— Топором не размахивай. Будешь махать от всей дури — мерину уши отрубишь.
— Да я это… — засмущался старик, пряча топор за пояс и принимая трясущимися руками посудину с водой.
«А ведь мое упущение! — посетовал я. — Не проверил, как старый хрыч топор повезет. Надо было проследить, чтобы чехол сшил!»
Вздохнув, как бывалый солдат при виде бестолкового новобранца, принял обратно баклагу. Забавно, но за все время пребывания в Силингии сам ни разу не пользовался флягой, зато не раз давал ее другим.
— И чего ты на цыгана накинулся? — поинтересовался я, когда Томас немного успокоился.
— Вспомнил я, — обреченно махнул рукой старый конюх. — Гадалку старую вспомнил. А только сейчас дошло, что не баба это была старая, а он сам, собственной персоной. Платок напялил, бабье платье надел, гадалкой прикинулся. Как же я его сразу-то не узнал?
— Э, гаджо, чего ты ерунду мелешь, какое платье?! — выкрикнул Зарко, подскочивший к нам откуда-то сбоку, пристраиваясь так, чтобы я закрывал его от старика.
Но оправдывался цыган неубедительно, со смешком и гримасками. И захочешь поверить, да не поверишь.
Пожалуй, не нужно иметь великого ума, чтобы сложить один и один. С таким действием даже я справлюсь.
— Не иначе, встретил наш Томас гадалку, а та ему хахаля в постели Курдулы напророчила, — предположил я.
— Вот-вот, — подтвердил конюх. — Прямо в усадьбу пришла, зараза такая. Говорит — позолоти ручку, красивый, тебе правду скажу! Ну, дал я ей полукрейцер, а она говорит — мол, сегодня ночью, красивый мой, как петух пропоет, беспокойся. Мол, попользуются твоей главной ценностью! Так я, как дурак, всю ночь с топором вокруг дома ходил, хахаля караулил. А наутро лучшей кобылы нет! Узнал я его. Не цыганка это была, а конокрад переодетый. Вон он, зубы скалит! А сам, подлец, в бабьем платье ходил!
— Эх, старик, так в чем тут моя вина? — хохотнул цыган. — Драбовкиня правду сказала — бойся за свою главную ценность. Она же не сказала, какую ценность? Сам должен решать, что дороже. Да и не в платье я был, а в шали. Не наденет рома бабью одежду.
Видя, что Томас снова начинает закипать, я решил вмешаться:
— Кобылу белую ты обратно не вернешь. Померла она давным-давно, даже костей не сыщешь. Зато узнал, что Курдулу оговорили, а это дорогого стоит. Сколько лет-то прошло с тех пор?
Томас не ответил, только сурово запыхтел в бороду, как рассерженный ежик, и я перевел взгляд на Зарко.
— Да разве я все упомню? — усмехнулся цыган. — Может, сорок, может, и все пятьдесят. Кобыл с жеребцами помню. Разбуди ночью — скажу, как воровал, кому продал! А время — зачем мне его считать? Цыгане свои годы не считают.
— Пятьдесят с лишним лет минуло, — неожиданно сказал Томас. — Даже точнее скажу — пятьдесят два. Мы с Курдулой три года уж как женаты были.
— Получается, пятьдесят пять лет? — восхищенно проговорил я. — Это какая годовщина? Пятьдесят лет со дня свадьбы — золотая, а пятьдесят пять?
— Через пару месяцев будет, — буркнул смущенный Томас. — Фрейлейн Кэйтрин вычитала, что пятьдесят пять — изумрудная свадьба. Муж на свадьбу должен жене кольцо с изумрудами подарить. Мы тогда смеялись — у нас с Курдулой и обручальные-то кольца были из меди, в кузнице кованные, где уж нам изумрудные-то носить? Но фрейлейн пообещала, что, как только станет богатой, подарит нам каждому по кольцу.
— Ну, если Кэйтрин пообещала, то подарит, — кивнул я и вспомнил, что надо мной так и висит неисполненная обязанность — кольцо-то я не купил!
— Изумруд-то небось дорого стоит, — вздохнул старик.
— Еще бы, — хмыкнул цыган. — Чтобы кольцо с изумрудом купить, нужно коня продать, а то и не одного!
— Как это — коня продать? — испугался Томас. — Нет уж, тогда и кольца не надо. Прожили столько лет без изумрудов, так и еще сколько-нибудь проживем. В могилу с собой не возьмешь, а оставить некому.
— Зарко, не пугай старика, — пристрожил я цыгана. — А ты, Томас, его не слушай. За твоего Кургузого можно десять колец купить, а то и двадцать.
— А за гнедого? — хитренько поинтересовался цыган, но, узрев, как мы с Гневко одновременно повернули к нему голову, отскочил от нас на два корпуса.
Зря, между прочим. Никто бы его не стал обижать. Ну, если немножко… Гневко и так знает, что я его никому не продам, а уж мне-то такое и в голову бы не пришло. Не нашли еще столько изумрудов.
— Томас, ты не переживай, — сказал я. — В крайнем-то случае мы самого Зарко кому-нибудь продадим.
— Да кому он нужен? — сказал старик в сердцах. — Жилистый, старый. Если только на холодец кто возьмет. И шкуру с него содрать да перед ратушей выставить, чтобы другим конокрадам неповадно было.
— Шкуру лучше на барабан продать, — не обиделся цыган. — Шкура хорошая, ветрами да дождями дубленная. Сносу такому барабану не будет! А звук какой будет — вай мэ!
— И кто услышит — коней воровать пойдут, — заключил я под общий смех.
— Не сердись, Томас, — почти дружески сказал цыган. — Что было — то быльем поросло. Хочешь, вину свою искуплю? Как только домой вернемся, украду для тебя белую кобылу — точь-в-точь такую же, что свел у тебя, да прямо в конюшню тебе пригоню. Хочешь?
— Мне ворованного не надо! — гордо заявил конюх. — Мне хозяйских коней поручают!
— Так то, гаджо, хозяйские кони, а у тебя будет своя кобыла. Неужто свою собственную кобылу не хочешь?
Зарко ворковал, как змей-искуситель, соблазнивший нашу прародительницу. И вроде бы у него начало получаться, потому что Томас приобрел оч-чень задумчивый вид. А цыган, правильно оценив многозначное молчание старика, продолжал изливать ядовитый мед в его уши:
— Будет своя кобыла, будешь за ней ухаживать. Не за чужой, за своей! Своя кобыла будет, думай, старик!
— Так ведь хозяин не разрешит мне краденую кобылу в конюшню ставить, — робко, но с надеждой сказал Томас. — Верно, господин Артакс?
Эх, не зря говорят, что цыгане умеют в чужую душу влезть, не снимая сапог! Умеют находить потаенные мечты и желания, играть на них, как хороший музыкант на струнах! Зарко так быстро раскрыл мечту старика, что мне стало слегка досадно. Я с Томасом второй месяц знаком, но почему-то не догадался. Но все равно — нельзя потакать.
— Не разрешу, — строго сказал я. — Если в моей конюшне появится краденая кобыла — я ее вместе с конюхом выставлю!
— Го-и-гго! — подал голос Гневко. Мол, посмотреть надо, что за кобыла. Может, не стоит так сразу-то выставлять?
— Выставлю! — повторил я, непонятно для кого — то ли для конюха, то ли для любвеобильного жеребца. Посмотрев на сникшие морды, усмехнулся: — Ну, если кобыла хорошая, деньгами хозяину возмещу.
— Так, баро Артакс, если ты деньги вернешь, это будет не Томаса кобыла, а твоя, — хитренько улыбнулся цыган.
— Давайте-ка пока не будем загадывать, — попытался я пресечь далекоидущие планы двух стариков и одного жеребца. — Мы еще главное дело не сделали, а вы уже про каких-то кобыл, которых в глаза не видели.
— Не про каких-то, а про самых настоящих, с хвостом и с гривой, — возмутился цыган. — Знаю, где белых кобыл разводят, — у ростовщика конный завод есть. Для себя присмотрел, но для Томаса ничего не жаль!
— Уж не Мантиза ли? — заинтересовался я.
— Н-ну, может, и Мантиза, — почесал затылок цыган.
— Если у него, то можешь красть, — разрешил я, решив, что с ростовщиком я как-нибудь разберусь. — Но кобылу Томасу подаришь на изумрудную свадьбу.
Вроде бы разрядили обстановку. Томас успокоился, Зарко перестал сбивать нас с ритма, и мы втянулись в дорогу.
Десять миль для хорошего коня — пустяк, но зачем спешить? Пропал Йорген-младший пять лет назад, день-другой может и подождать. Мы двигались неспешно, на тихой рыси. Можно и на шаг перейти, но это было бы неуважением для гнедого. Томас дремал, Зарко беззвучно пел какую-то песню, а я размышлял. О своих спутниках — главное, чтобы не поубивали друг друга, о Кэйтрин. Старался не думать лишь о Шварцвальде и о том, что нас ждет впереди. По собственному опыту знал, что планы можно строить тогда, когда о противнике хоть что-то известно: месторасположение, численность войск, возможные пути наступления или отхода. Еще не вредно знать, кто командует, потому что тогда можно предугадать шаги противника. Если ничего не известно, пошлешь разведку. Сегодня я сам был скорее в роли разведчика, нежели в привычной для себя роли полковника, выдернутого из строя, чтобы помочь главнокомандующему составить план сражения.
Дорога — ухабы и колдобины. Оно и неудивительно, если этим трактом пользуются нечасто. Но ехать можно. Лес пока тоже опасений не вызывал — елки да осины.
Но через пару часов редколесье сменилось более плотным лесом, спустя еще час деревья встали так тесно, что между ними вряд ли бы кто-то протиснулся крупнее зайца. Кроны смыкались над головой, закрывая солнце, и казалось, что мы едем по горному ущелью, время от времени ныряя в тоннель.
Чем реже становились просветы, тем больше я понимал, что настоящего Шварцвальда я не видел. То, что именовалось «черным лесом» по ту сторону гор, не имело ничего общего с этим лесом. А ведь это еще только начало!
Наконец-то дорога раздвинулась, превращаясь в большую поляну. Я был счастлив узреть синее небо, солнце над головой, а кони обрадовались, увидев зелень травы. Гневко еще пытался хорохориться перед кобылкой, но чувствовалось, что и он рад грядущему отдыху.
Поляна казалась идеальным местом для стоянки — сочная трава, по дну небольшого овражка течет ручей, а на опушке полно сухостоя. С четырех сторон, словно часовые, стояли деревянные кресты — покосившиеся, поросшие мхом, но хранившие от всякой напасти. Чувствовалось, что люди сюда заходят нечасто. Обычно на подобных стоянках земля вытоптана до черноты, а за дровами с каждым разом приходится ходить все дальше. Тут же — холодные, размытые дождями кострища, не видевшие огня года два, мелкий кустарник, крапива.
Мы расседлали коней, сложили поклажу. Я с наслаждением скинул на землю надоевший шлем, расстегнул ремешки на кирасе, принялся сдирать насквозь пропотевший поддоспешник.