Инки всегда говорила, что отсутствие — теперь это новая разновидность присутствия.
И вот как-то раз, после очередного приема с коктейлем в поддержку жертв вооруженного насилия, Кейсы выходят на улицу. Пакер с Эвелин спускаются по ступенькам художественного музея — и там, как всегда, длинная очередь из ничтожеств в дорогих мехах, дожидающихся, пока мальчики со стоянки не подгонят их автомобили. А тут же, поблизости, на автобусной остановке: на скамейке сидят двое. Пьяный бомж и бомжиха, которых все очень стараются не замечать.
И не обонять.
Эти двое: оба уже не молоды. Оба одеты в тряпье с помойки. Все швы разошлись, ткань в подтеках и пятнах затвердела от грязи. На бомжихе — теннисные туфли без шнурков. Ее настоящие волосы, грязные и свалявшиеся, выбиваются из-под парика из грубых искусственных пластиковых волос, серых и жестких, как металлическая мочалка.
На бомже — бурая вязаная шапка, натянутая до бровей. Он лапает свою подругу, запустив одну руку под пояс ее брюк, а вторую — под свитер. Бомжиха стонет и вся извивается под одеждой, облизывая приоткрытые губы.
Эта бомжиха: живот под задравшимся свитером — плоский и крепкий. Кожа — розовая и гладкая, как после долгих сеансов массажа.
Бомж: его мешковатые спортивные брюки топорщатся спереди от эрекции. В верхней точке этого возвышения темнеет пятнышко просочившейся влаги.
Пакер с Эвелин, наверное, единственные, кто наблюдает, как обжимаются эти двое. Мальчики со стоянки подгоняют машины и несутся обратно в гараж. Нувориши следят за движением секундной стрелки на своих бриллиантовых часах.
Алкаш тянет бомжиху вниз, прижимает ее лицо к бугорку у себя в штанах. Ее губы обхватывают влажное пятно, расплывающееся по ткани.
Губы бомжихи, говорит Эвелин Пакеру, она узнает эти губы.
Раздается тонкая тихая трель. И все, кто ждет в длинной очереди за машинами, сразу лезут в карманы роскошных шуб, чтобы проверить, не их ли это мобильник.
О Господи, говорит миссис Кейс. Она говорит Пакеру: эта бомжиха, которую тискает нищий пропойца, — кажется, это Инки. Элизабет Этбридж Фальтон Уэльпс.
Вновь раздается пронзительное трррынь. Бомжиха тянется вниз и задирает штанину своих бежевых кримпленовых брюк. Нога под штаниной обмотана грязным эластичным бинтом. Не отнимая губ от промежности своего кавалера, она выуживает из-под бинта что-то маленькое и черное.
Снова — звонкое трррынь.
Последнее, что Эвелин слышала про Инки: что та владеет каким-то журналом. Может быть, даже «Vogue». Она по полгода жила во Франции, обдумывая фасоны на следующий сезон. Сидела в первых рядах на миланских показах и делала репортажи о моде для какого-то кабельного канала. Стояла на красных ковровых дорожках и рассказывала о том, кто, в чем был на последнем вручении «Оскара».
Эта бомжиха на автобусной остановке: она подносит черную штучку к уху, скрытому под серым пластиковым париком, что-то там нажимает и говорит:
—Алло?
Она отрывается от влажного вздутия в штанах бомжа и говорит:
— Ты записываешь? — Она говорит, — Цвет лайма — это теперь самый «писк». Новая разновидность розового.
Голос этой бомжихи, говорит миссис Кейс мужу — она узнает этот голос.
Она говорит:
— Инки?
Бомжиха сует телефон обратно под бинт у себя на ноге.
— А этот вонючий алкаш, — говорит Пакер, — президент «Global Airlines».
И тут бомжиха поднимает глаза и говорит:
— Маффи? Пакер? — Рука бомжа по-прежнему шарит у нее в брюках спереди. Она похлопывает по скамейке рядом с собой и говорит: — Какой приятный сюрприз.
Алкаш вынимает руку у нее из брюк. Пальцы влажно поблескивают в свете уличного фонаря. Он говорит:
— Пакер! Привет, старик. Ну, конечно. Пакер всегда прав.
Бедность, говорит Инки, теперь это новая разновидность богатства. Анонимность — новая разновидность известности.
— Катиться вниз по общественной лестнице, — говорит Инки, — теперь это новая разновидность успеха.
Люди из высшего общества, говорит Инки, вот кто истинные бездомные. У нас может быть дюжина собственных домов — в разных городах, — но постоянного места жительства у нас нет, потому что мы вечно мотаемся с места на место. Вся жизнь — сплошные реактивные перелеты.
Да, теперь ситуация проясняется. А то Пакер с Эвелин всегда узнают обо всем последними. Весь сезон они только и делали, что разъезжали по открытиям галерей, выставкам лошадей и аукционам, и недоумевали, куда подевалась великосветская «старая гвардия» — наверное, лечится в полном составе в клиниках для алкоголиков и наркоманов, или отходит после пластических операций.
Инки говорит:
— У кого-то — тележка из магазина, у кого-то — личный самолет «Gulfstream G550», но людьми движет тот же инстинкт. Не быть привязанным к одному месту. Всегда находиться в движении.
Сейчас, говорит она, если ты при деньгах, ты заседаешь в руководящем комитете оперного театра. Делаешь крупное денежное пожертвование — и тебе обеспечено место в правлении какого-нибудь музея.
Выписываешь чек — и ты уже знаменитость.
Тебя убивают в каком-нибудь модном фильме — и про тебя знают все.
Иными словами: ты связан по рукам и ногам. Инки говорит:
— Когда ты никто — теперь это новая разновидность известности.
Алкаш из «Global Airlines»: у него в руках бутылка вина, спрятанная в коричневый бумажный пакет. Это вино, объясняет он, смесь в равных пропорциях ополаскивателя для рта, сиропа от кашля и одеколона «Old Spice». Отпив по глоточку, все четверо идут гулять в темноте — в парк, куда ночью никто не ходит.
Что должно быть особенно привлекательно в запойном пьянстве: что каждый глоток — это решение, окончательное и бесповоротное. Ты пускаешься во все тяжкие, но все-таки контролируешь ситуацию. То же самое и с таблетками, успокоительными и обезболивающими. Каждая доза — это всегда первый шаг по какой-то дороге.
Инки говорит:
— Жизнь на публике — теперь это новая разновидность уединения.
Она говорит: даже если ты остановишься в самом роскошном «закрытом» отеле — из тех, где в ванной из белого мрамора висят белые банные халаты, а рядом с биде подрагивают трепетные орхидеи, — все равно есть вероятность, что за тобой наблюдает глазок скрытой камеры. Она говорит, что теперь для нормальных занятий сексом подходят только общественные места. На тротуаре. В подземке. Людям хочется подглядывать за другими, только когда они думают, что подсмотреть невозможно.
К тому же, говорит она, стиль жизни «шампанское с икрой» уже утратил свой шик. Сбежать слишком просто: на самолете отсюда до Рима — всего шесть часов. Мир сделался маленьким, выдохшимся, исчерпанным. Путешествия по миру — это просто еще один способ сдохнуть от скуки, только — в разных местах и гораздо быстрее. Скучный завтрак в Бали. Предсказуемый обед в Париже. Утомительный ужин в Нью-Йорке, а потом ты забываешься пьяным сном во время очередного минета в Лос-Анджелесе.
Слишком много «незабываемых» впечатлений, слишком близко одно к другому.
— Как в Музее Гетти, — говорит Инки.
— Намылить, смыть, повторить еще раз, — говорит алкаш из «Global Airlines».
В этом донельзя скучном новом мире сплошного верхнего среднего класса, говорит Инки, ты оценишь всю прелесть биде, только если полдня будешь писать на улице. Не мойся, пока не начнешь вонять, и обычный горячий душ станет, как будто поездка в Соному на предмет очистительных грязевых клизм.
— Воспринимай это как шербет бедности, — говорит Инки. Славный маленький интервал нищеты, который помогает тебе не терять вкус к жизни.
— Присоединяйтесь, — говорит Инки. У нее вокруг рта размазан клейкий зеленый сироп от кашля, к нему липнут пряди ее пластикового парика. Она говорит: — В следующую пятницу, вечером.
Выглядеть плохо, говорит она, теперь это новая разновидность понятия «выглядеть хорошо».
Она говорит, что там соберутся все лучшие люди. Старая гвардия. Самые сливки общества. В десять вечера, под мостом, с западной стороны.
Мы не можем, говорит Эвелин. В среду вечером они с Пакером идут на благотворительный бал в помощь голодающим Латинской Америки. В четверг — на банкет в поддержку нуждающихся аборигенов. В пятницу вечером — на тихий аукцион в помощь несовершеннолетним работницам секс-индустрии. Все эти мероприятия, с их блестящими акриловыми трофеями, заставляют тебя пожалеть о тех днях, когда самым сильным страхом американцев был страх выступать перед публикой.
— Просто снимаешь номер в «Шератоне», — говорит Инки. Эвелин, должно быть, морщит нос, потому что Инки говорит ей:
— Расслабься. Она говорит:
— Понятно, что мы там не останавливаемся. В «Шератоне». Мы там только переодеваемся.
В пятницу, говорит Инки, в любое время после десяти вечера. Под мостом.
Пакер и Эвелин Кейсы. Самая главная их проблема: что надеть. Для мужчины все просто. Надеваешь обычные брюки и смокинг — наизнанку. Правый ботинок — на левую ногу, левый — на правую. Вот и все: вид совершенно убогий. И совершенно безумный.
— Безумие, — сказала бы Инки, — теперь это новая разновидность здравого ума.
В среду, после «голодного» бала, Пакер с Эвелин выходят из бального зала в отеле, и кто-то на улице распевает «О, Амхерст, храбрый Амхерст». Там, на улице Френсис Данлоп Колгейт Нельсон, она же Фризи, Завиток, дует из банки какой-то дешевый солодовый напиток в компании с Шустером Фрейзером по прозвищу Туфля и Вивером Пулманом, который Костяшка. Все трое сидят, закатав грязные брюки и опустив ноги в фонтан. Лифчик у Фризи надет поверх блузки.
Одеваться, во что попало, говорит Инки, теперь это новая разновидность понятия «одеваться шикарно».
Дома Эвелин примеряет, наверное, дюжину мешков для мусора, зеленых и черных мешков для мусора, в каждый из которых можно впихать целую гору хлама, но в них она выглядит толстой. Чтобы выглядеть хорошо, она выбирает узкий белый пакет для кухонного мусора. В нем она выглядит почти элегантно. Облегающий наряд наподобие платьев с запахом от Дайен фон Фюрстенберг, с ярким, ярко-оранжевым аксессуаром -пояском из оплывшего электрического провода со штепсельной вилкой, болтающейся на конце.