падения, чудным образом не связанное с притяжением и направлением, ошеломило меня; одновременно с тем я улавливал незримое присутствие множества других существ в неисчислимом изобилии, существ бесконечно разнообразной природы, более или менее притом родственных со мной. Иногда мне казалось, что я не столько падаю, сколько Вселенная или Время проносятся мимо меня. Вдруг боль прекратилась. Я стал ассоциировать жуткую внутреннюю дрожь с чем-то извне — и падение тоже оборвалось, уступив ощущению тревожного, непродолжительного покоя. Когда я внимательно прислушался, мне показалось, что дрожь мою рождает огромное непостижимое море, чьи зловещие колоссальные буруны сокрушают некий пустынный берег после шторма титанической силы. И вот я открыл глаза.
На мгновение мне показалось, что все вокруг меня перепуталось, словно проецируемое изображение, напрочь утратившее фокус, но постепенно я осознал, что пребываю в гордом одиночестве в странной и прекрасной комнате со множеством окон. Я не имел ни малейшего представления о том, что это за комната, так как мои мысли были еще далеки от ясности, но я заметил разноцветные ковры и драпировки, искусные резные столы, стулья, пуфы и диваны. Ажурные вазы и орнаменты давали представление о чем-то экзотическом, пусть и не вполне чужеродном. Убранство это недолго владело моим вниманием — медленно и неотвратимо в мой разум вдруг вполз, вздымаясь над всеми прочими впечатлениями, головокружительный страх неизвестности. Страх тем больший, что природы его я счесть не мог — все мои чувства поглотило ощущение надвигающейся опасности. Не смерти, нет, — но какой-то безымянной и неслыханной твари, невыразимо жуткой и отвратительной.
Теперь стало ясно, что источником моего страха выступало таинственное биение, чье непрекращающееся эхо грохотало в моем изнуренном мозгу. Похоже, оно шло извне и из-под пола той комнаты, где я находился. Глухие удары причудливо переплетались с ужасающими образами, рожденными моими чувствами — какое-то жуткое существо притаилось за обитыми шелком стенами, и за окружавшими меня стрельчатыми окнами то и дело мелькала его тень, постоянно ускользая от прямого взгляда. Заметив на окнах ставни, я сомкнул их все, стараясь не смотреть наружу. С помощью кремня и огнива, найденных на одном из столиков, я разжег легион свечей в затейливых канделябрах на стенах. Искусственный свет и закрытые окна до некоторой степени успокоили мои нервы: единственное, от чего не удалось отгородиться, — то монотонное биение, разносившееся по комнате. Но теперь, чувствуя себя увереннее, я нашел этот звук столь же завораживающим, сколь пугающим он представлялся мне ранее. Мне даже захотелось узнать, что вообще способно издавать его. Раздвинув бархатные шторы в проеме, что был ближе всего к источнику звука, я выглянул в короткий, богато убранный гобеленами коридор, оканчивавшийся резной дверью и большим эркерным окном. Все мое существо тут же неудержимо повлекло к тому окну, в то время как смутное опасение с соразмерной силой удерживало меня на месте. Когда я приблизился-таки к нему, то увидел вдали беснующуюся водную воронку. Встав у самого подоконника и оглядевшись по сторонам, я позволил дикой картине внешнего мира обрушиться на меня с полной сокрушительной силой.
Моим глазам предстало зрелище, недоступное до сих пор ни одному из смертных; лишь горячечная фантазия или преисподняя опиума могла породить его. Строение, куда я попал, возвышалось на крохотном участке суши — вернее, на том, что от суши осталось. Три сотни футов отвесной стены отделяли меня от кипящего безумия вод. По обе стороны от здания, в котором я находился, зияли свежевымытые пропасти красноватой глины, тогда как передо мной тяжелые волны продолжали набегать и с жуткой методичностью пожирать уцелевший клочок земли. В миле или больше от стен поднимались и опадали грозные валы по меньшей мере в пятьдесят футов высотой, а вдали, у горизонта, грозно зависли тучи фантастических очертаний. Темно-багровые, почти черные, волны цеплялись за податливые красные берега, подобно алчным неуклюжим пальцам. Я не мог отделаться от ощущения, что некая злобная морская воля объявила войну на уничтожение всей сущей тверди — подстрекаемая, возможно, разгневанными небесами.
Оправившись наконец от оцепенения, в которое ввергло меня это противоестественное зрелище, я обнаружил, что опасения мои были не напрасны. Пока я смотрел, берег заметно уменьшился, и оставалось совсем немного времени до того, как подмытое жестокими валами здание неминуемо рухнет в морскую бездну. Поэтому, поспешив к противоположной стороне здания, я нашел дверь — и тотчас же вышел, заперев ее на оставленный в замочной скважине ключ причудливой формы.