— Здравствуй, баро[1] Артакс! — поприветствовал он меня.
— Бахталэс рома Зарко. Сыр тэрэ дела?[2] — улыбнулся я в ответ. Когда цыган открыл рот от изумления, пояснил: — Я по-цыгански не знаю. Так, поднахватался слегка.
— Э, баро Артакс, ты гаджо, но почти цыган.
— Ладно, — пожал я плечами. Сравнение меня не удивило, потому что по свету я постранствовал не меньше любого цыгана.
— Должен я тебе, баро, — посмотрел на меня Зарко. — Я у тебя коня свести хотел, а ты меня отпустил.
— Натуру цыганскую не переделать. Как там говорят: «Было у цыгана две ноги, Бог ему четыре додал», — улыбнулся я. — Но сам понимаешь, для меня конь — тоже превыше всего. Если бы я тебя поймал — убил бы.
— Ты, баро, правильно говоришь. Ты бы убил, но властям не сдал. Если бы у меня ром коня скрал — тоже убил бы! Эй, хозяин! — выкрикнул Зарко. Покосившись на меня, важно сказал: — Я угощаю, баро. Знаю, вино и пиво не пьешь, возьму для тебя квас.
Зарко хватал мясо руками, жадно разгрызал кости, со свистом высасывая костный мозг. Конечно, с обедом управился раньше меня и, пока я доедал, успел выпить кружку пива, заказал вторую.
— Эх, баро, — подперев голову рукой, сказал Зарко. — Плохо, что ты не пьешь. Мы бы с тобой посидели, вина попили, спели бы что-нибудь, в табор поехали, посмотрели, как девки пляшут. Для тебя бы они как для короля сплясали!
— Для меня? — удивился я. — С чего бы им для меня плясать?
— Э, баро Артакс, — протянул Зарко. — Для тебя бы сплясали ради того, кого ты от петли спас…
— О, а ты не простой рома, а ром баро?[3]
— Хошь баро, хошь ром, а меня спас. И семья моя, табор мой, очень тебе благодарны. Говори, баро, что хочешь.
— Ничего, — сказал я, допивая квас.
— Так нельзя, — терпеливо, словно ребенку, сказал Зарко. — Если ты кому-то жизнью и свободой обязан, сполна расплатиться надо. Был бы ты ром, украл бы тебе лучшего коня!
— Ты вроде бы пытался… — усмехнулся я.
— Э, твоего коня украсть нельзя, — смутился Зарко. — Это не грай, а бенг.
— Точно, — кивнул я. — Не просто черт, а с рогами. Как это — бенг рогэнса?
Цыган зашелся в таком хохоте, что подошедший хозяин чуть не расплескал пиво. Поставив кружку, трактирщик посмотрел на меня и, неодобрительно покачав головой, ушел.
— Квас не пиво — много не выпьешь! — объяснил поведение хозяина Зарко. Отхлебнув, посмотрел на меня. — Скажи, что могу сделать? Понимаю, для тебя пустяк, а я не люблю быть должным. Конь тебе не нужен. Может, деньги? Девку из табора? Но тут уж извини — чаюри из табора только по согласию идет, ее силком любить не заставишь. Чего хочешь?
Я его прекрасно понимал. Сам терпеть не могу быть кому-то обязанным. Что бы такое придумать, чтобы и мне польза, и Зарко радость? Деньги мне не нужны, цыганские девки — хоть с любовью, хоть без нее — тем паче. Даже если чаюри помыть хорошенько, отбивая застарелые запахи. Что вообще с цыган взять? Коней ворованных — так нужно глядеть в оба, чтобы тебе старого мерина за семилетнего жеребца не сбагрили. Гадание? Фи… А может…
— Скажи-ка, рома, в твоем таборе есть старые мудрые люди?
— Все старые люди — мудрые! — улыбнулся Зар-ко. — Глупые до старости не доживают. Ты скажи, чего надо, а я отвечу.
— У моей невесты отец погиб, а брат сгинул. Нужно мне его отыскать, если не живого, так мертвого.
Улыбка медленно спала с лица конокрада. Зарко залпом допил оставшееся пиво, пристукнул донышком кружки об стол, махнул хозяину — неси, мол, еще. Пока трактирщик наливал, нес, цыган молчал, постукивая костяшками пальцев по столу. Молчал и я.
— Слышал я о них. Только, — настороженно посмотрел на меня цыган, — люди говорили, оба погибли, а тела их в родовой могиле упокоены. Рыцаря помню, и сына его помню. Красивый был мальчик, все девки с ума сходили. Только умер он, зачем прах ворошить?
— Обещал.
— Эх, баро, место-то нехорошее, где они погибли. До Силинга много дорог идет. Зачем через Чертов лес ездить, куда спешить? Уж лучше крюк дать, чем нечистой силе в зубы идти. Гаджо ездят, боятся время терять. Время сберегут, а душу нет… Ничего тебе мудрые ромалы не скажут. Что сказать про то, чего не знаешь?
— Жаль, — вежливо сказал я, поднимаясь из-за стола. На самом-то деле огорчения не испытывал — все равно не знал, чем бы могли помочь мне старые ромалы. Хотел рассчитаться с трактирщиком, но вспомнил, что сегодня меня угощали, кивнул цыгану и вышел на улицу.
Мы с Томасом порешили ехать завтра с утра. Чего откладывать? Курдула соберет провизии — возьмем с запасом, дней на пять — семь, немного овса для коней. Решил прихватить арбалеты — зря, что ли, покупал? Один уступил Томасу — старик говорил, что умеет управляться, а нет, так ничего сложного, в дороге научится. Жаль, что болтов мало — десятка два, но мы не на войну едем. Из оружия у старика были нож и топор, а больше ему и не надо.
Сегодня я ждал, чтобы Кэйтрин, ставшая для меня Кэйт, пришла ко мне. Забеспокоился, что ее долго не было. Но вот, наконец, она вошла в спальню и, как само собой разумеющееся, забралась под одеяло. Уткнувшись в мое плечо, Кэйтрин сообщила:
— Курдула сегодня вопросы странные задавала. Мол, когда это вы, фрейлейн Кэйтрин, успели девственности лишиться и что вам жених сказал? Томас ей в первую ночь синяки под оба глаза поставил.
— С чего это она? — удивился я.
— Она же полезла белье менять, а простыни чистые, — хихикнула фрейлейн. — Думала, раз мы в одной постели спим, то все у нас было. А коли простыни чистые, то девственности меня лишили еще до тебя. Теперь Курдула гадает — когда и кто?
— А ты?
— He-а, зачем? — отмахнулась фрейлейн. — Пусть думает что угодно, мне-то что. Почему я должна отчитываться перед кухаркой?
— Кэйт, ты с ней в одном доме пять лет прожила, — не удержался я от упрека. — Значит, не просто кухарка, а родной человек.
— Да знаю я, знаю, — досадливо проговорила девушка. — Опять подумаешь — вот, мол, спесивая дура, честь рыцарская и все прочее…
— Н-ну, вот в данном случае ты права, — сказал я в пространство, — по поводу простыней — не ее собачье дело. Мало ли где могла потерять девственность благородная девица? Шла по дороге, завернула куда-нибудь. Глянь, а девственности-то нет. Житейское дело.
— Юджин, — пихнула меня локтем Кэйт. — Я сейчас и в самом деле обижусь. А Курдула… Знаешь, я очень люблю Курдулу, Томаса. Для меня они родные люди. Но иногда — будто пробивает. Понимаешь, когда я осталась одна — без отца, без матери, без крыши над головой, это единственное, что меня спасало. Я столько раз хотела руки на себя наложить — уже и дерево выбрала, чтобы повеситься, но передумывала. Видела один раз, как в Вундерберге убийцу казнили. Голова свернута, язык высунут, брр. Топиться — распухну, раки лицо съедят. Для дочери рыцаря смерть красивой должна быть, чтобы лежала я как живая, а все вокруг говорили — вот, мол, красавица-то какая. Мечтала, чтобы хоть после смерти красивой стать.
— Дурочка ты…
— Юджин, я на самом деле уродина? — приподнялась вдруг Кэйтрин на локте.
— Кэйт, чего это на тебя нашло? — удивился я.
— Мы уже с тобой третью ночь, а ты меня даже ни разу не поцеловал всерьез, как женщину, — шмыгнула носом девушка. — Один раз, в лобик. Меня так отец целовал. Единственный раз, когда на войну уходил.
Мне ничего не оставалось делать, как поцеловать девушку. Раз, другой, третий… Она отвечала робко и неумело. Ну, а потом…
— Я думала, будет больнее, — призналась Кэйтрин, перебирая седые волоски на моей груди. Поморщилась. — И что, так всегда теперь?
— Это поначалу, — попытался я успокоить фрейлейн. Ну, теперь уже не совсем фрейлейн и вовсе даже не фрейлейн, но кому какое до этого дело?
— Юджин, ты не передумал на мне жениться? — спросила вдруг фрейлейн.
— А ты — выходить за меня замуж?
— Благородная девица не должна уступать домогательствам жениха до брака! — прыснула Кэйт, а потом вдруг резко стала серьезной. — Юджин, что же мы с тобой натворили?
— А что натворили? — сделал я вид, что не понял. — Курдула теперь будет довольна.
— Это же грех… до свадьбы…
— Грех, — согласился я. Уточнил: — Но мы же с тобой не смертный грех совершили, правильно?
— Нужно идти к патеру.
— Сходим, — пообещал я. — К патеру сходим, отмолим, на храм пожертвуем. Что еще? В паломничество пойдем? Только давай потом, после свадьбы.
— Когда назначим венчание? — деловито поинтересовалась Кэйтрин.
— Ну, как мы с Томасом вернемся, так сразу и обвенчаемся.
— Откуда вернетесь? — не поняла Кэйтрин.
— А тебе Томас не говорил? — удивился я. — Мы с ним решили завтра ехать в Шварцвальд.
— Как это — вы решили? — приподнялась Кэйтрин. — А почему я об этом не знаю?
Дня три назад я бы ответил что-то такое, уязвлявшее самолюбие девушки. Сейчас же… Может, свалить всю вину на старика, пусть выпутывается? Не стоит.
— Да как-то все случайно получилось, — принялся я оправдываться. — Подумал — чего откладывать?
— Понимаю, — сдержанно сказала Кэйтрин. — Но мне-то ты мог сказать? Все-таки это мой брат!
— Точно так, госпожа баронесса!
— Опять издеваешься? — зашипела Кэйтрин. Пихнув меня локтем, сообщила: — Я уже смирилась не только с потерей девственности, но и с потерей дворянства.
— Никак нет, госпожа баронесса, — взял я игривый тон. — Дворянство останется при тебе. Хочешь быть баронессой?
— Нет, — с досадой отозвалась девушка.
— Теперь придется. Купчая на твое имя оформлена. Я сегодня тебе баронство купил!
Кэйтрин откинулась на постель, осмысливая услышанное. Я помалкивал, чувствуя себя слегка виноватым. Молчали. Первой не выдержала девушка:
— Мой учитель, который алхимик, говорил, что природа не терпит пустоты. Если у тебя чего-то где-то убыло, значит, чего-то где-то прибыло. Девственность убыла, зато прибыл титул.