Похоже, рано себя отпевать. Ш-шух! ш-шух! — кто-то споро разгребал навалы. Тяжесть спала, и Вадим, почти задохшийся, вырвался из песчаного плена. Стянул с головы гимнастерку, ожидал получить плюху от бури, но вместо удушливой пылюки пахнуло пусть жарким, зато чистым, без примесей, ослабевшим ветерком.
— Ты живой? — услышал голос Манусра.
Плюясь, замычал, как бычок. Да, да, живой! И спасибо тебе, дервиш, в буквальном смысле из могилы вытащил!
Пылевой вихрь умчался. До Вадима еще доносились его отголоски — хруст ломаемого саксаула, шелест песка, — но это было уже позади и с каждой секундой отдалялось. В глазах резало, он истово протирал их, чтобы увидеть освободившийся от коричневой пелены мир.
Веки, наконец, разлепились. Мир предстал наполненным светящейся прозрачностью, но что-то в нем было неладно. Вадим разглядел на перепаханной порывами бури равнине десять или двенадцать серых комочков. Они медленно подкрадывались к путешественникам.
Глаза слезились, и он не сразу разобрал, кто это.
— Волки, — подсказал Мансур. — Пришли с нагорья.
Ах, если бы он спутал их с какими-нибудь более безобидными зверьками — к примеру, с дикими кошками, которые тоже водятся в туркестанских пустынях! Но нет — это были самые настоящие волки. В отличие от тех, что обитают в европейских лесах, они были менее крупными, не более семидесяти фунтов весу, — однако оскаленные клыки не оставляли сомнений: это хищники, и они настроены враждебно.
Вадим слышал, что пустынные волки селятся ближе к горным районам с их пресноводными ключами и относительным разнообразием фауны, годящейся в пищу. Катаклизмы иногда сгоняют их оттуда. Вот и эти, наверное, не по своей воле снялись с обжитых мест. Может, буря заставила их бежать без оглядки через пустыню, а когда она пролетела, те из них, что уцелели, принялись искать пропитание, и — надо же! — нашли его на расстоянии почти что вытянутой лапы.
Волки, осмелев, пошли быстрее, встряхнулись, и стали видны черные пятнышки, разбросанные на вздыбленной шерсти вдоль хребтов. Поредевший к летней поре мех на затылках имел рыжеватый тон, а окрас покатых лбов был желтоватым, под цвет поверхности, по которой они двигались. Опушенные жестким волосом хвосты-поленья подрагивали в предвкушении кровопролития.
Жалобным ржанием напомнили о себе лошади. Мансур расшвырял руками песок, вызволил их из-под гнета, развязал ремешки, стащил с морд попоны. Лошади увидели волков, всхрапнули и взвились на дыбы, но, вымотанные бурей, упали. Беспомощность жертв только раззадорила хищников, они задвигались быстрее, стягивая кольцо.
Вадим выхватил револьверы и прохрипел совсем как Хрущ-Ладожский:
— Х-ха! Твари… сами напросились!
Он наставил оба «Коломбо-Риччи» на волчару, который подобрался совсем близко и готовился к прыжку. Нажал на спуск, но механизмы заело. Вместо выстрелов — негромкий скрежет. Вадим жал еще и еще — никакого эффекта. По всей вероятности, в револьверы попали песчинки, требовались чистка и смазка. Но о какой чистке могла идти речь, когда волчье полчище уже замкнуло окружение?
Револьверы Мансура тоже отказывались работать, он бросил их и вынул длинный кинжал. Точно такой же был и у Вадима. На другое оружие рассчитывать не приходилось.
Они встали, соприкоснувшись лопатками, как положено воинам, бьющимся под одним флагом в окружении. Со стороны посмотреть — наверное, красиво, но если бы все волки накинулись на них разом, то битва вряд ли затянулась бы надолго. Численный перевес серых был слишком велик. Однако их подвела жадность: часть стаи атаковала лошадей, свалила их и взялась нещадно терзать, вырывая клочья кровавого мяса. На людей бросились пять или шесть зубастых. Первый, распластавшись в полете, напоролся межреберьем на клинок, удачно подставленный Вадимом. Руку чуть не выворотило в локте. Волк задрыгался, и Вадим поспешил стряхнуть его с лезвия, тем более что под ноги подкатились еще двое, вцепились в штаны, прокусив их насквозь. Взревев от боли, Вадим стал беспорядочно колоть обидчиков острием кинжала. Они оказались ловчее, чем можно было подумать, — не разжимая зубов, изворачивались, прыгали, отталкиваясь всеми четырьмя, и умеючи уклонялись от прямых попаданий. Клинок скользил по их впалым бокам, рассекая колтуны и не нанося серьезных ран.
Позади Вадима рубился Мансур, ему приходилось не легче. Над пустыней, распугивая птиц и тушканчиков, разносились нечленораздельные выкрики, предсмертные всхрапы захлебывавшихся кровью лошадей, пронзительный скулеж, остервенелый рык… Все это сливалось в жутчайшую какофонию, от которой должен был заледенеть даже самый безразличный свидетель, случись он поблизости.
Вадим изловчился и полоснул по горлу волка, неосторожно задравшего вытянутый, с садистски горящими гляделками череп. Раненая зверюга с воем откатилась, но и Вадим не удержался — поскользнулся в бурой луже и упал. Тут же еще один волк — крупнее остальных — вгрызся ему в шею. В голове у Вадима помутилось, зрение угасло, он вслепую тыкал кинжалом, не попадал, а скоро руки-ноги отнялись, и наступило забвение.
Потрепав наших неудачливых героев, песчаная буря летела к крепости, где о ней еще не подозревали. Проводив посланников, Вранич спустился в гробницу предполагаемого Заратустры и занялся обследованием хрустального короба на предмет наличия трещин. Девичий выводок, восстав ото сна, умывался у бочки с водой. Павлухе страсть как хотелось рассмотреть сей акт личной гигиены во всех тонкостях, но девушки следовали отработанному порядку: пока одна плескалась, другие стояли возле бочки плотным тыном и загораживали ее, растопырив свои накидки.
В то утро Павлухе свезло. Хоккеистки, ополоснувшись, стайкой убежали к юртам, но последняя задержалась. Чем-то запачкала чачван и, приподняв его, отмывала, зачерпывая горсточками воду из бочки. Павлуха к этой девке присматривался уже второй день — с того часа, как научился отличать ее от иных. Он ни разу не слышал ее голоса и тем более не видел лица, зато отметил маленький рост, обозначившиеся под нахлобучкой налитые груди и выпуклые бедра. А еще ходила она смешно — как утица, немного вперевалочку. Это ничего, не изъян.
Звали ее Алия, имя Павлуха запомнил по разговорам спортсменок. И когда он застукал ее сейчас одинешеньку возле бочки, паточная истома растеклась по утробе. Посмотреть бы, какая у этой хорошавки наружность — и можно под венец вести. Хотя… какой к едрене фене венец? По советским законам, не то что без поповщины обходиться дозволено, так еще и бюрократии никакой не требуется — бери женщину и живи с ней, сколько хошь. Лишь бы в мире и согласии. А Павлуха и на мир, и на согласие готов со всей душой.
Он отложил винтовку и шажок за шажком подобрался к понравившейся красаве. Она, увлеченная стиркой, не заметила его, а он, не будь дурак, — цоп! — схватил увлажненный чачван и откинул его назад.
— От це гарно! — прошептал в упоении.
Еще б не упиваться — такая симпатяга! Бровки-ниточки вразлет, губы — как спелые вишенки, косички каштановые ручейками струятся…
Но не дала капризница наглядеться вволю — издала что-то типа козьего меканья, лягнула Павлуху в очко, и — наутек. Он — хоть и занемело все промеж ходилок — мужественности не утратил, раскорякой пустился вдогон.
— Алия! Погодь! Да куда же ты, скаженная?..
А она низ паранджи подобрала и — шасть! — за юрту. Испугалась? Не тут-то было! Вышла оттуда с хоккейной клюшкой на весу. Щас засандалит!
Павлуха остановился, руки вгору поднял.
— Глупыха… Я с тобой за любовь покалякать хотел, а ты брыкаться…
Но огрели его не спереди, а сзади — прямой наводкой по загривку. Обернулся: стоит перед ним разгневанная Гуля, руки в бока уперла.
— Ты че себе позволяешь, а? У мужчин и женщин равноправие! Раз не хочет она тебя, то и ты ее не трожь!
— А кто сказал, что не хочет? — заклокотал Павлуха. — Мне бы с ней хотя б словечком перекинуться, там бы, глядишь, и сладили…
— Не перекинешься. Немая она.
— Немая? — У Павлухи отвисла челюсть. — А як же… як же ее хан в женки взял?
— Так и взял. Он ее на рынке в Персии купил — как наложницу. А потом за старание в жены произвел… Да ну тебя! — Гуля сочла, что негоже выкладывать Павлухе такие деликатности, и крикнула бедняжке, все еще стоявшей с занесенной над плечом клюшкой: — Алия! Хаммаси йакши. О’тинни томоша киллинг[2].
Алия, не выпуская клюшки, ушла за бархан. Она раз за разом оглядывалась на Павлуху, ожидая от него какой-нибудь пакости, но Гуля, чтобы ее успокоить, взяла его за рукав, отвела к костру и напомнила об обязанностях часового.
Избавившись от навязчивого ухажера, Алия отошла от лагеря метров на пятьсот — к рощице высушенного солнцем саксаула. Принялась ломать сучья, но обратила внимание, что ветер крепчает. Оглядевшись, не укрылся ли где-нибудь приставучий Павлуха, она подняла сетку, мешавшую смотреть, приставила ладонь к надбровью и воззрилась на ряд наплывавших по небу мглистых барашков. Она знала, что это такое, и поскорее вернулась к прерванной работе, чтобы закончить ее до того, как налетит удушающий вихрь.
Что-то, попавшее в поле бокового зрения, отвлекло ее. Она выпрямилась и разглядела косую уродливую тень, стелившуюся по песчаному полотну. Того, кто эту тень отбрасывал, она не видела, он мог находиться за многие километры отсюда.
Пытаясь понять, кто этот пилигрим и куда он идет, Алия упустила время. Когда ветер бросил в ее открытое лицо колкое просо, она оторвалась от разглядывания бесформенного уродца и обнаружила, что ржаво-черные гребни, расползшиеся по небосклону, отрезали ее от лагеря.
Она забеспокоилась, опустила сетку и закуталась поплотнее, чтобы паранджа образовала подобие скафандра, защищающего от натиска бури. Увы, это помогло лишь отчасти. Песок не проникал в носоглотку, но дышать было тяжело. И это еще полбеды. Алия качнулась, чтобы сделать шаг в направлении крепости, но воздушный напор был так силен, что не позволил ей продвинуться ни на вершок.