Досужий люд я слушать не хотел,
И Склон счел нужным просто обогнуть,
Но тут — старинный дом я углядел,
Что столь нежданно преградил мне путь.
Смотрел на дом я, шел к концу уж день.
И тут услышал чей-то слабый всхлип.
В окне мелькнула смазанная тень,
И я — прозрел! Издав испуга крик,
Прочь побежал — от дома с постояльцем,
Что человеком не был, но казался.
Закат зимы, горящий на снегах!
Земля вращается, часы бьют в городах,
И как мне хочется уйти вместе с тобой
В дверь декабря, в забытый год иной.
Где волшебство сияет, ослепляя,
Где приключеньям нет конца и края,
Где сфинксы, величавые мессиры,
Внимают сладким звукам дивной лиры.
К той Терре, где есть сонм цветов прекрасных,
Где нет идей, родившихся напрасно,
Где даже Время медлит свой отсчет,
Неся часы по глади тихих вод.
Жесток закон старинный! Лишь во снах
В желанных тех бываем мы местах.
В осенних сумерках один есть дивный час,
Когда снисходит ветр со звезд на нас,
По улицам пустым пройдет во мгле,
Погасит лампу позднюю в окне,
Закружит листья палые акаций
С космической, непостижимой грацией,
Завьет колечки дыма, бросит ввысь,
Где Фомальгаут рыщет, словно рысь.
Лунопоклонникам-поэтам дарит он
О югготских виденьях яркий сон
И ароматы дальних берегов
С пыльцой нездешних полевых цветов,
Как жаль, что Звездовей нас всех покинет,
И утром дивный сон бесследно сгинет.
В глубинах сна большая птица указала
Мне черный конус средь полярной мглы,
В кругу извечных снеговых завалов,
Рожденных непреложностью зимы.
Тропа живых туда не пролегала,
Лишь поутру звезда скользящий луч,
Великих Древних зная, направляла
На конус выше самых грозных круч.
И если б человек, безумец бравый,
Дерзнул открыть дорогу и туда —
То изумился бы: о, мать-природа, право,
Шутница, раз такое создала!
Но Птица скрытое дозволила зреть мне —
Замерзший взгляд в подснежной мертвой тьме.
Мой старый дом был словно лабиринт —
В пристройках разобраться я не мог,
Не раз по коридорам я бродил,
Не находя изведанных дорог.
И было в одной комнате окно,
Заложенное каменной плитой,
Узнать, какой секрет хранит оно, —
Такою с детства грезил я мечтой.
Чем старше рос, тем любопытней был,
И вот привел я каменщиков в дом,
Плиту они пробили — воздух стыл
Окутал нас; мы глянули в проем,
Они сбежали — я один остался
Смотреть на мир, что мне во снах являлся.
Над краем гор, прогалин и степей
Сияют звезды — так же, как и встарь,
В кочевьях освещал огонь костра
Мохнатый скот, и щелкал хор плетей.
А к югу вниз просторный дол сбегал
До темной и извилистой стены,
Что змею первобытному сродни,
Какого Хронос в камень заковал.
На холоде пробрала дрожь меня —
И я гадал, куда теперь пойду,
Но встал вдруг кто-то в зареве огня
И пригласил по имени к костру.
Приблизившись, взглянул я под клобук —
И вздрогнул — звал меня оживший труп.
За той стеной, что где-то в облаках
Последним рядом плит своих теряется,
Сады цветут, и в чашечках-цветах
Трудятся пчелы и беспечницы купаются.
Там мостик есть — протянут над каналом,
Где древняя обитель отражается,
Там бродят цапли с опереньем алым,
Вишневых древ ветвистый стан склоняется.
Все так! И сны свои благодаря,
Я, предвкушенье боле не тая,
К стене приник — услышать звон ручья,
Шепот лозы, беспечниц голоса…
Услышать лишь — ведь предо мной стена,
В которой не прорезаны врата.
Издалека я год от года слышал
Глубокий, мрачный звон колоколов,
И он звучал не от церковной крыши,
Его источник я сыскать не мог.
И так, и этак память волновал,
Но все никак не мог найти ответа,
Лишь — смутно: одно иннсмутское лето,
И чаек разгоняет пенный вал…
Напуганный, я вслушивался в звоны,
Что сотрясали мартовскую ночь,
Забыв про ливень, я прошел к балкону —
Мне нужно эту муку превозмочь!
Вдруг — ясно, где мелодия… Она
Неслась из глубины, с морского дна.
О, из каких ползут они могил?
Сказать я не могу — но вот, летят,
Черны, рогаты, с парой страшных крыл
И с жалами, что гибелью грозят,
Меня — хватают! Грозный черный рой
Щекочет, рвет, глумится надо мной
И увлекает, ветром злым гоним,
К седым мирам, враждебным и чужим.
И, Токовых Вершин лишь достигая,
Меня те твари с высей низвергают —
К шогготам, что в зловодье чутко дремлют,
И я кричу — но крикам тем не внемлют.
О, если б звук сопровождал их приближенье,
О, если б лик имели эти привиденья!
В конце времен пески Египта взволновались,
И в этот мир исторгли вестника сего:
Ему погонщики верблюдов поклонялись,
Его одежды были красны, как вино.
Его командам люди подчинялись,
Потом не помня, что он приказал,
И слухи все быстрей распространялись,
О звере, что покорно длань лизал
Ньярлатхотепа, раболепно труся следом,
И вот — поднялся из моря, неведом
Лишь до поры — подводный город Р’Льех.
И пробил час — последний час для всех.
В тот час, смяв им же созданный курьез,
Безумец-Хаос Землю в пыль разнес.
Мы с Демоном вселенским прочь летели
Из мира измерений и пространств,
Туда, где нет ни времени, ни цели,
Где есть лишь Хаос — голый, без прикрас.
Презренный Хаос, автор мирозданья,
Ворчал о снах, чью суть не понимал,
Рождая звук, теряя очертанья, —
И сонм пажей крылатых заклинал.
Как тварей тех бодрили стоны флейты,
Которую в когтях Творец зажал!
Под звуки те — хоть верьте, хоть не верьте —
Миры встречали старт свой — и финал.
Сказал мне Демон: «Я — его послушник!»,
С усмешкой стукнув Бога по макушке.
Не знаю, есть ли он взаправду где-то
В потоке лет — один лишь из миров,
Что мне пришел в лучах иного света,
Блиставшего в границах моих снов.
Извивы рек, бойницы странных замков,
Гробницы света, крипты волшебства,
И свод небес багряный, предзакатный —
Как марево от зимнего костра.
Открыты взору моему безлюдны дали,
И вольных птиц полет под небесами,
Зов звонарей над старыми домами,
Звучащий непрерывными годами…
Не ведаю, как мне попасть туда,
И если я там буду, то — когда?
В глубинах сна исток нашел я злой,
Высоки и пусты дома — толпой
Все сгрудились у темного канала,
Нутро бурлит чье черною водой.
И — не приметить в городе живых,
Нет ни души на улице центральной,
Луна-принцесса свой огонь спектральный
Шлет в стекла окон — темных и пустых.
Шаги людские — вовсе не слышны,
Лишь плеск воды — тяжелой, маслянистой —
Под сводами опор мостов тенистых
Рвет мрачные полотна тишины.
Так почему эта вода черней чернила —
И не она ли эту местность отравила?
«Святейшей Жабы гласа берегись!» —
Предупрежден был я, идя дворами
Домов на южном берегу реки —
Могильных плит, воздетых над веками.
Предупредил меня седой, что лунь, горбун.
Предупредил — и вмиг пропал куда-то,
И я застыл во власти странных дум,
В тени от крыш крутых и гнутых скатов.
Всмотревшись в карту местности, притих…
Но тут другой мне прокричал старик:
«Святейшей Жабы гласа берегись!»
Попятился я. Третий раз взмыл ввысь:
«Страшись Святейшей Жабы!..» — но сей крик
В зловещем кваканье растаял в тот же миг.
Жил Джон Уэйтли в миле от поселка,
В ветшающей избушке, что в горах,
Он малый был сомнительного толка,
Раз дал своей же ферме сгинуть в прах.
Джон время проводил, зарывшись в книги —
В подвале той избы он их нашел.
Морщины лик его избороздили,
Как черт стал страшен, да вдобавок — зол.
Решили люди — стал Джон колдуном.
Терпеть его могли с большим трудом,
И трех парней из Олсберри послали
За ним — но те, вернувшись, рассказали,
Что натравил на них Джон чернокрылых тварей,
Их напугали те — и от избы прогнали.
Над Ленгом, где скалистые вершины
Вонзились в неба звездный абсолют,
Ночами свет заметен диковинный,
И пастухи молитвы ему шлют.
Средь них тогда проходит шепоток,