– Говори! Какой предлог придумал Гронден, чтобы убедить тебя шпионить за коллегой?
– Он только сказал, что вами заинтересовались на самом верху и я должен докладывать ему обо всех ваших действиях. Больше ничего не знаю, клянусь!
У Валантена все это время в глазах мутилось от ярости, теперь же в голове прояснилось. Он помог шпику подняться и расправил его воротник, сделав вид, что стряхивает с него пылинки.
– Тебе повезло, – произнес он с ледяной улыбкой, – я готов поверить, что ты больше ничего не знаешь. Поэтому слушай меня внимательно. С этой минуты ты перестанешь за мной таскаться, тем не менее каждый вечер по-прежнему будешь исправно подавать рапорт комиссару Грондену, как будто ничего не случилось. Придется тебе подключить воображение. Имей в виду – у меня отличная память на лица. Если Гронден проведает о нашем с тобой соглашении или другие его псы сядут мне на хвост, я тебя найду. И тогда ты пожалеешь, что уцелел во время нашей первой встречи.
Инспектор из службы надзора за нравами энергично закивал в знак согласия – взгляд у него был ошалевший, на лбу блестел пот. Как только Валантен его отпустил, он взял ноги в руки и был таков без лишних слов.
– Он забыл, что сегодня мы идем в Оперу! Что я вам говорила, Эжени? Чего еще от него можно было ожидать? С этим человеком совершенно невозможно общаться! И заметьте, я потратила битый час, чтобы упросить мадам Саки одолжить мне ненадолго самое красивое вечернее платье в театре!
Вернувшись из своих блужданий по городу, Валантен с удивлением обнаружил у себя в прихожей служанку в компании с Аглаэ Марсо, дрожащей от нетерпения и разодетой, как на бал в королевском дворце. Актриса собрала волосы в замысловатый пучок, и эта прическа выгодно подчеркивала изящество ее длинной шеи. На ней было платье из тафты с оборками; глубокое декольте, обрамленное воздушными кружевами, похожими на шелковые, не скрывало восхитительную высокую грудь, без ухищрений для поддержки. Короткая накидка из ткани, имитирующей индийский кашемир, служила элегантным дополнением к этому позаимствованному театральному костюму, который создавал лишь иллюзию роскоши, но девушка выглядела в нем ослепительно. А притворно недовольное выражение, с которым она взглянула на слоноподобную домработницу, словно жаловалась ей на то, как разочаровал ее своим небрежением владелец апартаментов, придало ей еще больше обаяния.
– Аглаэ, вы сегодня великолепны! – воскликнул Валантен. – Я даже не сразу вас узнал, когда вошел!
– Как вы можете заметить, милая моя Эжени, ваш хозяин еще и комплименты делать не умеет, – пожаловалась она служанке и с притворно обиженным выражением взглянула на Валантена: – Вы, видимо, хотите сказать, что обычно я выгляжу как замарашка!
Инспектор, не сведущий в женском кокетстве, и без того чувствовал себя ужасно неловко – он ведь забыл, что сам пригласил Аглаэ на оперную постановку в качестве извинения за свою оплошность на собрании сенсимонистов, – поэтому, пробормотав невнятные оправдания, тотчас устремился в свои комнаты переодеваться. При условии, что они поторопятся, еще можно было успеть в Оперу Ле-Пелетье как раз к поднятию занавеса.
В тот вечер там должен был собраться весь высший свет – в театре на улице Ле-Пелетье после большого перерыва снова давали парижскую постановку небезызвестной пятиактной оперы Обера, Скриба и Делавиня «Немая из Портичи» [45]. Это произведение, прославляющее свободу и любовь к родине, со дня премьеры в феврале 1828 года стало символическим для всех патриотов, и в особенности для республиканцев. Последние не забыли, что беспорядки, которые привели к революции в Бельгии и объявлению этой страной независимости годом раньше, вспыхнули после представления «Немой» в Брюсселе. Дуэт из второй сцены второго акта этой оперы они превратили в гимн:
Нет, лучше смерть, чем позор униженья!
Утратив свободу, раб ведь не живет.
Но час придет, час освобожденья,
И чужестранца за все расплата ждет!
К отчизне в нас любовь святая,
Отвагой гордой дышит грудь,
Мне жизнь дала страна родная,
Свободу ей должен я вернуть! [46]
Когда Валантен и Аглаэ приближались к оперному театру, их поразила толпа, собравшаяся у фасада, под навесами из темно-малиновой ткани. Массивные берлины [47]с гербами, роскошные кабриолеты и съемные экипажи с трудом могли подобраться ко входу, и полицейским пришлось выстроиться в оцепление, сдерживая зевак, чтобы припозднившиеся зрители могли попасть в здание.
В огромном зале с пышным декором, золотой лепниной и хрустальными люстрами, оснащенными газовыми рожкáми, царило еще более бурное оживление. Между рядами кресел создавались заторы, зрители что-то активно обсуждали, и большинство взглядов было устремлено к одной ложе, в самом центре, над бельэтажем. Там только что занял место человек с суровыми чертами лица и высоким, рано облысевшим лбом философа. Поверх сюртука у него красовалась лента Почетного легиона. Усаживаясь, он торжественно поприветствовал других знатных особ, уже разместившихся в ложах и в партере.
– Кто это может быть? – вполголоса полюбопытствовал Валантен, тоже устраиваясь на своем кресле.
Аглаэ впервые оказалась в таком роскошном месте, в средоточии парижской светской жизни, но, в отличие от спутника, она живо интересовалась политикой, с тех пор как завела знакомство с Клэр Демар и ее последовательницами, поэтому прыснула от смеха:
– Решительно, вы невероятный человек, Валантен! Вы правда не в курсе, кто это? Тогда вы, должно быть, единственный полицейский в столице, который не знает в лицо собственное начальство. С этого воскресенья его портрет не сходит с первых полос всех без исключения газет. Перед вами министр по делам внутренней безопасности и новый глава правительства Казимир Перье.
Только Валантен собрался повнимательнее рассмотреть вельможу, от которого, возможно, зависело будущее Бюро темных дел, как у авансцены возникло какое-то движение. Множество зрителей мужского пола поднялись с кресел после появления Перье – нового представителя режима, облеченного высшей властью, – и начали покидать зал, недвусмысленно демонстрируя гнев. Пробираясь между рядами к выходу, они все как один смотрели на председателя Совета министров, и на каждом лице читались враждебность и вызов. Поначалу этот демонстративный исход сопровождался одиночным гиканьем и свистом, потом зал разразился аплодисментами. Что до Казимира Перье, он выказал полнейшее равнодушие к акции, погрузившись в чтение программки.
– Интересно, и что же этот парад-алле означает? – пробормотал Валантен, вертясь на кресле, чтобы разглядеть незнакомцев, продвигавшихся к дверям.
Аглаэ пожала очаровательными плечиками:
– На сей раз, должна признаться, я пребываю в неведении, как и вы. Но что нам до того, в конце концов! – Она уже переключила внимание на музыкантов, начавших занимать места в оркестровой яме. – Надеюсь, скоро поднимут занавес.
Их сосед справа, упитанный старикашка в черном фраке, все это время, с тех пор как они сели рядом, беззастенчиво таращившийся в лорнет на вырез Аглаэ, все-таки решил удовлетворить любопытство Валантена:
– Если позволите, месье, мадемуазель совершенно права, что не придает значения дурной выходке этих бесноватых. Зал покинула польская знать, нашедшая убежище на нашей земле по приглашению бывших карбонариев, вроде Гинара и Трела [48]. Шайка республиканцев, видите ли, внушила польским бунтарям надежду, что наша страна поддержит их в борьбе против русского царя [49].
– А вы этого, судя по всему, не одобряете, – заметил Валантен с напускным простодушием.
Упитанный буржуа даже забыл на время о прелестях соседки и обратил к инспектору лицо, на котором ясно читалось пристрастие к жирной пище и спиртному.
– О, ни в коей мере! – запальчиво воскликнул он. – По счастью, теперь, когда правительство возглавил Казимир Перье, о помощи бунтовщикам и речи быть не может! Вот полоумный Лаффит, в отличие от него, был бы вполне способен втянуть нас всех в войну. И в какую! В общеконтинентальный конфликт, в котором наша новая монархия выступила бы на стороне всякого революционного сброда и заставила бы ополчиться на себя все старые державы Европы. Чистое безумие, как это еще можно назвать? Мы уже видели, к чему нас подобное привело в пятнадцатом году! Воистину, история повторяется, вечно ходит по кругу.
Валантен вздрогнул. Его лицо побледнело.
– Что вы сказали? – резко переспросил он, подавшись вперед. – Еще раз!
Обескураженный такой внезапной реакцией собеседника – молодого человека, чей элегантный и весьма дорогой наряд, казалось бы, служил гарантией общности их политических взглядов, – буржуа испугался, что сболтнул лишнего. Его тройной подбородок нервно колыхался, пока толстяк лихорадочно придумывал пути отступления.
– Ну я… – начал он уже менее уверенным тоном, – я сказал, что война – это безумие. Любой здравомыслящий человек не может с этим не согласиться.
– Нет, месье! Что вы сказали после этого? Вы можете точно произнести еще раз ваши последние слова?
По растерянному выражению лица буржуа было ясно, что он усомнился в здравомыслии Валантена.
– Но… я уже не помню… Мы ведь просто болтали, чтобы занять время. Эти чертовы оперы никогда не начинаются вовремя!
Валантен, охваченный нервным возбуждением, уже готов был вскочить, но вместо этого откинулся на спинку кресла. Не обращая более внимания на старикашку, он пробормотал так, будто разговаривал сам с собой:
– Вы сказали, что история вечно ходит по кругу.
Аглаэ, накрыв ладонью руку спутника, наклонилась к нему поближе и шепнула на ухо: