Удалось ли это поэту, неизвестно. По одной версии, он просто не успел закончить свое творение. По другой — выслал послание в Сибирь через купца, который уже на месте передал его опять-таки Муравьевой. Так или иначе домовладение было знакомо Пушкину, а еще при жизни здесь Тургеневых в Большом Спасском переулке приобретет куда белее скромный деревянный особнячок М. С. Щепкин, у которого станут гостями и Пушкин, и Гоголь, и уже приобретший литературное имя И. С. Тургенев.
Оба памятника исчезли в советские годы. Дом Тургеневых просуществовал до Великой Отечественной войны, когда его надстроили двумя этажами и оштукатурили фонарь летнего сада. Но даже тогда еще сохранялась отделка плафона в вестибюле, внутренние двери на первом этаже и полу-ротонда с кариатидами на втором. Дом Щепкина, состоявший на государственной охране, снесли в 1970-х годах перед майскими праздниками в «порядке расчистки и благоустройства территории». Вместе с домом исчезла и мебель красного дерева, о которой ни один из музеев не счел нужным позаботиться.
Среди родственников писателя сохраняется отзыв Ивана Сергеевича о контрасте между почти дворцовой обстановкой дома у Самотеки и «дворовым» отношением к детям, пребывавшим в постоянном страхе материнского гнева, которому отец ничего не мог противопоставить. Как-никак Петр Степанович Валуев, «уступивший», по бытовавшему в то время выражению, свою усадьбу Варваре Петровне, был обер-церемониймейстером двора при Павле І, а в дальнейшем начальником Московского дворцового управления и Кремлевской экспедиции, ведавшей всеми строительными работами для императора. В Алупкинском дворце хранился его великолепный, написанный в 1819 году портрет кисти В. Л. Боровиковского. Двадцатью годами раньше тот же мастер написал портрет супруги Валуева Дарьи Александровны, урожденной Кошелевой. Между тем старшая дочь супругов Валуевых Екатерина Петровна при выпуске из Смольного института была назначена фрейлиной к императрице Марии Федоровне и присутствовала на обеде, во время которого Павел получил сообщение о кончине Екатерины II.
У Тургеневых немало и своих примечательных московских гостей. Об одном из них вспоминает Тургенев: «Скажу, кстати, два слова еще об одном умершем литераторе, хотя он и принадлежит к «diis minorum gentium», и уже никак не может стать наряду с поименованными выше — а именно, о М. Н. Загоскине. Он был коротким приятелем моего отца и в тридцатых годах, во время нашего пребывания в Москве, почти ежедневно посещал наш дом. Его «Юрий Милославский» был первым сильным литературным впечатлением моей жизни. Я находился в пансионе некоего г. Вейден-гаммера, когда появился знаменитый роман; учитель русского языка — он же и классный надзиратель — рассказал, в часы рекреации, моим товарищам и мне его содержание. С каким пожирающим вниманием мы слушали похождения Кирши, слуги Милославского, Алексея, разбойника Омляша! Но — странное дело! «Юрий Милославский» казался мне чудом совершенства, а на автора его, на М. Н. Загоскина, я взирал довольно равнодушно. За объяснением этого факта ходить недалеко: впечатление, производимое Михаилом Николаевичем, не только не могло усилить те чувства поклонения и восторга, которые возбуждал его роман, но напротив — оно должно было ослабить их. В Загоскине не проявлялось ничего величественного, ничего фатального, ничего такого, что действует на юное воображение; говоря правду, он был даже довольно комичен, а редкое его добродушие не могло быть надлежащим образом оценено мною: это качество не имеет значения в глазах легкомысленной молодежи. Самая фигура Загоскина, его странная, словно сплюснутая голова, четырехугольное лицо, выпученные глаза под вечными очками, близорукий и тупой взгляд, необычные движения бровей, губ, носа, когда он удивлялся или даже просто говорил, внезапные восклицания, взмахи рук, глубокая впадина, разделявшая надвое его короткий подбородок — все в нем мне казалось чудаковатым, неуклюжим, забавным. К тому же за ним водились три, тоже довольно комические, слабости: он воображал себя необыкновенным силачом, он был уверен, что никакая женщина не в состоянии устоять перед ним; и наконец (и это в таком рьяном патриоте было особенно удивительно) — он питал несчастную слабость к французскому языку, который коверкал без милости, беспрестанно смешивая числа и роды, так что даже получил в нашем доме прозвище: «Monsieur l’article». Со всем тем, нельзя было не любить Михаила Николаевича за его золотое сердце, за ту безыскусственную откровенность нрава, которая поражает в его сочинениях.
Последнее мое свидание с ним было печально. Я навестил его, много лет спустя, в Москве, незадолго перед смертью. Он уже не выходил из своего кабинета».
Едва ли не основной отдушиной в жизни будущего писателя становится его переписка с жившим в Спасском дядей Николаем Николаевичем. Именно с ним, несмотря на редкие и скупые ответы, мальчик делится всеми мелочами московской жизни, пробует свои литературные возможности. Среди этих первых сохранившихся писем описание так любимого им половодья на Москве-реке: «Теперь в Москве с большей части улиц поднимается уж пыль, как проезжают. Река сошла, и пропасть человек собирается смотреть на Каменном мосту, как огромные льдины почти в ПОЛОВИНО ну реки летят, лезут, вдруг бух об аркаду и разрушаются с треском в малые льдины, другая через нее, третья, четвертая…»
И снова: «После обеда пошли мы гулять. Москва разлилась ужасно: в 1810 году была только ей подобна: льдины, бочки, бревна, крыши домов, горшки, ящики — все летит по реке, которая с ужасным ревом клубится, бушует, стенает, вертится, взвивается, кипит. Она даже потопила улицу со стороны Кремля, не говоря о той стороне, которая потоплена».
Вообще переезд в Москву оказался не слишком удачным. В условиях путешествия, каждый день менявшихся обстоятельств, окружения, постоянных встреч характер отношения супругов не бросался в глаза посторонним, да и не так тревожил их самих. Злые замечания Варвары Петровны встречали молчаливый отпор супруга. Варвара Петровна решила пройти оздоровительный курс на всех модных курортах. Московская жизнь привязывала к месту, предполагала светский образ жизни, который не слишком удавался лутовиновской помещице, знакомства грозили чуть не каждый раз обернуться неприятностями.
Достаточно было в первый раз снять подмосковную дачу (почему не отправиться, как все делали, в собственное Спасское?), как на горизонте появляется княжна Екатерина Шаховская, красавица, великолепная наездница — в Москве это было модно — да еще начавшая приобретать известность поэтесса. По-настоящему флирт Сергея Николаевича ничем не грозил, но стал причиной бешеных сцен ревности.
Впрочем, среди родных пойдет разговор о мистическом характере этой встречи у Нескучного сада. Короткую жизнь проживает Сергей Николаевич. Недолгий век будет отпущен и поэтессе-княжне, а последний свой покой они найдут почти рядом — на кладбище Александро-Невской лавры Петербурга, где воображение посетителей будет волновать надпись на могиле героини тургеневской «Первой любви»:
Мой друг, как ужасно, как сладко любить!
Весь мир так прекрасен, как лик совершенства!
Княжна Екатерина Шаховская пережила Сергея Николаевича Тургенева всего на два года. Но ее след в истории — влюбленность не отца, а сына. Повесть, написанная уже зрелым писателем, так и осталась любимым, вернее — бережно любимым — его произведением.
«Помнится, несколько дней спустя после того дня, когда я узнал о смерти Зинаиды, я сам, по собственному неотразимому влечению, присутствовал при смерти одной бедной старушки, жившей в одном с нами доме. Покрытая лохмотьями, на жестких досках, с мешком под головою, она трудно и тяжело кончалась. Вся жизнь ее прошла в горькой борьбе с ежедневной нуждою; не видела она радости, не вкушала от меду счастия — казалось, как бы ей не обрадоваться смерти, ее свободе, ее покою? А между тем, пока ее ветхое тело еще упорствовало, пока грудь еще мучительно вздымалась под налегшей на нее леденящей рукою, пока ее не покинули последние силы, — старушка все крестилась и все шептала: — Господи, отпусти мне грехи мои, — только с последней искрой сознания исчезло в ее глазах выражение страха и ужаса кончины. И помню я, что тут, у одра этой бедной старушки, мне стало страшно за Зинаиду, и захотелось мне помолиться за нее, за отца — и за себя».
«Первая любовь». 1860 г.
Обломки семейного очага
Собственно очага никогда и не было. Взаимная привязанность, сочувствие, доброта, способность к самопожертвованию — они родятся в тургеневских романах. Не раньше. Самые глубокие и точные в своем выражении, может быть, именно потому были вымечтаны. Доказательство от противного. Кстати, Тургенев подростком увлекался математикой, логикой, отличался в них немалыми успехами.
Со временем он скажет, какое счастье видеть обеденный стол, окруженный близкими людьми. Пусть ссорящимися между собой. Пусть досадующими друг на друга. Но людьми! «Моя судьба — жить в пустых домах», — в словах нет ни отчаяния, ни горечи. Простое утверждение факта: так сложилось.
Редкая особенность Тургенева: зная все семейные неурядицы, он ни с кем не будет ими делиться, не перенесет их в свои сочинения. Матушка в «Первой любви» будет рисоваться матроной, куда более аристократичной и достойной, чем мать Зинаиды с ее княжеским «случайным» титулом. И просить о содействии по ее сомнительным делам княгиня будет у матушки. В увлечении отца, в конце концов, сочувствуя ему, он все же остается на стороне матери. Тем оглушительней оказался для Тургенева гром разразившегося в валуевской усадьбе семейного скандала: матушка, несмотря на свои далеко не молодые годы, родит внебрачную девочку, с которой в довершении беды не пожелает расстаться.
Привезенный в Спасское младенец займет место в барском доме, рядом со спальней барыни и — на правах дочери. Варвара Петровна даст ей свое имя и отчество, удочерит и наградит достаточно откровенным именем: Богданович-Лутовинова. Никакой тайны в отношении ее рождения не соблюдалось. Отцом маленькой Варвары, иначе — Биби, открыто был назван домашний врач семьи — молодой доктор Андрей Евстафьевич Берс, будущий тесть Льва Николаевича Толстого. Оба писателя невесело подшучивали над своей своеобразной родственной связью. Молодой доктор сопровождал Тургеневых в заграничной поездке, был оставлен в их доме и после появления Биби. Оставаться в доме при таком положении вещей Сергей Николаевич Тургенев отказался, что вполне устроило молодую родительницу. На ее взгляд, все решилось нельзя лучше. Сын Иван, после окончания