— В силу всех этих причин, — прибавил он, — мы должны продолжать искать сообщников. Скорее всего не обнаружится ничего серьезного, но поставьте себя на наше место. Бог не простит нам, если мы не пойдем по следу, который, если повезет, наперника позволит выявить целую подпольную сеть врагов поры.
Альваро внезапно перегнулся через стол и спросил у Лоренсо:
— Мою сестру пытали во время допросов?
— Естественно, — тут же ответил монах, — как и всех подозреваемых.
На сей раз стол окутала завеса страха. Только что сказанное слово оживило в памяти мрачные истории былых времен. «Пытка» — слово, которое произносится не иначе как шепотом. Мария-Изабелла схватила салфетку, порывисто смяла ее и спросила у Лоренсо:
— Вы мучили мою дочь?
Анхель протянул руку, как бы успокаивая мать, казалось, готовую лишиться чувств, в то время как доминиканец поправил ее:
— Ее подвергли допросу с пристрастием. Только один раз. Обыкновенному допросу с пристрастием.
Это означало, что при допросе Инес ограничились методами, которые не могут привести к смерти, вызвать большую потерю крови или перлом одной из конечностей. Гойя, которому было не по себе, с тех пор как он оказался за этим столом, попросил кое-что уточнить. О чем шла речь? О дыбе? Испанском сапоге? О четвертовании?
— О простом подвешивании, — ответил Лоренсо. — Это продолжалось всего несколько минут. Признание было получено очень быстро.
В некоторых случаях слишком продолжительное подвешивание способно привести к остановке дыхания подозреваемого и повлечь за собой смерть от удушья. В давних архивных материалах встречались подобные примеры, о которых Лоренсо было известно. Он не стал об этом упоминать.
Бильбатуа спросил:
— Вы при этом присутствовали?
— Нет. Это не мое дело.
— А я-то думал, — продолжал Томас, — как и все думали, что от таких допросов давным-давно отказались!
— Так оно и было, — промолвил монах, — но нынешнее положение церкви вынуждает нас к этому вернуться.
— Отчего? — осведомился Альваро.
— Оттого, что ввиду заблуждений, омытых потоками крови, которые приходят к нам из Франции, и заразы, которая нам угрожает и даже распространяется по всей Испании, мы, как никогда, обязаны искать и защищать истину.
Мария-Изабелла положила салфетку на стол и спросила с неожиданной хрипотой в голосе:
— Вы полагаете, что моя дочь угрожала церкви?
— Возможно. Она или ее сообщники. Нам нельзя ничего упускать из вида. Если вы правоверные христиане, то должны понять.
— Объясните, — вновь заговорил Альваро, — я хотел бы знать. По-вашему, эти методы ведут к истине?
— Непременно.
— Но почему вы в этом уверены?
— Пытка — решающее доказательство истины. Другого мы не знаем.
— Скажите почему, — попросил Гойя.
— Всё очень просто.
После возвращения из монастыря, где Лоренсо принял решение, его сознание замкнулось и в то же время расширилось. Замкнулось, так как он обуздал свое мирское любопытство, выбросил из головы все либеральные, философские и научные искушения, занесенные из Франции либо из других стран, и резко, судорожно принялся цепляться за традиционную католическую веру. Расширилось, ибо внутри этой веры, которая могла показаться этаким прокрустовым ложем, он находил новые мотивы, дотоле незримые пути, идеи и образы, порой удивлявшие его самого.
Так, в этот вечер доминиканец, еще не подозревая о том, что его столь блестяще начавшаяся инквизиторская карьера, того и гляди, покатится под откос, пылко и красноречиво утверждал, что пытка — это решающее доказательство истины. Почему? Потому что невиновные никогда не признаются. Бог, вещал монах, дает им во время допроса с пристрастием (который неразумные люди именуют пыткой) силу переносить боль вплоть до конца страданий. Поэтому пытка — дар Божий.
— На тех, у кого душа невинна, как у младенца, — поучал Лоренсо, — пытка совершенно не действует. — Они легко ее выдерживают. Боль — это ключ к душе, нам всем пора это понять, иначе мы зайдем в тупик. Иисус — это высшая истина, мы все это знаем. Он — сама истина и жизнь. И вот, когда мы видим его распятым на кресте, что за образ он нам являет? Образ страдающего человека. Но того, кто страдает за правду.
Все молча слушали человека, горячо отстаивающего пытку, и думали, что он лишился рассудка. Лоренсо и впрямь производил такое впечатление. Между тем его речь оставалась связной и точной.
— Возьмем даже случай тех, кого нельзя назвать невиновными, к примеру, вашей дочери. Допрос с пристрастием заставляет этих людей признаться, покаяться в своих грехах, и это признание, уверяю вас, так как я сам в этом убедился, приносит им необычайное умиротворение и душевный покой. Допрос с пристрастием закаляет сердце и возвышает дух, это дар Божий, и мы должны воздавать ему хвалу, независимо от того, виновны мы или нет. Посудите сами: тем, кто виновен и признается, пытка приносит облегчение, ибо нет ничего более тяжкого, чем грех. Тем же, кто невиновен и не признается, она спасает жизнь.
Закуски по-прежнему стояли на столе. Кроме Лоренсо, никто к ним не притронулся. После красноречивых дифирамбов в адрес пытки, которая казалась всем бесчеловечной, Гойя довольно неловко попытался разрядить атмосферу в столовой.
— Это не выдерживает никакой критики, — заметил он, обращаясь к Лоренсо. — Пытка абсолютно ничего не доказывает. Если бы мне сделали больно, я признался бы в чем угодно! Скажем, что я — турецкий султан!
— Нет, — возразил монах, — вы бы не признались.
— Совсем наоборот! Я себя знаю: чтобы прекратить страдания, я покаялся бы в чем угодно!
— Ничего подобного.
— Почему же?
— Гойя, ответьте: несмотря на то что о вас говорят, я уверен, что в глубине души вы боитесь Бога. Разве я не прав?
— Нет, это правда, я боюсь Бога, как и все люди.
— Так вот, страх перед Богом в том случае, если бы вы подверглись пытке, помешал бы вам в этих чрезвычайных обстоятельствах сделать ложное признание. Милость Божья не оставила бы вас.
— А если бы от боли у меня помутился рассудок, если бы я уже не понимал, что говорю?
— Гойя, послушайте и поверьте мне. У нас есть опыт в делах такого рода. Если вы невиновны, то Бог даст вам силу выдержать боль до конца.
После очередной паузы, во время которой все услышали, как Мария-Изабелла тихо плачет, закрыв лицо салфеткой, Бильбатуа, в свою очередь, спросил:
— Вы уверены в своих словах?
— Да, уверен, иначе я бы этого не говорил.
— И вы никогда не сомневались?
— Конечно, сомневался. У меня тоже были сомнения, это естественно. Я задавался множеством вопросов. Но с некоторых пор эти сомнения меня покинули, и всё стало ясно. Я больше не сомневаюсь. Христос вселил в меня свою уверенность, как и в святого Фому. Отныне она всегда пребудет со мной.
— Простите за нескромный вопрос, брат Лоренсо, — сказал Бильбатуа, — а вас лично допрашивали таким образом?
— Меня?
— Да, вас. Вас когда-либо подвергали допросу с пристрастием?
— Нет, никогда.
— Значит, такой случай еще не представился?
Бильбатуа тяжело дышал, размышляя. Он схватил кусок ветчины и проглотил ее одним махом. Гойя, наблюдавший за своим другом и хорошо знавший Томаса, заметил в его глазах огонек, которого он никогда прежде не видел, ни разу не дававший о себе знать, пока он работал над его портретом. Мрачный, но яркий, непрестанный, дикий блеск в глазах.
Он хотел что-то сказать другу, но тот снова взял слово. Он говорил Лоренсо бесстрастно, еле слышно:
— Если бы вас подвергли пытке и потребовали признаться в чем-то нелепом, невероятном, бог весть в чем… Скажем, в том, что вы — обезьяна! Что у вас человеческий облик, но на самом деле вы — переодетая мартышка! Вы уверены, что Бог даст нам силу это отрицать? Не скажете ли вы под пыткой, под действием боли, невыносимой боли: да-да, я согласен, признаюсь в том, что я — обезьяна?
В то время как Лоренсо смотрел на Бильбатуа с недоумением, не находя слов для ответа, Гойя вскричал с деланным смехом:
— Я бы признался! Сразу бы признался!
— Ты — да, не сомневаюсь. А вы, брат Лоренсо? Я задал вопрос именно вам.
Мария-Изабелла, вероятно знавшая этот зловещий недобрый блеск во взгляде своего мужа, обычно любезного, улыбчивого, лукавого человека, попробовала его урезонить. Она постучала рукой по столу со словами:
— Томас…Томас…
Но Томас ее не слушал. Он продолжал смотреть на Лоренсо в упор в ожидании ответа. Лоренсо опустил глаза, уставившись в стол. Он как будто рассматривал бокал с портвейном, который всё еще держал в руках.
Гойя в очередной раз попытался снять напряжение. Он спросил у Бильбатуа, что за странную игру тот затеял. Никто не станет требовать от брата Лоренсо признания в том, что он — обезьяна.
— Напротив, я собираюсь это сделать, — ответил Томас.
Он медленно встал, отодвинул стул и направился к двери. Мария-Изабелла окликнула мужа, пытаясь его вернуть, но тщетно. Томас ушел, не проронив ни звука. Его жена попросила Альваро и Анхеля сходить за отцом. Оба ее сына не двинулись с места.
Лоренсо, поднявший глаза, смотрел на каждого из собравшихся по очереди, в особенности на Гойю, который, казалось, читал в глазах доминиканца немой упрек, будто художник завлек его в западню.
В столовой наступило всеобщее замешательство. Мария-Изабелла растерянно предложила гостю анчоусы. Монах не удостоил их взглядом. Даже не потрудился отказаться. Женщина спросила у него, что еще слышно об Инес. Лоренсо отделался несколькими словами. Да, у нее всё в порядке, всё прекрасно. Теперь он выглядел обеспокоенным. Мария-Изабелла взмахнула колокольчиком, призывая слугу, но никто не откликнулся. Она спросила у Гойи, над чем тот сейчас работает. Художник, застигнутый врасплох, замялся и промычал что-то невразумительное. Альваро молча встал, вышел и так же молча вернулся несколько минут спустя.
И тут в столовой вновь появился Томас Бильбатуа. Он держал в руке листок, на котором только что написал несколько строк. Он протянул его Лоренсо со словами: