А пока на стойках с газетными заголовками миссис Смит прочитала: «Скончался знаменитый писатель». Она купила утреннюю газету и узнала, что умер Э. М. Форстер. Ему был девяносто один год. Долгая жизнь, которая, впрочем, с двадцать четвертого года ни в одной его художественной строчке не запечатлелась. «Соединить, — написал он, — соединить прозу и страсть».[52] Сломал писателя, судя по всему, распад мира, который он знал: определенная общественная иерархия, жизнь большой семьей, в собственном доме, на лоне пасторальных пейзажей. Представлениям миссис Смит об идеальном английском романисте Форстер отвечал в гораздо большей степени, чем Лоуренс. Форстер писал сдержанно-ироничные книги о ценности индивидуума и его обязанностях. Он знал об опасностях, угрожающих индивидуальности: неразумии, воинствующем энтузиазме, политическом угаре. Он верил в терпимое отношение к ближним, в упорядоченность искусства, в то, что в мире действуют трудные для понимания силы, по отношению к которым искусство не имеет значения. В Кембридже у миссис Смит была подруга, чье окно выходило как раз на окна Форстера. Она смотрела, как тот неспешно ходит по комнате, перекладывает бумаги. Но никогда не пишет. Она его уважала чрезвычайно.
Так что миссис Смит с некоторым удивлением отметила, как при виде заголовков в душе у нее мелькнула рефлекторная радость: а я жива! «Наконец-то, — сказала она себе (мысли по-прежнему неслись с невиданной скоростью и четкостью, так что словесные формулировки приходили с запозданием), — наконец-то будет посвободнее. Наконец-то можно делать что хочется и не бояться: а вдруг он проигнорирует? Вдруг отмахнется?» Нелепость какая-то: он о ее существовании и не подозревал. У него и желания не могло возникнуть игнорировать ее или отмахиваться.
Понимать эти чувства надо так, решила миссис Смит, расхаживая по Джермин-стрит, что смерть устранила Форстера — в каком-то глубинном смысле слова — как критерий оценки. Утихло чувство, не дававшее покоя и тянувшее в разные стороны, что надо сделать не хуже, чем у него, но обязательно по-другому. Теперь, когда его труд официально завершен, когда за ним окончательно захлопнулась дверь истории, он в каком-то смысле стал ближе, у него легче учиться. Вновь прошла мимо церкви. Форстер… агностик, строгий блюститель принципов. Она завидовала определенности его взглядов. Но радовалась, что сама другая. Промелькнула мысль: «В день смерти Э. М. Форстера решила я написать большой роман». И церковный двор ответил библейским эхом: «В год смерти царя Озии видел я Господа…»[53]
Форстер сказал: «Те, кого я уважаю больше остальных, живут так, словно они бессмертны, а общество вечно. Оба эти допущения суть ложь, но оба должны быть приняты на веру; а иначе как есть, работать, любить? Как не дать человеческому духу задохнуться?»[54]
Восторг в душе у миссис Смит не затихал. Для человека, обуреваемого страстью, все вокруг летит стремительным зигзагом, будто разматывается из катушки полосатая лента: газеты, смазанный шрифт заголовков, Святой Иаков, плакаты с призывами помочь голодающим, выстроившиеся в витринах Джермин-стрит принадлежности мужского обихода, светозарные ботинки, вышитые домашние туфли из бархата, пестрые рубашки, сырная лавка, источающая бодрый запах тлена, парфюмерный «Флорис», неуловимо-душистый, как мешочек-саше. А для уха — еле различимая барочная музыка на органе. Не то уголок цивилизации, не то выставка потребления. А вот и магазин ювелира Гримы. Этот нарочитый, богатый в своей примитивности фасад тут недавно; к каркасу витрин привинчены как бы в случайном порядке грубые каменные плиты типа кремневых — получилось что-то вроде современных декораций, мрачных, тяжелых, к старинной драме: «Царь Эдип», «Король Лир», «Макбет». А в просветах меж суровых каменных плит — крошечные яркие витрины, выстланные алой лайкой, пурпурным шелком, киноварным бархатом. Расставленные в изящном беспорядке украшения не блещут педантичной полировкой: золото и серебро скорее истерто, будто камень или кость в волнах прибоя. Огромные, дикие, бугристые, сияющие жемчужины, огненный грушевидный опал, россыпь лунных камней, как брызги воды на золотой кольчуге, — эти примитивно-роскошные сокровища украшают диадемы и ожерелья, будто извлеченные из погребальной ладьи в Саттон-Ху, или гробницы фараона, или Музея современного искусства. «Окна, рамы, оправа, — думала миссис Смит, которой во всем виделись метафоры. — Из окна библиотеки я увидела государственный флаг и летние деревья. В этих же поместилась пещера фей и все легенды шестидесятых, а в витрине магазина готового платья — родная для Форстера Эдвардианская эпоха с рубашками и домашними туфлями ручной работы. Окна наводят порядок. Но беспорядка нет. Даже эти названия — „Тёрнбулл и Ассер“, „Флорис“, „Грима“ — вполне годятся и для саги в духе Толкина, и для реалистического романа, и для фантастической истории на современном материале. Все уже имеется. И время есть».
В этот момент мужчина, свернувший на Джермин-стрит, тронул ее за рукав, окликнул по имени и сказал, что рад видеть. Она его не сразу узнала: с момента их последней встречи он здорово постарел. Миссис Смит не записала бы его в разряд близких людей, хотя в те редкие моменты, когда их пути пересекались, он вел себя так, будто они старинные закадычные друзья. История этого человека, к которой я сейчас приступлю, во многом являет собой полную противоположность истории миссис Смит, особенно если учесть, что существо с другой планеты — или хотя бы из Японии, Бразилии или Турции — нашло бы истории почти всех англичан с университетским образованием похожими друг на друга как две капли воды. Миссис Смит и Конрад учились в одном университете, ходили на одни и те же вечеринки, и в Лондоне начала семидесятых у них в сферах искусства и образования имелись общие знакомые и пара общих друзей. Правда, миссис Смит изучала английскую литературу, а Конрад учился на психолога. В свое время он пытался было с ней заигрывать, но с кем только он не заигрывал! В общем, за особый знак внимания она это не приняла. Как раньше, так и сейчас Конрад оставался для нее знакомым знакомых.
Конрад, по обыкновению, прямо-таки светился от удовольствия: будто никого в целом свете так не жаждал встретить в настоящий момент, как ее, будто, сведя их вместе, судьба, или Провидение, или Господь Бог удовлетворили его насущное желание, да и ее, надо полагать, тоже. От возбуждения он прямо-таки подскакивал на тротуаре Джермин-стрит, плотный мужчина с недавно выкатившимся грушевидным животиком, который нависал над джинсами, как крупное яйцо всмятку над подставкой не по размеру. Под джинсовой курткой у него была надета хлопчатобумажная водолазка, на которой там и сям проступали ржавые пятнышки и торчали жесткие волоски. Конрад пританцовывал с мальчишеским задором, хотя лет ему было немало; макушка и лоб совсем лысые, а на воротнике лежат длинные сальные курчавые пряди. Поначалу внимание миссис Смит привлекли именно волосы. В университете Конрад ходил с настоящей гривой, обладателя которой трудно было не заметить.
— Тебя-то мне и нужно, — сказал он. — Выпьешь со мной кофе? Столько всего надо рассказать.
В прошлом она бы отказалась: из страха или отвращения перед тем, что сейчас к ней будут прижиматься, гладить коленку, а деться будет некуда. В прошлом она его приглашения чаще отклоняла, чем принимала. Правда, бывали и такие моменты, когда писатель в ней, набравшись мужества, решал потерпеть и поглаживания, и похлопывания, и пыхтение ради сведений, которые Конрад мог сообщить о вещах, ей малознакомых. Например, что-нибудь на тему психологии. Именно Конрад поведал об экспериментах по сенсорной депривации: человека помещают в наполненную теплой водой темную камеру, и у него сперва пропадают зрительные ощущения, потом он перестает воспринимать свое тело, а под конец уходит ощущение времени и собственного «я». По словам Конрада, от погружения в бестелесную темноту личность у многих студентов-добровольцев распадалась навсегда, но статистику таких случаев не раскрывали. Миссис Смит было интересно, благодаря чему частички личности держатся вместе, что представляет собой человеческое «я». А еще Конрад, обладатель весьма многогранного жизненного опыта, рассказал ей, когда она созрела для таких вещей, о пытках и насилии; об экспериментах, из которых выяснилось, с какой готовностью обычные люди причиняют боль другим, стоит лишь приказать. Миссис Смит была страх как любознательна, однако журналистской готовности задавать вопросы ей недоставало. Так что болтливость Конрада была в известном смысле очень кстати.
Но в тот июньский день она пошла с Конрадом пить кофе благодаря музыке. Благодаря музыке она чувствовала к Конраду особую симпатию.
История с музыкой была — да и есть — сюжет, которому и действующих лиц почти не требуется. Чтобы ее поведать, о Конраде надо сообщить вот что: это был человек поразительной физической, эмоциональной и умственной энергии. Никогда не останавливался, ни на минуту не замирал, все время пребывал в движении. Женщин затаскивал в постель с какой-то жадной прожорливостью, которая казалась миссис Смит физически отталкивающей, но о которой интересно было послушать. Женился на молоденькой девушке, красивой и с состоянием, но интересовался всеми женщинами подряд. Его привлекало действие: полученные в университете психологические навыки он пытался применять и в армии, и в пенитенциарной системе, и в коммерции. Скажем, пробовал консультировать телевизионных рекламодателей. Как я уже упоминала, у них с миссис Смит были общие знакомые, и, пока наша героиня рожала детей, до нее доходили слухи о похождениях неуемного Конрада: то он уехал на континент и участвовал в венгерском восстании, то устроил себе медовый месяц в «Ритце» и три недели не вылезал из постели, то вместе со съемочной группой отправился в самое сердце Новой Гвинеи изучать каннибалов. По рассказам, у него родилось несколько детей — от студенток, актрис, гувернанток, приехавших из-за границы по обмену. Деятельной жизнью жил человек. Как-то раз, когда он работал уже с другими тележурналистами и ему для заграничной командировки понадобилось пройти медосмотр, у него обнаружили туберкулез. Конрада отправили в санаторий, и на несколько лет он пропал. Жена