Похоже, кот раньше нас нашел пристанище.
При свете факела мы смогли осмотреться. Дом выглядел очень старым. Даже и не скажу, когда строили круглые каменные дома. Может, пятьсот лет назад, может, и тысячу. Но удивительно — деревянные балки под потолком, хотя и проросли лишайником насквозь, были целехоньки — не сгнили и не рассыпались. В порядке были деревянный пол и очаг, сложенный из дикого камня, скрепленного синей глиной. И совсем странно, что в доме не было паутины!
Если оставить дом без хозяев, то он для начала станет пристанищем крыс и мышей. Через прохудившуюся крышу влетят птицы или летучие мыши, загадят весь пол пометом. Уже через год от дома останется каркас с прохудившейся крышей, а через два, когда крыша рухнет, начнут обрушаться камни. Ну, а через пять лет останутся лишь руины.
Ну не может такого быть, чтобы в заброшенном доме было так чисто! Вон — у очага лежат какие-то грубые кувшины и миски, слепленные вручную, а присмотреться — у стенки лежит что-то похожее на тряпичную куклу.
— Худой дом! — в который раз сказала Папуша, прижимаясь ко мне.
— Чем он худой-то? — не понял я, обняв цыганку, надеясь, что Зарко в темноте не увидит.
— Не знаю пока — чувствую, что худой. Может, лучше наружу пойдем?
Факел в руке цыгана уже начал гаснуть, и напоследок Зарко осветил очаг.
— Ни дров нет, ни уголька, — разочарованно протянул цыган.
— А уголек-то зачем? — удивился я.
— Хворост сырой, а был бы в очаге уголек, я бы его разжег.
Не знаю, как Зарко собирался разжечь сырой хворост с помощью уголька, но мастеру в таких делах виднее. Но уголька нет, бежать наружу при такой непогоде, чтобы собрать сырой хворост, я бы не стал. Огня нет, варить не на чем, да и припасы уже подошли к концу — сколько можно растягивать провизию, предназначавшуюся для двоих? Сухари вымокли, а горсть оставшегося пшена лучше оставить на завтрак. Оставшийся овес лучше скормить лошадям, иначе сами съедим.
— Давайте спать, — предложил я.
Мы скинули плащи, соорудили постель и уложили в середину Папушу. Зарко пытался подложить мое седло под голову, но был пристыжен, и подушка досталась внучке.
Я проснулся от храпа. Рулады, что издавали дед на пару с внучкой, в лесу еще были терпимы, но внутри дома их храп стал невыносим. Старый цыган выводил носом такие трели, что содрогались стены, Папуша если и отставала от деда, то не намного. Осторожно, чтобы не разбудить девушку, повернул ее со спины на бок, а потом, уже не церемонясь, пихнул старого цыгана в плечо, задавая ускорение.
Зарко ругнулся во сне, Папуша вздрогнула, и на какое-то время настала долгожданная тишина, прерываемая лишь хрустом овса, легким постукиванием копыт да легким стуком дождя за стеной. Но эти звуки, после цыганского храпа, шумом назвать нельзя.
Дождь еще шел, и за стенами шумел ветер, но рева и гула уже не было слышно, и, стало быть, ураган прошел. Надо надеяться, что завтра — нет, уже сегодня, будет хорошая погода. Я решил, что не стоит ехать по мокрому лесу, лучше подождать до полудня — ветер сдует влагу с деревьев, солнце пригреет.
Положил голову, смежил веки и, уже в полудреме, услышал детский плач. Подумав, что Папуша плачет во сне — может, плохой сон видит? — хотел ее разбудить, повернулся к девушке, но цыганка спала. Решил, что мне показалось и я принимаю за плач лай какого-нибудь зверя или крик птицы. Говорят, что лисы умеют лаять. Есть еще птица выпь. А может, это не выпь, а другая птица? Кто в лесу водится и какие звуки издает — откуда я знаю? Орут звери и птицы — пускай орут!
Но как только стал засыпать, плач повторился. И это был именно плач, а не лай лисицы, не крик выпи — совсем рядом плакала маленькая девочка.
Было темно, и только легкий отблеск луны проходил в дымоход над дверью, едва освещая дом. От того, что я увидел, мне самому мгновенно сделалось холодно — рядом стояла девчушка лет шести, в белой рубахе до пят.
Она тянулась ко мне, о чем-то просила, но я не понимал, хотя казалось, что отдельные слова где-то слышал. Но они звучали совсем по-другому. Но зачем понимать, если и все ясно без слов? Ребенок замерз и теперь доверчиво протягивал руки к взрослому дядьке, умоляя его помочь и согреть.
«Никакой девочки здесь нет!» — говорил мне разум, но сердце сжималось от жалости к ребенку, забытому в Черном лесу. Она так замерзла, что от нее от самой исходил холод, словно от льдинки! И я потянулся к девчушке, готовый укрыть ее и сберечь.
Я не знаю, что бы случилось потом, но на мои руки, протянутые к ребенку, забрался кот. Ткнул меня мокрым носом и запел кошачью песню.
Шоршик отогревал меня своим тельцем, а я, поглаживая его бархатистую шерстку, смотрел на девочку, разглядев-таки, что у нее совершенно белое лицо и такие же белые — без зрачка — глаза. Мне стало страшновато.
Как это бывает с кошками — если им надоело сидеть, они спрыгивают и уходят, одаривая лаской кого-то другого, — людей много, а кошек мало, и им надо успеть осчастливить всех. Так и Шоршик, спрыгнув с моих рук, подбежал к девчушке и принялся тереться о ее ноги. Ему было все равно, какие у нее зрачки и лицо.
Мертвая девочка опустилась на колени, начала поглаживать Шоршика, теребить ушки, хватать за лапы. А потом я услышал негромкий смех, словно бы вдалеке прозвенел колокольчик, и… оба пропали — и девочка, и кот…
Я проснулся оттого, что в лицо било солнце. Дверь в дом была открыта, на пороге стоял Зарко и широко зевал.
Утром все ночные страхи уходят, и старый дом, проросший желтым лишайником, уже не казался таким жутким, как вчера.
— День сегодня хороший будет, — сказал цыган, увидев, что я проснулся. Отвечая на мой невысказанный вопрос, сообщил: — Я лошадей пастись отпустил.
— Правильно сделал, — вяло кивнул я, подтаскивая себе под голову стремя.
— Ты чего квелый? — спросил цыган. — Снилось чего? — Не дожидаясь ответа, крикнул: — Папуша, дочка, вставай да жрать давай!
Цыганка приподняла всклокоченную со сна голову и что-то буркнула.
— Давай еще поспим, — предложил я. — Лес сырой, куда спешить?
— Так пока костер, то да се, он и просохнет. А если спать до обеда, опоздать можно. Мы же сегодня вернуться хотели. Папуша, будешь вставать?!
— Встаю, — покорно пробормотала любящая внучка. Привстав на локте, Папуша вдруг хохотнула: — Артакс, а у тебя ежик седой!
— Да? — равнодушно отозвался я, погладив голову, проросшую жесткими короткими волосами. Я уже и не помню, какие у меня волосы были. — Побриться бы надо.
— А зачем? — удивилась Папуша. — Я поначалу думала, что ты лысый, а ты, оказывается, бритый. Зачем ты голову бреешь?
— Чтобы волосы не расчесывать, — отшутился я. — Встал поутру, на ладонь поплевал — и готово.
— Нет, Артакс, — критически осмотрела мою голову девушка и даже провела по ней ладонью. — Вчера у тебя ежик другой был — русый, а нынче седой.
— Поседеешь тут, — вздохнул я.
— Сон плохой снился? — понимающе спросила цыганка. — Я же говорю — худой это дом.
— Дом не худой, — отозвался Зарко. Похлопал рукой по стене, обвел взглядом скудное убранство. — Старый дом, очень старый… Но крепкий.
— Крепкий… — фыркнула Папуша. — Я вчера думала — что-то не так. Сейчас поняла, почему дом худой — на чьих-то костях стоит. Если дом на костях — он не развалится.
Дом на костях… Я знал о старом обычае — когда строилась крепость, в одну из стен замуровывали самого храброго и сильного воина, чтобы тот отдал свою силу камням. Я видел немало разрушенных крепостей, в руинах которых находили скелеты в старинных доспехах. Страшный обычай, но самым страшным казалось то, что воины считали за честь быть замурованными!
— Может, и на костях, — раздумчиво протянул цыган. — Кто его знает? Старый дом…
Зарко говорил о доме со странными интонациями, как о чем-то родном и близком, ставшем недосягаемым. Так говорят о близком человеке, ушедшем так далеко, откуда не будет возврата.
— Девочка ко мне ночью приходила, — сказал я. Подумав, добавил: — Мертвая девочка.
Почему-то рассказ взволновал моих спутников. Папуша и Зарко о чем-то горячо заспорили. Потом, не сказав мне ни слова, разбрелись по дому, старательно трогая пол, прощупывая стены. Неужели ищут мертвую девочку? Раз так, не стоит ли поискать подвал?
Возможно, мы бы ничего не нашли, если бы не Шоршик. Кот, как всегда, появился неожиданно. Еще хорошо, что не из воздуха. Нет, Его Сиятельство вошел в дверь, прошел к очагу и протяжно мявкнул.
Хрупкие косточки, присыпанные сажей, были спрятаны под одним из камней очага.
Я думал, мы будем копать могилу, но Зарко решил иначе. Старый цыган сам нарубил дров, осторожно уложил на них останки ребенка, убитого кем-то в незапамятные времена.
Засмотревшись, как языки пламени облизывают детские косточки, я прислушивался к треску костра, не сразу услышав шум за спиной. Обернувшись, увидел, что начала проседать кровля.
— Твою мать! — ругнулся я, метнувшись в дом.
Едва успел выбросить вещи, а главное — доспехи и оружие, но все равно схлопотал по голове падающей балкой — чувствительно, но без серьезных повреждений.
— М-да, — только и сказал я, переводя взгляд с огня на разрушающееся строение. К тому времени, когда костер прогорел, желтый дом превратился в груду желтых руин.
Мы копали землю мечами и топорами, превращая кострище в небольшой курган. Когда он вырос до пояса, Зарко махнул рукой — хватит. Встав на колени, старый цыган стал что-то говорить — не то молился, не то просил о чем-то.
Я был немного задет — почему со мной не говорят, не хотят объясняться, но решил списать это на усталость.
Даже не поев, мы отправились в обратный путь. Очень хотелось вернуться как можно быстрее. Если не делать остановок, за день-два мы вернемся на поляну. Потом — домой!
Но ехать без промедления не получилось. Зарко, выполнявший роль конной разведки, умчался вперед (как он до сих пор глаза не выколол?), а вернувшись, замахал руками: мол, стойте!