ской игре; а тут еще англичане заключили союз с португальцами против французов; и вот теперь французский король, словом, француз (да и это сомнительный факт!), короче, какой-то корсиканский король должен защищать Испанию, Испанию, которой он не нужен, а между тем русские уже то ли в Польше, то ли в Германии; и почему бы туркам скоро не быть в Париже?
— А я всё сижу здесь, — продолжал маленький нервный человечек, кружась вокруг письменного стола, словно мотылек вокруг лампы, — сижу здесь и отвечаю за эту больницу, руковожу ею и должен делать всё бесплатно, заниматься всем на свете: кормить больных, ухаживать за ними просто так, ведь я не получал никаких денег, ничего, слышите? Совсем ничего уже четыре месяца, мои запасы исчерпаны, они на нуле, и этот тип имеет наглость предложить мне сто! Да что я буду сделать с его сотней? А? Что я буду делать? Пятьсот! Мне нужно хотя бы пятьсот!
— Двести, — сказал Гойя.
— Согласен, — ответил директор.
Он обращается к секретарю, спрашивая, где находится эта женщина, эта Инес, как бишь ее зовут? Инес Бильбатуа, говорит помощник Гойи. Секретарь не знает, он должен поискать в записях, это займет какое-то время, ведь в последнее время пациентов регистрируют с опозданием, так как поступает слишком много народу и персонала не хватает; к счастью, цирюльник знает эту самую Инес. Она как раз там же, где он, в четвертом корпусе.
Перед уходом директор спрашивает у Гойи с помощью переводчика:
— Может, ему нужен кто-то еще по такому же тарифу?
Нет. Больше никто не нужен.
Все дружно покидают кабинет: Гойя, Ансельмо, подопечный-цирюльник во главе с самим директором, продолжающим трещать без умолку, и следуют по лестницам и коридорам. Перешагнув через лежащие на полу тела, они выходят во двор, где несколько мужчин и женщин прикованы к кольцам в стене, в то время как другие пациенты спокойно играют в карты, покуривая и попивая вино. Кто-то кашляет, кто-то всё время говорит и даже кричит, но Гойя ничего не слышит. Однако он помнит звуки, которые обычно раздаются в сумасшедших домах: какие-то странные голоса, монотонные шумы, окрики, звон колокольчиков, заунывные стоны, бряцание цепей; он знает подобные места, отрезанные от мира и тем не менее составляющие часть этого мира.
В этих стенах, за этими запертыми дверями с висячими замками держат мужчин и женщин, которых местные власти изолировали от остальных людей, считая их недостойными общества, так как они, на свою беду, лишились того, что другие называют рассудком, тем самым рассудком, который там, на воле, приводит к всевозможным войнам и бойням, отрезанным головам, водруженным на деревья, изнасилованным детям, рекам крови — словом, ко всему тому, что считается отличительными признаками психической устойчивости и здравого смысла.
И всё же, как Гойя часто говорит своим друзьям, именно в этих заведениях ему доводилось видеть человеческие типы, которые он нигде больше не встречал, достоверные образы, которыми он всегда дорожил. Веласкес писал карликов, Мурильо — девственниц, Сурбаран — святых в экстазе. Он же иногда пишет безумцев.
Итак, они подходят к четвертому корпусу. Один из надзирателей, более или менее знающий его обитателей, открывает дверь и зовет Инес. Внутри почти ничего не видно.
— Я здесь! — доносится откуда-то голос Инес. — Уже иду!
Гойя ничего не слышит, но помощник объясняет ему, что сейчас они встретятся с Инес, что она здесь. В самом деле, вскоре она предстает перед ними. Женщина выходит из сумрака, и при свете видно, что она прилично одета и обута — дома умалишенных и больницы безвозмездно получают одежду, нередко собранную в разоренных городах и селах.
Инес улыбается, она беременна. У нее большой срок. Гойя смотрит на своего помощника, и в глазах художника сквозит нечто, напоминающее отчаяние. Ансельмо лишь разводит руками: он ничего не понимает.
Между тем директор совсем не удивлен. Он подходит к Инес и строго говорит ей:
— Нет-нет, пожалуйста! Инес! Сколько раз тебе надо говорить! Здесь нельзя находиться с детьми! Нельзя! Ты меня хорошо поняла?
Директор наклоняется, решительно засовывает руку под платье женщины и, пошарив там, достает кучу тряпок, которые она туда положила. Он отдает их надзирателю и говорит ей, что она свободна и может уйти отсюда, если хочет. Всё улажено.
Однако нельзя сказать наверняка, хочет ли этого Инес. Она продолжает стоять, не зная, что делать, положив руки на свой плоский живот, в то время как две другие женщины дерутся и кричат, пытаясь завладеть тряпичным младенцем.
Инес смотрит на всех и даже улыбается стоящему рядом цирюльнику, которого она знает.
Гойя подходит к женщине и осторожно с ней заговаривает, но она, по-видимому, не узнает его.
— Это я, — говорит он, — Франсиско… Ты приходила ко мне, помнишь? Франсиско, художник…
Нет, Инес ничего не помнит. Она пристально смотрит Гойе в лицо, словно это лицо незнакомца. Несколько месяцев, которые она провела в этом заведении, после долгих лет тюремного заточения, окончательно лишили ее памяти. Несчастная полностью утратила связь с людьми, с окружающим миром и уже не знает, ни кто она, ни где находится. Директор снова обращается к ней, повторяя, что она свободна и может уйти прямо сейчас. Один из надзирателей протягивает женщине узелок, в котором лежат ее вещи: гребень, носовой платок, яблоко, кусок темного мыла. Но она не понимает, что говорит директор. Слово «свободна» утратило для нее смысл. Инес вновь садится на табурет и озирается вокруг.
— Дело не заладилось, — говорит директор Гойе, указывая на женщину. — Потом, сколько их там внутри? Двадцать? Двадцать пять? В одной-единственной комнате! Их поступает всё больше и больше! Сколько я ни протестовал, это ничего не дает! Был тут один в прошлом году, он дал себя упрятать сюда лишь для того, чтобы иметь возможность горланить раз десять на дню: «Смерть Наполеону!» Я всегда думал, что он притворяется сумасшедшим и явился сюда, чтобы облегчить душу, чтобы говорить то, что на самом деле думает. В конце концов оба наших Наполеона поймали этого симулянта и так сильно его избили, что пришлось отправить беднягу в больницу. По-моему, он там умер.
Инес по-прежнему не двигается. И тут Гойю осеняет. Он подходит к ней и говорит:
— Инес, я нашел вашу дочь…
— Слышишь? — спрашивает директор, которому и впрямь хочется, чтобы она ушла, лишь бы не возвращать полученные деньги. — Они нашли твою дочь! Ты можешь уйти!
— Мою дочь? — спрашивает Инес.
— Да, — говорит Гойя, — вашу дочь, я ее нашел!
— Мою девочку? Мою малютку?
— Да… Ну а теперь ступайте… Пойдемте со мной, пойдемте…
Инес смотрит на директора. Она выглядит испуганной. Маленький человечек успокаивает ее взмахом руки и голосом. Он даже кладет ей руку на плечо и провожает ее до коридора. Она не сопротивляется, хватая на ходу узелок. Инес берет Гойю за руку. Она приноравливается к его шагу.
И тут прибегает секретарь с бумагой, которую нужно непременно подписать. Гойя подписывает ее, даже не прочитав.
В коридор выглядывают другие пациенты, из той же палаты. У них растерянный вид, они жмурятся от яркого света. Некоторые орут, что тоже хотят уйти. Они думают, что им это разрешили, что двери открылись и все уходят.
Но директор повышает голос, он даже кричит, приказывая пациентам не двигаться и, поскольку они сомневаются, а также плохо слушаются, собственноручно отражает их натиск. Он зовет одного из надзирателей на подмогу и вызывает другого надзирателя, который тут же прибегает. Оба мужчины щелкают хлыстами и налегают на дверь изо всех сил. Им помогает цирюльник, который в последний момент оказывается запертым вместе с другими пациентами.
Гойя давно знал нравы и обычаи проституток Мадрида. Он был в курсе того, что по вечерам, после закрытия садов они продолжали работать в помещении, то бишь в тавернах.
Выйдя из желтого дома, художник первым делом отвез Инес в свою мастерскую, чтобы накормить ее и дать ей немного отдохнуть. В последующие дни, в то время как Долорес, соседка с первого этажа, занималась этой несчастной, которая беспрестанно спрашивала, где ее ребенок, та девочка, которую ей обещали вернуть, Гойя отправился на поиски Алисии. Он не смог отыскать ее в садах Прадо. После встречи с Лоренсо, напугавшей девушку, она, вероятно, подозревала, что ее могут вовлечь в какую-нибудь таинственную историю, о которых порой рассказывали друг другу девицы легкого поведения, одну из тех, где были замешаны всякие важные персоны, чьи имена оставались неизвестными, причем подобные истории всегда кончались очень плохо. Поэтому Алисия старалась не возвращаться туда, где Лоренсо приставал к ней с расспросами.
Гойя спрашивал о девушке, описывал ее и показывал наброски, которые он сделал по памяти. Кто-то сказал ему со смехом: «А! Дочь кардинала!» Художник решил, что он чего-то не понял.
Наконец, он отыскал Алисию в таверне, где порой бывал, в одном из популярных злачных мест Мадрида, но не в кабачке доньи Хулии, где Инес отмечала свой день рождения (донья Хулия умерла от чахотки в 1809 году), а в другом притоне, более мрачном и грубом, под названием «Эль Трабуко».
Художник заметил Алисию издали, когда только собирался переступить порог, и тотчас же ее узнал, вновь потрясенный сходством между обеими женщинами; не заходя в таверну, он быстро вернулся в свою мастерскую, около пяти часов пополудни. Он потратил некоторое время на то, чтобы разбудить Инес, которая, устав ждать, заснула, пока его не было.
Гойя сказал женщине, что сейчас отвезет ее к дочери, которую он видел и которая ее ждет. Он позвал кучера и велел подать свой экипаж, а также попросил Ансельмо поехать с ними, и они отправились в таверну втроем. Инес без конца твердила, что скоро увидит своего ребенка, свою малютку. Гойя держал ее за руку и говорил: «Да, да…»
Подъезжая к злачному кварталу, расположенному в нескольких сотнях метров от Плаца Майор, коляска замедлила ход и остановилась. Поперек узкой улицы стояли семь-восемь французских солдат со штыками наперевес и энергично разгоняли любопытных зевак.