Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная изможденная мать резала на крошечные порции хлеб.
Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.
– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.
Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.
– Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.
– Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.
Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.
– Встретила ее утром. Шли вдвоем от Кузнечного рынка. У нее два ведра жмыха. Два. Я рассказываю, как мы живем. Что, если я есть не буду, меня на иждивение поставят, а у меня дети. Она сочувствует. Бедные вы, мол, несчастные. А жмыха не дала. Я не просила, но она могла дать. Два ведра…
Мама споткнулась, облила себе запястье кипятком, но продолжала как ни в чем не бывало:
– Я ей до войны книжки дарила, сервиз. В гости иду всегда с подарком. А она. Два ведра.
Речь превратилась в бессвязное бурчание.
– Мам! – оборвала Яна женщину.
Та вздрогнула как от пощечины.
– Что, солнышко?
– Ты утром музыку слышала?
– Не помню.
– По-моему, Стелла Сергеевна не играла сегодня.
Мать повела костлявым плечом.
– Тамарка сказала, что работников культуры будут эвакуировать, – в голосе проскользнули завистливые, раздраженные интонации, – наверное, и ее вывезли.
Савва растерянно глядел в пустую тарелку. Недоумевал, как хряпе удалось так быстро закончиться.
– Вряд ли, – произнесла Яна. – Она бы попрощалась.
Девочка спрыгнула со стула, дернула брата за воротник:
– Идем гулять, обжора.
– А когда мы будем обедать? – Савва бросил тоскливый взор на печь. В котелке плавало размякшее от вываривания коровье копыто, из которого семья Ждановых десятый день цедила бульон.
– Когда добрые дела сделаем, – парировала Яна.
Мама оцепенело улыбалась, пока они надевали пальтишки, пока сестра помогала младшему брату укутаться в платок.
Подъезд смердел отходами человеческой жизнедеятельности. Канализацию отключили, а у большинства жильцов не хватало сил вынести экскременты на улицу.
– Почему мама не попросила у тети Тамары жмых?
– Потому что клянчить – нехорошо, – пояснила Яна.
– А что такое бифштекс?
Девочка замялась, решая, что хуже: соврать или лишний раз раздразнить фантазию братика, и без того бурную.
– Не знаю, – сказала она, решив.
На втором этаже она остановилась и постучала в дверь.
– Стелла Сергеевна! У вас все нормально? Стелла Сергеевна!
Пожилая соседка работала в Публичной библиотеке и, когда была возможность, угощала детей сахаром. По утрам она играла на пианино Гайдна, Грига, Дебюсси. Особенно Яне нравились рапсодии Рахманинова.
– Ее забрал Африкан, – сказал Савва, топчась в луже нечистот.
«Опять двадцать пять», – вздохнула Яна мысленно.
– Я тебе говорила, что никакого Африкана не существует? Как и Кощея, и Змея Горыныча.
– Он существует, – упорствовал Савва, – я его ночью видел.
– Он тебе приснился?
– Не-а. Ты уснула, а я в окно посмотрел. Он у нас по двору ходил. Вот такой высокий!
Савва встал на цыпочки и поднял к потолку руку с деревянной лопаткой.
– Такой? – Яна отмерила рост по своему плечу.
– Не! Как два этажа, вот!
– Ну-ну, – девочка повторно постучала в дверь и, не дождавшись ответа, побежала по ступенькам.
Уточнила на бегу:
– Он что, из Африки, что ли? Негр?
– Он Африкан.
– Ясно. А почему он должен был забрать Стеллу Сергеевну?
– Потому что он плохой. – Савва пыхтел оттого, что приходилось пережевывать очевидные факты. – Самый плохой.
Они вышли из подъезда, и Яна проверила, хорошо ли сидит на брате ушанка. Близился март, но аномально холодная зима по-прежнему властвовала в Ленинграде.
– Подумай, Савелий, бывает ли на свете кто-нибудь хуже фашистов?
Савва честно думал полминуты.
– Африкан, – сказал он, взвесив все за и против.
– Дурачок ты, Савелий. – Яна одарила брата легким подзатыльником.
Выбегая из арки, дети едва не врезались в дворника Лядова. Худой, как жердь, с опухшим от водянки лицом, он апатично ковырял снег лопатой.
Лядова контузило на финской войне, и как-то мама сказала, что у него гречка в голове, а Савва расплакался, услышав слово «гречка».
– Здравствуйте, дядя Архип, – приветствовала соседа Яна.
Мужчина уставился на нее воспаленными глазами. Пробормотал что-то нечленораздельное. Савва подергал за рукав снизу. Прошептал:
– Спроси у дяди Архипа.
– Что спросить?
– Про Африкана. Он его тоже видел ночью.
– Ага, – фыркнула Яна, – буду я позориться.
И увлекла за собой зазевавшегося брата. Дворник смотрел им вслед и непрерывно бормотал.
Улица была изрыта траншеями и воронками.
Похожие на призраков люди брели по тротуару. Целенаправленно, медленно, вязко как во сне. Шатающийся милиционер. Ковыляющий на костылях подросток. Дистрофичная женщина с кастрюлей грязи.
– Сладкая земля! Меняю на хлеб сладкую землю! С бадаевских складов, вся засахаренная.
– Не ври! – устыдил женщину калека. – Ты ее здесь же и нарыла.
– Молчи, молчи, дурак!
Савва прилип к сестриному бедру. Она крепко сжала его кисть в заштопанной варежке.
Мороз щекотал открытые участки кожи, но по сравнению с недавними минус тридцать казался пустяковым.
Из магазина на углу вылетел взлохмаченный парень. В руках – буханка хлеба. Он рвал ее зубами и, давясь, глотал смешанные с мукой опилки.
– Ловите вора!
Прохожие, те, у кого оставались силы, сбили парня в сугроб, принялись пинать ногами. Продавщица намеревалась отнять буханку, но ее грубо оттолкнули. Толпа отклевывала хлеб, не забывая вновь и вновь наносить удары. Кто-то выхватил окровавленную корку прямо из разбитого рта воришки. Жадно проглотил клейкую массу.
Яна стиснула губы в ярости, ускорила шаг.
– Там хлебушек, – робко сказал Савва.
Он размышлял о крошках, попавших в щели брусчатки.
– Заткнись, – поморщилась Яна, – только о жратве и думаешь. Хочешь быть как они?
Мальчик замотал головой.
Впереди подпирающие друг друга старички катили санки. На ухабе санки вильнули, и из них вывалился закутанный ребенок.
– Бабушка! Дедушка! Эй, погодите!
Старики не слышали.
Яна подбежала к распластавшемуся на тротуаре ребенку, склонилась над ним.
– Сейчас, малыш…
Порыв ветра откинул в сторону пеленки, обнажил синюшное лицо. Оно влажно блестело и пахло прогорклым сыром. Из крохотной ноздри высунул белую головку опарыш.
Яна сдержала крик. Ткнула Савву себе в бок, поволокла прочь. Мимо стариков, катящих пустые саночки. Мимо призраков. Мимо голода.
– А ты знаешь, какое у Феди прозвище? – спросил Савва.
Они шли по набережной. Слева лежала закованная в лед Мойка.
– Какое?
– Говняшка! – Савва звонко рассмеялся, и несколько идущих навстречу скелетов неодобрительно заворчали.
– Кто тебе такое сказал?
– Его двоюродный брат со мной в садик ходил. Говорит, что Федя пальцы говняшками мажет и нюхает.
– Бред. И, кстати, тех, кто сплетни распускает, их в пионеры не принимают. И в армию не берут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы я про кого-то такие гадости говорила? Или папа?
Савва нахмурился.
– Мама говорит про людей гадости.
– Мама, – Яна поискала правильные слова, – мама женщина, а ты – мужик.
– Я больше не буду, – пообещал Савва.
Федю они увидели издалека. Он прогуливался у кинотеатра «Баррикада» с двумя лопатами под мышкой, и подолы его шинели подметали асфальт.
Ушастый, с круглой, обритой под ноль головешкой, Федя Баркалов напоминал диковинную зверушку. Редкую амазонскую обезьянку.
С Яной их сдружила любовь к литературе. Оба зачитывали до дыр Герберта Уэллса, Беляева, Обручева, Толстого, того, что «Гиперболоид», конечно.
– Привет, Яна. Привет, Гулливер.
Федя протянул руку. Савва нерешительно отступил. Повисла пауза, в течение которой Ждановы изучали пальцы Феди, желтые, с коричневыми скобками грязи под ногтями.
Федя убрал руку и залился краской стыда.
Улыбнулся, показывая гнилые зубы.
Его родители работали на фабрике «Светоч», но, вопреки мнению Яниной мамы о фабричных работниках, цинги Федя не избежал.
– Прохлаждаешься? – прищурилась Яна. В их приятельстве она взяла на себя роль старшего товарища. – Полезным бы чем занялся, пока нас ждал.
– Я… – Федя растерялся. – Я… вот…
Он извлек из-за пазухи газетный сверток, вручил Яне и произнес с радостным смущением:
– Это тебе. Бутерброд.
– Бутер… что?
Она развернула сверток. Савва выгнул шею, его била дрожь.
– Хлебушек, – простонал мальчик.
– Что это? – холодно поинтересовалась Яна.
На кусочке черного хлеба примостился мясистый фиолетовый листок.
– Бутерброд, – хвастливо, захлебываясь эмоциями, сообщил Федя, – я его сам приготовил. Для тебя.
– А это что? – она подцепила фиолетовый ингредиент.
– У нас в горшке растет. Комнатный цветок, не помню, как называется. Их надо вместе…
Яна осторожно прикусила листочек, пожевала, скривившись, выплюнула.
– Гадость.
Потрясенный Федя шмыгнул носом. Яна отдала хлеб брату.
– Это мне? Все?
– Ешь медленно, – приказала она и кивнула разочарованному приятелю: – Что вылупился, Баркалов? До ночи будем здесь мерзнуть? За мной!
И она направилась к красноармейцу, дежурящему у кинотеатра.