Мы воюем. Боремся за мир. Сражаемся с голодом.
Мы не можем без драки.
Мы воюем, воюем, воюем… оружием, словом, деньгами.
Но все остается по-прежнему: мир не становится лучше.
Мистер Уиттиер весь подается вперед, вцепившись руками в ручки своей инвалидной коляски.
По лицу маршируют колонны солдат – ожившие татуировки.
Пулеметов, артиллеристских орудий и танков.
Он говорит:
– Может быть, мы живем именно так, как нам и написано на роду.
Может быть, наша дробилка-Земля делает с нашими душами все… как надо.
Собачий векРассказ Брендона Уиттиера
Эти ангелы, они считают себя очень хорошими. Эти посредницы милосердия.
В общем и целом, они даже лучше, чем их задумал Господь. С их богатыми мужьями, хорошей наследственностью, ортодонтией и дерматологией. Эти матери, сидящие дома, когда их дети-подростки уходят в школу. Дома, но не в домашних заботах. Не домохозяйки.
Образованные, безусловно. Но не из этих, которые шибко умные.
Для домашней работы у них есть помощники. Наемные специалисты. Потому что, если возьмешь не тот чистящий порошок, можно испортить гранитную столешницу или плитку из известняка. Не то удобрение – и можно сгубить весь сад. Не ту краску – и все их усилия, все их вложения пойдут прахом. Дети в школе, Бог на работе – и ангелам нужно как-то убить целый день.
Вот они и идут в волонтеры.
Выполнять всякие мелкие поручения. Ничего важного – чтобы вдруг чего не напортачить. Развозить по палатам книги в отделении для пожилых пациентов. Между йогой и дамским читательским кружком. Развешивать украшения для Хеллоуина в доме престарелых. Они есть в любой богадельне, эти ангелы скуки.
Ангелы в туфельках без каблуков, в итальянской обуви ручной работы. С их благими намерениями, дипломами по истории искусства и кучей свободного времени, которое нужно как-то убивать, пока у детей не закончатся занятия в футбольной секции или балетном кружке после школы. Эти ангелы, такие хорошенькие в своих цветастых сарафанах, с чисто вымытыми волосами, убранными с лица. Они всегда улыбаются. Всегда. Когда ты на них ни посмотришь, они улыбаются.
У них есть доброе слово для каждого пациента. Они непременно заметят, как хорошо ты расставил на тумбочке свою коллекцию открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. Какие миленькие фиалки ты вырастил в горшках у себя на подоконнике.
Мистер Уиттиер любит этих ангелов в женском обличье.
Они всегда говорят ему, лысому дряхлому старику из палаты в конце коридора, какие милые постеры с рок-концертов висят у него на стене над кроватью. Какой яркий и славный скейтборд стоит у него за дверью.
Старый мистер Уиттиер, пучеглазый карлик мистер Уиттиер, спрашивает у них:
– Ну как оно, дамочки, все чики-пыки?
И ангелы, они смеются.
Над этим стариком, который ведет себя, как мальчишка. Это так мило и трогательно: он так молод душой.
Славный, глупенький мистер Уиттиер с его интернетом и журналами по сноуборду. С его хип-хопом на компакт-дисках. В бейсболке, козырьком назад. Как носят мальчишки.
Он такой же, как их дети-школьники. Только старый. И они начинают ему подыгрывать – просто не могут удержаться. Ведь он такой милый, он так им нравится: с этой его бейсболкой, повернутой козырьком назад, с этой музыкой у него в наушниках – такой громкой, что ее слышно даже тому, кто стоит рядом.
Мистер Уиттиер в коридоре, в своем инвалидном кресле. Он поднимает руку, выставляет ладонь, растопырив пальцы, и говорит:
– Дай пять…
И все дамы из волонтеров, проходящие мимо, хлопают его по ладони.
Да, пожалуйста. Ангелам тоже хотелось бы быть такими в 90 лет: современными, молодыми душой. В курсе всех новых веяний. А не окаменелыми ископаемыми, какими они себя чувствуют уже сейчас…
Мистер Уиттиер, древний старик – он во многом моложе всех этих дам-волонтеров, которым всего-то за тридцать или за сорок. Этих ангелов средних лет, которые моложе его в два-три раза.
Мистер Уиттиер с ногтями, накрашенными черным лаком. С серебряным колечком в старческой ноздре. С татуировкой – в виде браслета из колючей проволоки – на лодыжке.
С тяжелым перстнем-черепом, болтающимся на костлявом пальце.
Мистер Уиттиер, который моргает глазами, затянутыми мутной пленкой катаракты, и говорит:
– Пойдешь со мной на выпускной бал?
Ангелы хихикают и заливаются краской. Смеются над старым проказником, таким забавным и безобидным. Садятся к нему на колени – к старику в инвалидном кресле. Его острые старческие коленки врезаются в их подтянутые, всегда в тонусе бедра, наработанные с личным тренером.
Вполне естественно, что в какой-то момент ангела прорывает. И она изливает свои восторги старшей медсестре или кому-то из санитарок: какой замечательный мистер Уиттиер. Он по-прежнему молод душой. Полон жизни.
А медсестра смотрит не мигая, приоткрывает рот, на секунду задумывается, а потом говорит:
– Конечно, он ведет себя, как мальчишка…
И ангел говорит:
– Мы все должны оставаться такими, как он.
Не терять вкуса к жизни. Сохранить этот юношеский восторг. Бодрость духа.
Мистер Уиттиер, он такой молодец. Они всегда это говорят.
Эти ангелы милосердия. Эти ангелы благотворительности.
Бедные глупенькие ангелы.
А медсестра или нянечка скажет:
– Мы все были такими же… бодрыми. – Уходя прочь, она скажет: – В его возрасте.
Он вовсе не старый.
Вот так правда всегда выплывает наружу.
У мистера Уиттиера прогерия. На самом деле ему восемнадцать лет. Это подросток, который скоро умрет от старости.
Один из восьми миллионов детей страдает синдром Хадчинсона-Гилфорда. Эту болезнь называют еще прогерией, или детской старостью. Генетическая мутация в белке Ламин А вызывает ускоренное старение организма. Человек стареет в семь раз быстрее. И молоденький мистер Уиттиер – с его зубами, как будто не помещающимися во рту, большими оттопыренными ушами, выпученными глазами и разбухшими венами на лысом черепе – превращается в стошестнадцатилетнего старика.
– Можно сказать… – как он всегда говорит этим ангелам, отмахиваясь морщинистой рукой от их заботливого сочувствия, – что у меня не человеческий век, а собачий. Живу и старею по собачьему летоисчислению.
Через год он умрет от сердечного приступа. Просто от старости, когда ему еще не исполнится и двадцати.
После этого ангел вообще пропадает, на время. Просто все это слишком печально. Мальчик, который, может быть, младше твоего собственного ребенка, умирает один, в больнице. Этот ребенок, с такой жаждой жизни, он так отчаянно хочет, чтобы ему помогли; так тянется к людям, которые рядом – к ней, – пока еще не поздно.
Это так тяжело.
Лучше этого не видеть.
И все же на каждом занятии по йоге, на всех заседаниях родительского комитета, всякий раз, когда она видит подростка, ей хочется плакать.
И ангел решает: она должна что-то сделать.
И она возвращается, чуть притушив яркость своей лучезарной улыбки. Она говорит ему:
– Я все понимаю.
Она украдкой проносит ему пиццу. Новую видеоигру. Она говорит:
– Загадай желание, и я сделаю, чтобы оно исполнилось.
Этот ангел, она вывозит его в инвалидной коляске через пожарный выход, и они едут в парк покататься на русских горках. Или гуляют по торговому центру. Этот старый подросток и красивая женщина, годящаяся ему в матери. Она поддается ему в пейнтболе и дает застрелить себя, хотя у нее вся прическа – в краске. И его инвалидное кресло тоже. Она играет с ним в «Laser tag». В один жаркий солнечный день она чуть ли не на руках таскает его морщинистую полуголую тушку наверх, на водяную горку – раз за разом, полдня.
Он никогда не раскуривался, и поэтому ангел ворует траву из тайника своего ребенка и учит мистера Уиттиера курить бонг – специальный кальян для дури. Они разговаривают. Едят картофельные чипсы.
Ангел, она говорит, что ее муж весь ушел в карьеру. Дети растут, отдаляются от нее. Каждый – сам по себе. Семья разваливается на части.
Мистер У. говорит, что его предки не выдержали и сломались. Им надо заботиться о других детях: у них еще четверо, кроме него. Если бы они не отдали его под опеку суда, они бы никогда не сумели устроить его в больницу. Они еще ходят его навещать, но все реже и реже, а скоро и вовсе не будут ходить.
И когда он заканчивает свой рассказ, под звуки тихой гитарной баллады, он начинает плакать.
Больше всего на свете ему бы хотелось кого-нибудь полюбить. То есть заняться любовью, по-настоящему. Ему так не хочется умирать девственником.
Вот тогда он и скажет сквозь слезы, льющиеся из красных с укурки глаз:
– Пожалуйста…
Этот морщинистый старый ребенок шмыгнет носом и скажет:
– Пожалуйста, не называйте меня мистером.
Он скажет ангелу, которая гладит его по лысой голове в темных старческих пятнах:
– Меня зовут Брендон.
Он подождет.
И она это скажет:
– Брендон.
И, конечно же, после этого они трахнутся.
Она – нежная и терпеливая. Мадонна и шлюха. Ее длинные, стройные ноги, подтянутые на йоге, раскинутся для этого голого, сморщенного гоблина.
Она – алтарь и жертва.
Красивая, как никогда: рядом с его старым телом в пятнах и выступающих венах. Никогда прежде она не чувствовала в себе столько силы, как в эти мгновения, когда он дрожал над ней и пускал слюну.
И черт побери – как дорвавшийся девственник, он возьмет все по полной программе. Он начнет в миссионерской позе, а потом отведет ее ногу высоко вверх. Сперва – одну, а потом – обе. Держа ее за лодыжки, так что его задыхающееся лицо окажется между ее коленями.
Хорошо, что она занимается йогой.
С мощной эрекцией, как от виагры, он наяривал ее сзади, поставив раком, и прервался лишь на секунду, чтобы заправить ей в задний проход, и продолжил долбиться, пока она не сказала ему: так не надо. У нее все болело, она была в полном отрубе, и когда он согнул ей ноги, заводя их ей за голову, ее лицо вновь озарилось лучезарной, фальшивой ангельской улыбкой.