Федя скрутил кукиш великану Петру.
Банки с заспиртованными диковинками бросали на стены уродливые тени. Младенец-циклоп, единорог, дитя без костей. Пылились по углам пыточные инструменты времен опричнины, дыба, смастеренная дядькой, и главная потеха паноптикума – купленный за баснословные деньги монгол.
В детстве Федя ужасно боялся этой металлической статуи. Плоская усатая физиономия напоминала ему унтер-офицера, повесившего отца.
Федя плеснул на тряпку подсолнечного масла.
– Что, будем тебя щекотать?
Монгол ожил так внезапно, что переполошились тени уродцев и императоров. Поднял голову в азиатском тюрбане. Заработали шестеренки.
Мальчик быстро пришел в себя: чай не восемь лет. Захихикал и стукнул носком по статуе.
– Хорош дурачиться, Пашка.
Внизу распахнулась секретная дверца, за ней маскировалась ниша, достаточно просторная, чтобы вместить карлика Пашку.
Ниша пустовала.
Монгол двигался без посторонней помощи.
Федя попятился. Холодные зрачки статуи ввинчивались в его мозг.
– Открой, – проскрежетал голос, не похожий на тот, которым развлекал посетителей Пашка. – Открой клетку. Открой клетку. Открой клетку.
Федя выбежал из паноптикума, дрожа. И во сне он убегал от исполина-монгола.
– Открой, открой, открой…
Ночью по городским трактирам было зарезано шестьдесят человек. Тринадцать застрелено на дуэлях. В Немецкой слободе купец задушил любовницу и пятерых ее детей, а полицейскому Никите Андрееву приснилась почившая в бозе супруга.
– Слушай внимательно, – сказала она, – мальца не трогай, пущай делает, что должен. Понял меня, пес?
– Понял, любушка! – заверил Никита Андреев. Он приходился племянником Василию Андрееву, что убил архиепископа Амвросия.
Рычала, не сводя с шатра глаз, тигрица Саломея…
– Бублики! Калачи! Пироги! С печенью, с повидлом, с капустой!
Ярко светило солнышко с небес, где, по словам дядьки, отродясь не было рая. Переливался лед. Музыканты тешили гостей гуслями, гудками, сурьями, накрами, ленками, шарманками. Путались под ногами карлики в мерзких харях, свистели и улюлюкали.
– За холмами за лесами Бонапарте с плясунами!
Охочих до зрелищ собралось под три сотни, и народ прибывал. Собольи, бобровые, овчинные воротники, золотые украшения красавиц, французский парфюм…
Федя зорко следил, искал, а что – бог весть. Как червячка в яблоке высматривал. Беспокойство нарастало. Он чувствовал: грядет плохое, неминуемое. И Саломея чувствовала, гарцевала в клетке.
– Куда прешь, дрянь?! – чиновник пнул рядского повара, и гороховый кисель пролился на снег. А в воздухе пролилась предгрозовая атмосфера. Две торговки тягались за волосы, вереща. Детвора смела с лавки глазированные орешки.
Повсеместно вспыхивали стычки.
Федя петлял по набережной, сторонясь членов труппы. Косился на балкончик зазывалы – рано утром рекомендор до хрипа спорил с Ханом, а после пропал. Только мочальная борода и осталась.
Вышли из паноптикума заплаканные девицы: спрашивали у монгола про суженого, а он напророчил им трупных мух да могилу.
– Язык говяжий, рубцы, осетр!
– Леденцы по копейке!
Под арками моста проститутки обслуживали клиентов, чего не было вчера. За «чистым» людом повалил «черный»: наклюкавшиеся загодя оборванцы, цыгане, юродивые…
Звонкие шлепки сопровождало восторженное оханье. На огражденной арене «сам на сам» дрались взмыленные бойцы. Яростнее, отчаяннее, чем обычно. Кулаки вминались в носы, в ребра, калечили соперников. Языческим стрекотом подстегивали драчунов бубны. Кучерявый боец сдавался. Его нижняя губа болталась, надорванная. Красные капли оросили очаровательную брюнетку с завитками-барашками. Она облизалась хищно и похотливо.
Федя отвернулся, преисполненный отвращения.
– Эй, ты! – крикнул ему толстяк в кивере. Над козырьком сверкал двуглавый орел. – Покличь-ка мне главного.
– Сию минуту.
Хан уже шагал к ним по льду. Одежды на нем были белее снега.
– Чем могу быть полезен, господин инспектор?
– Соблаговолите немедленно перенести шатер на берег, во избежание несчастных случаев. И потрудитесь пояснить характер анонсированного чуда.
– О, – елейно промурлыкал Хан, – воля ваша. Пойдемте.
Толстяк, сморкаясь, потопал за Ханом к шатру. Опустился цветастый полог. Четверть часа созерцал Федя с набережной, но инспектор так и не вышел.
Победитель безжалостно мутузил противника, под насмешливый гогот он оторвал его губу, с корнем, с лохмотьями и клочком подбородка. Швырнул сувенир гурьбе. Брюнетка подобрала кровоточащий лепесток и кокетливо вставила в прическу. Струйка потекла по ее надушенному виску.
За улыбками скрывались личины безумцев.
Разогретые «брыкаловкой» гимназисты избивали тростью полумертвого цыганенка. Порхали полуголые барышни в одних кунавинских шалях. Затвердевшие от морозца соски были разукрашены помадой.
– Давай с нами, парень!
За брустверами моста кого-то насиловали. Щекастый школьник пырнул в глазницу товарища сахарным петушком, обсосанным до тонкой пики.
– Черт-те что, – сказал полицейский Никита Андреев. За ярмаркой он наблюдал из оконца будки- «чижика». И, между прочим, это было его пятое произнесенное «черт-те что» за смену. Возмущенный до крайности, он даже подумывал вызвать подмогу, но идея покинуть будку нагоняла тоску. Замуровавшись, Никита Андреев кушал жареную колбасу.
Вечерело. Площадь осветила луна, фонари балаганщиков и огонь в смоляных бочках. Умолкла музыка.
– Начинается!
– Сюда, сюда!
Разношерстная толпа спускалась на лед. Карлики выстроились у береговой линии, зачем-то вооружившись баграми и топориками. Постепенно труппа и зрители переместились на реку.
Федя продрался через локти, распихал зевак. Сердце пульсировало в районе глотки.
У шатра приветствовали честной люд Хан и дядька Лаврентий. Федя поймал взгляд приемного отца.
«Не надо!» – взмолился он мысленно.
Дядька кивнул и улыбнулся по-отцовски.
– Мы обещали вам чудо! – крикнул Хан. – Восхищайтесь же! Пречистая Дева во плоти!
Шатер опал английской подарочной упаковкой. Под ним был помост, белая полотняная сень. На помосте стояла девушка в рубище, костлявая, но полногрудая, грязная и плешивая.
Она смотрела с испепеляющей ненавистью.
Люди отшатнулись. И как по команде потянулись к помосту единым живым организмом.
– Дева! Дева! – зашелестело сборище.
«Дьяволица», – подумал Федя.
Девка оскалилась. Вокруг ее рта копошились паразиты, отчего казалось, что рот напомажен черным. Черви кишели на языке.
– Се будет ваш Иордан! – сказала она властно. – Крестись, Москва!
Федя побежал еще до взрывов, и это спасло его. Никто, кроме Феди, бежать не собирался. Грохнули пороховые бочки, осколки изрешетили Ложкиных, цыгана Маринша, Старого Прокопа. Они умерли, мечтательно ухмыляясь. Но основной удар был направлен вниз. Завибрировал, опрокидывая людей, лед, зазмеились трещины. Люди не пошелохнулись. Чиновники, ремесленники, купцы, воришки – все смотрели на помост, а Дева хохотала, и хохот был им прощением и утешением, и манной небесной.
Федя выковырял себя из толпы.
Споткнулся. Ледяной пол ходил ходуном, будто палуба корабля. Во льду раззевались дыры-рты, и река поедала людей. Под мутным стеклом зимы угадывались силуэты утопленников.
Крошечная фигурка ковыляла к Феде. Пашка, младший Шалабеев.
– Стой! – закричал Федя, балансируя. – Утонешь!
Карлик махнул топором.
– Ныряй! – прошипел он. – В Иордань ныряй, как Пречистая сказала.
Федя попытался обойти Пашку. Топор разрубил воздух в пяди от его уха. Мальчик откатился вправо, валенок оплескала студеная вода. Пальцы стиснули нож.
– Дева, Дева! – повторяли люди и булькали, умирая. Кто-то полз на помост, кто-то барахтался в колкой кашице, в бурлящем супе. Но не за жизнь цеплялись они, а жаждали подольше любоваться Пречистой. Плыли по течению караваи, бублики, сайки. Хана расплющило ледяным блином.
– Ныряй! – сказал Пашка, замахиваясь.
Федя изловчился и ткнул ножом карлику в лицо, прямо в рот. Брызнула кровь. Пашка завертелся пьяной юлой, уставившись на подрагивающую рукоять. А Федя пересек припай и взбирался к берегу.
«Открой, открой, открой», – скрежетало в черепной коробке. Саломея поджидала, напряженная как струна.
Река ловила людей, била их друг о друга, стаскивала к мосту, где тела слепливались.
– Дева, Дева, – доносилось из этой искореженной мясной дамбы.
Федя вскарабкался по прутьям клети.
– Ты чего удумал, дурак?
Пожилой полицейский смотрел осоловело то на беснующуюся реку, то на мальчика. Вдруг, будто вспомнил что-то, плюнул и ушел и тем искупил тяжкий грех, лежавший на его роду.
Федя отпер замок.
Саломея вылетела из клети, в считаные секунды преодолела расстояние до реки. Оседлала накренившуюся льдину. Замерла, решая, грациозно перепрыгнула на соседний блин, на мокрую спину утопленника, на льдину. В лунном свете тигрица переливалась черным и желтым.
– Ну же! – прошептал Федя, который понятия не имел, что произойдет, достигни Саломея помоста.
Мертвецы отваливались от свай. Последним соскользнул Федин дядька.
Дьяволица смеялась, тряслась грудь под холстиной… Она не успела вскрикнуть, лишь сощурилась изумленно и недоверчиво, когда морда красавицы Саломеи возникла над помостом. Тигрица прыгнула на Деву. Когти вспороли, оторвали колышущиеся груди. Капкан зубов сомкнулся, круша лицевые кости. Тигрица и ее жертва упали с помоста в быстрые воды, и ледяные плиты тут же похоронили их.
В реке вопили люди. Выжившие плыли к суше, кашляли на отмели. Карлики, будто очнувшись ото сна, протягивали им багры.
И хотя Федю не удерживали в балагане силой, все, что он чувствовал сейчас, – свободу, страшную, изнурительную, чрезмерную. Не ведая, как совладать с ней, Федя залез в клеть, свернулся клубочком и заплакал.
И то ли голова мальчика шла кругом, то ли Москва укачивала его с материнской нежностью.