Впрочем, о подлинной натуре бабочки нетрудно судить и по другим твоим решениям. К примеру, есть деревья – такие, как вечнозеленые дубы или сосны, – которые никогда не сбрасывают листву и в любое время года выглядят молодо; у деревьев этих стальное сердце и серьезный нрав. Но ты называешь их чопорными и скучными, даже не глядишь в их сторону, не навещаешь. Тебя влекут вишни, и кайдо[49], и пионы, и желтые розы, ты восхищаешься их пышным, ярким цветением, и мысли твои лишь о том, как бы им понравиться. Такое поведение, смею тебя заверить, весьма недостойно. Без сомнений, цветы у них красивые, однако плодами их не утолишь голод, и благосклонны они лишь к тем, кто купается в роскоши и выставляет ее напоказ. Потому и встречают они снисходительно мельтешение твоих прелестных крылышек, потому и любезны с тобой.
Сейчас, весной, беспечно танцуя в изобильных зеленью садах и весело порхая по восхитительным аллеям вишневых деревьев в цвету, ты говоришь себе: «Никому в целом свете жизнь не приносит столько удовольствий, ни у кого нет таких прекрасных друзей. И что бы там люди ни болтали обо мне, больше всего я люблю пионы. И золотисто-желтая роза – моя отрада, я готова исполнить любую ее прихоть, и любой знак внимания с ее стороны для меня гордость и счастье…» Но пора цветения коротка – очень скоро роскошные лепестки увянут и опадут, в дни летней жары останутся лишь зеленые листья, а потом задуют осенние ветра, и листья дождем хлынут на землю, парари-парари[50]… И ты будешь столь же несчастна, как тот человек, про кого говорится в известной пословице: таноми ки-но сита-ни амэ фуру – «даже крона дерева, под коим я укрываюсь от дождя, пропускает воду». Тогда тебе придется искать помощи у старых друзей – гусениц и личинок, умолять их принять тебя обратно в прежнее убежище. Но ведь теперь у тебя есть крылья, их не вместит ни один кокон, и ты поймешь, что отныне тебе нигде не укрыться между небом и землей. А сочные травы между тем высохнут, и ни росинки не останется, чтобы ты могла утолить жажду. Некуда тебе будет деваться, бедняжке, – останется только лечь и умереть. И все из-за твоего праздного ума и беззаботного сердца… Ах, до чего печальная участь!»
Большинство японских сказаний о бабочках, как я уже говорил, заимствованы из китайских источников. Но я знаю одну историю, которая, по всей вероятности, родилась на островах. И на мой взгляд, ее непременно нужно рассказать – хотя бы для того, чтобы удивить людей, воображающих себе, будто на Дальнем Востоке не существует «романтической любви».
Давным-давно в столичном предместье, за кладбищем у храма Содзандзи, стоял на отшибе дом, в котором жил один старик по фамилии Такахама. Народ в окрестностях относился к нему по-доброму, потому что со всеми Такахама был любезен. Но при этом никто не сомневался, что он малость не в себе. Ведь когда человек принимает буддийский обет, он тем самым обязуется жениться и вырастить детишек. Однако Такахама не проявлял религиозного рвения, и никому не удалось убедить его обзавестись семьей. Более того, соседи ни разу не слышали, чтобы Такахама завел любовную интрижку или что-то в этом роде. Пятьдесят с лишним лет он жил в полном одиночестве.
Как-то летом старик почувствовал себя плохо и понял, что недолго ему осталось. Он тотчас послал за овдовевшей невесткой и ее единственным сыном двадцати лет, к которым питал нежную привязанность. Родственники немедленно приехали и сделали все возможное, чтобы скрасить старику последние дни.
Погода стояла знойная, и однажды после обеда, когда вдова и ее сын сидели у постели Такахамы, тот задремал. В сей же миг в комнату влетела большая белая бабочка и села на подушку умирающего. Племянник смахнул бабочку веером, но та снова вернулась на подушку, и так повторилось несколько раз. Тогда молодой человек погнал ее в сад и дальше, к открытой калитке, за которой начиналось кладбище при буддийском храме. Уже оказавшись среди могил, бабочка никак не хотела улетать, все порхала вокруг юноши и вела себя так странно, что он с опаской задумался, а бабочка ли это в самом деле или ма[51].
Он снова взмахнул веером и последовал за бабочкой между погребальных памятников. Возле одного из камней она замедлила полет – и вдруг исчезла. Молодой человек огляделся, но бабочка словно растворилась в воздухе. Тогда он взглянул на камень – на нем были выбиты женское имя Акико, незнакомая фамилия и надпись о том, что барышня умерла в возрасте восемнадцати лет. Камень казался очень старым – его поставили не меньше полувека назад, судя по тому, что он уже оброс мхом. Но за могилой кто-то заботливо ухаживал: здесь были свежие цветы и вода.
Когда молодой человек вернулся в дом, мать с прискорбием сообщила ему, что дядя умер – тихо и безболезненно, во сне. На лице старика застыла безмятежная улыбка.
Юноша тотчас рассказал матери обо всем, что видел на кладбище.
– Ах! – воскликнула она. – Значит, это была Акико!..
– Кто такая Акико, матушка?
Вдова вздохнула:
– В молодости твой дядя обручился с прелестной девушкой по имени Акико, дочерью соседа. Всего за несколько дней до свадьбы она умерла от чахотки, и нареченный жених места себе не находил от горя. На похоронах Акико он дал обет никогда не жениться и построил дом рядом с кладбищем, чтобы всегда оставаться подле ее могилы. Это было больше пятидесяти лет назад. И все пятьдесят с лишним лет, каждый день, зимой и летом, твой дядя приходил к ее погребальному камню, молился, ухаживал за могилой и оставлял поминальные дары. Но он ни разу никому о том не рассказывал и не любил, когда с ним заговаривали об Акико… Так, стало быть, Акико все же вернулась к нему… Белая бабочка – это ведь была ее душа…
Осталось еще упомянуть о старинном японском танце под названием котё-мати – «танец бабочки». Он исполнялся в императорском дворце артистами в соответствующих костюмах (не знаю, поддерживается ли эта традиция в нынешние времена). Говорят, научиться ему не так-то просто. Для надлежащего исполнения требуются шесть участников, и двигаться им надлежит слаженно, создавая строгий рисунок танца, – каждый шаг, каждая поза, каждый жест должны в точности соответствовать издревле установленным правилам. Выполняя заданные движения, танцоры медленно кружатся, огибая друг друга, под звуки малых и больших барабанов, свирелей и панфлейт[52], кои никогда не доводилось видеть Пану.
Комары
С целью приобретения навыков самообороны я прочитал трактат доктора Говарда «Комары». Комары меня преследуют. В окрестностях их небывалое множество самых разных видов. Но представители лишь одного из них причиняют мне невыносимые страдания – малюсенькие носатые твари, все в серебристых крапинках и полосках. Укус этих комаров обжигает, как электрический разряд, и мало-помалу их жужжание обрело для меня нервирующие нотки сигнала тревоги, который предупреждает о неотвратимо грядущей боли, – так определенный запах предвещает определенный вкус. Я пришел к выводу, что эти изверги очень похожи на комаров, описанных доктором Говардом под латинским названием Stegomyia fasciata, или Culex fasciatus, и что привычки их характерны для всего рода Stegomyia. К примеру, это скорее дневные насекомые, нежели ночные, а больше всего неприятностей от них следует ждать после полудня. Еще мне удалось установить, что прилетают они с буддийского кладбища – очень древнего места захоронения – позади моего сада.
Доктор Говард утверждает, что от комаров легко избавиться: достаточно раз в неделю выливать в стоячую воду, где они размножаются, немного керосина, а именно «в необходимом количестве из расчета 1 унция на 15 квадратных футов водной поверхности и в соответствующей пропорции для меньшей площади». Однако позвольте изложить вам дополнительные условия задачи, стоящей конкретно передо мной.
Как я уже сказал, мои мучители обитают на буддийском кладбище. Там у каждой могилы есть мидзутамэ – емкость для воды. В большинстве случаев мидзутамэ являет собой прямоугольное углубление в широкой плите, на которой стоит погребальный камень. На могилах богачей устанавливают отдельные мидзутамэ, выдолбленные из цельного камня и украшенные родовым гербом или священными символами. А перед захоронениями людей низшего сословия, не имеющих постамента под памятником, воду оставляют в чашах или в другой посуде. Ибо у мертвых всегда должна быть вода. Им также приносят цветы, и на каждой гробнице можно найти пару бамбуковых кадок или цветочных горшков; в них, разумеется, тоже скапливается влага. На кладбище есть еще и колодец для снабжения водой его территории. Всякий раз, когда места погребения посещают друзья и родственники покойных, свежая вода льется во все емкости. Но это очень древнее кладбище, здесь тысячи мидзутамэ и десятки тысяч цветочных кадок и горшков. Вода не может обновляться в них каждый день – она застаивается и превращается в приют для насекомых. Самые глубокие мидзутамэ почти никогда не пересыхают – дожди в Токио обильны, девять месяцев в году они обеспечивают емкости жидкостью если не до краев, то частично.
Так вот, именно мидзутамэ и цветочные кладбищенские горшки – родина моих злейших врагов. Они миллионами восстают из воды, предназначенной мертвецам, и, по воззрениям буддистов, некоторые комары могут оказаться реинкарнациями душ погребенных здесь людей, каковые из-за ошибок, совершенных в прежних рождениях, обречены на существование в облике дзикикэцу-гаки – духов-кровопийц… Как бы то ни было, зловредность Culex fasciatus оправдывает подозрения в том, что какую-нибудь гнусную человеческую душонку высшие силы могли упаковать в тельце зудящей букашки…
А теперь вернемся к керосину. Комаров в отдельно взятой местности действительно можно вывести, залив этим маслянистым веществом поверхность всех стоячих вод, в которых они плодятся. Личинки умрут, всплыв глотнуть кислорода, а взрослые самки погибнут, когда опустятся на затянутую пленкой воду, чтобы отложить яйца. Еще я прочитал у доктора Говарда, что полное освобождение от комаров одного американского городка с населением пятьдесят тысяч человек обошлось его жителям всего в триста долларов…