Перевертыш
20 июня 1989 года в детском доме города Челябинска царил переполох. Взвинчены были все: и воспитатели, и уборщицы, и, само собой, воспитанники приюта. Не каждый день к ним наведывались гости из Москвы, да не просто гости, а настоящие звезды всесоюзного масштаба. «Продюсеры», – повторяла повариха баба Люба вызубренное накануне слово и указывала пухлым перстом в осыпающуюся побелку потолка и выше, в небесные сферы.
Скептики до последнего не верили в приезд москвичей. Каково же было их изумление, когда они обнаружили под окнами сверкающие иномарки. И даже тот факт, что среди делегации не было собственно вокалиста и главного кумира страны, никого не огорчил.
В коридоре, перед актовым залом, столпилась дюжина мальчишек из числа избранных. Как один среднего роста, темноволосые и худощавые. Накануне их лично отобрала директор детдома. Понимая, какая ответственность лежит на их плечах, мальчики вели себя исключительно тихо. Остальные воспитанники завистливо поглядывали из-за угла, перешептывались и делали ставки.
Поп-группа «Апрель», некогда созданная из подростков-сирот, была не только любимой группой мальчишек. Кто не мечтал, засыпая, о головокружительном прыжке: из интернатских застенков – на большую сцену, из казенного дома – в любовь и роскошь? И шанс выпал. «Апрель» приобрел такую популярность, что продюсеры решили клонировать музыкантов, создать группки-двойники, которые бы выступали в селах и отдаленных городах, собирая дань с непритязательной публики. Умение петь не требовалось. Решающими факторами были условная схожесть с Главной Звездой и отсутствие родителей.
Бледные от волнения, враждебно посматривающие друг на друга, счастливчики ждали своей очереди, но при появлении Феди Химичева сосредоточенные лица расплылись в ухмылках.
– Дзыряй, Красна Девица!
– Выступать хочет!
– В «Апреле» петь!
Химичев как ни в чем не бывало приблизился к ребятам, остановился. Глаза смотрят в пол, руки засунуты в карманы до середины предплечий. Подбородок упирается в грудь.
Федю в детдоме называли психом и лупили чаще прочих. Более молчаливого и замкнутого мальчугана нужно было поискать. Говорил он невнятно, ходил медленно, что творится в его мозгах, никто не знал. Учился средне, по поведению двоек не ловил лишь потому, что вообще никак себя не вел. Учитель русского языка, Марья Николаевна, гордившаяся умением перевоспитывать левшей, впервые в своей практике потерпела фиаско и, буркнув: «Пиши как хочешь», вычеркнула подопечного из памяти. Друзей у Феди не было, увлечений тоже. Красной Девицей его прозвали за то, что днями напролет он сидел у пруда на заднем дворе интерната и пялился в воду, на свое отражение. Некоторые педагоги всерьез полагали, что Химичеву место в психушке, в палате для тихих. И даже самые сердечные воспитатели не находили зацепок, чтобы полюбить Федю.
Уставшие нервничать мальчишки разразились смехом при виде Химичева, вставшего в очередь к Мечте. Смеяться было отчего. Рыхлый, с круглым животиком, отвисшими щеками в угрях, с редкими серыми волосами, Химичев являлся абсолютным антиподом Звезды. Если уж на то пошло, повариха баба Люба имела больше шансов пробиться в Москву.
– А пропустим его! – выкрикнул Леня Шаробаев, парень, которого и до приезда гостей сравнивали с вокалистом «Апреля» и который мысленно уже выступал в «Лужниках».
Шаробаев схватил тихоню за шиворот и под дружный гогот втолкнул в актовый зал.
– Кто тут у нас?
Химичев опустил голову еще ниже и засунул руки еще глубже в карманы.
Директор удивленно заморгала, пожевала губами, вспоминая имя мальчика. Он пробыл в интернате семь лет, но запоминался людям с трудом.
– Федя! – наконец сказала она. – Ты что здесь делаешь?
Незнакомый мужчина, похожий на карикатурного фарцовщика из журнала «Крокодил», повернул голову к Феде, и его кустистые брови полезли на лоб.
Он ошарашенно рассматривал согнувшегося в три погибели Химичева, точно не верил собственным глазам, затем хлопнул в ладони и воскликнул:
– Ну, Анна Лексеевна, полагаю, смотр можно считать оконченным. Вот он, наш двойник.
– Да? – неуверенно переспросила директор, поглядела на Химичева так, словно видела в первый раз, и подумала: «Боже, да ведь он вылитая Звезда!»
Свою фамилию Федя получил в честь деревни, близ которой его нашли. Была в Химичево заброшенная усадьба, до революции принадлежавшая графине Анне Топот. В одичавший графский сад часто наведывались местные пацаны. Детский плач услышал Коля Васюк. Прервав яблочный рейд, он обошел руины амбара. Ребенок лежал в ржавом рукомойнике, под почерневшим грязным зеркалом, и хватал небо крошечными ручками.
– На жука похож, – сказал Коля Васюк и отнес находку участковому, Сергею Говоруну.
Говорун был убежденным холостяком и, как поговаривали, педерастом. Впрочем, человеком добрым и порядочным. Его старушка мать, отчаявшаяся понянчить внуков, уговорила оставить ребенка. Она и назвала его именем брата, умершего в младенчестве. Уж очень найденыш напоминал ей Феденьку.
– Откуда ж ты взялся? – чесал затылок участковый. – С луны упал, что ли?
– А пусть и с луны! – восклицала мама. – Ты лучше погляди, какой он умный!
И она подносила к сморщенной мордашке Феди зеркальце. Завидев собственное отражение, ребенок переставал ворочаться, замирал, и глаза его становились внимательными и пугающе взрослыми.
– Когда заговорит, все расскажет, – улыбалась женщина.
Но услышать, как Федя заговорил, причем заговорил задом наперед, ей было не суждено. Сергея Говоруна зарезали в Челябинске, и соседи связали смерть с подозрительной чистоплотностью участкового и его пренеприятной манерой ухаживать за ногтями. Одним словом, с предполагаемым гомосексуализмом. Мать скончалась от инфаркта, пережив сына на две недели.
Федю же отправили в город, дали новую фамилию – Химичев – и поместили в детский приют.
Рос мальчик замкнутым, сторонился ровесников. Говорить начал в пять, и весь педагогический состав бился над тем, чтобы перевернуть его речь в положенную сторону. Федя упорно выдавал фразы-перевертыши: вместо «Меня зовут Федор» – «Родефтувозянем», и даже что посложнее.
Галина Петровна Мицна, сосланная в интернат из Москвы за жестокое обращение с подопечными, поборола странную привычку Химичева с помощью обычного хозяйственного мыла. Тщательно вымытый рот мальчика стал говорить как положено. Химичев превратился из почти феномена в самого неприметного воспитанника интерната.
Он был напрочь лишен эмоций, и потому взрыв, случившийся с ним в семь лет, вдвойне поразил Галину Петровну.
Вернувшийся в свою комнату после уроков, Федя обнаружил на кровати осколки разбитого зеркальца, любимой игрушки, с которой он не расставался и во сне.
Тоненький визг хлыстнул по ушам, мерзкий, как голый крысиный хвост. Федя переменился в лице, бросился на задиристого и крепкого Олега Вишнева и принялся душить его. Перепуганный Олег бил сумасшедшего коленом в толстый живот, но тот не обращал на удары внимания, равно как и на призывы и угрозы Галины Петровны. Чтобы разнять их, потребовалось несколько минут, и Вишнев еще неделю не мог нормально глотать.
Этого происшествия хватило, чтобы перевести Федю в интернат со строгой дисциплиной, и Галина Петровна, подписав бумаги, облегченно вздохнула. Тихоня вызывал в ней брезгливость.
Что касается Химичева, он воспринял смену места со свойственным ему безразличием.
А спустя семь лет Федя выступал на сцене Химичевского клуба, и зал был полон, и зоотехник Коля Васюк взял у столичной звезды автограф.
Строго говоря, Федя не пел, а открывал рот под фонограмму, но двигался при этом так, что у бывших однокашников отвисла бы челюсть. Ссутулившийся лунатик превратился в чертика на пружинке: он носился по сцене, нелепо подпрыгивал, тряс жирком, и девушки в зале млели: красавец, как танцует, какой взгляд!
И кричали его имя, вернее, имя оригинала, а клон, уникальный двойник, смотрел в зал невидящими слезящимися глазами и по-рыбьи разевал рот.
В гримерке он снова затухал, сидел у зеркала как статуя. Изучал отражение. Счастлив ли он был, разъезжая по задворкам Союза, выдавая себя за Звезду? Можно лишь предполагать и верить его едва слышным словам:
– Меня все устраивает.
Так он обычно отвечал концертному директору.
Директора тоже все устраивало, но уже через год коллективов, подобных «Апрелю», развелось десятки, и нужда в подделке отпала. Псевдо-«Апрели» расформировали, и судьбой экс-участников никто не интересовался.
Пятнадцатилетний толстяк с редкими волосами сел в поезд до Москвы. В чемодане лежало сменное белье и баснословная сумма в пятьсот рублей – две зарплаты советского гражданина. И если бы пассажирам того поезда сказали, что с ними едет парень, который в течение года выдавал себя за вокалиста популярной группы, они бы покрутили пальцем у виска.
Три дня Химичев жил на Казанском вокзале. В уголке, у мусорной урны. И будто ожидал чего-то. Неоднократно к нему подходили бомжи из главных, но быстро оставляли в покое.
Как-то подростка приметил Гриша Чапурай. Гриша похищал детей, калечил и заставлял попрошайничать. По-воровски озираясь, Гриша приблизился к Химичеву и проворковал:
– Ну-ка, за мной, толстячок.
Федя приподнялся с лавочки, и их глаза встретились.
– А, эт ты, Вадик, – рассеянно протянул Гриша Чапурай и помассировал переносицу, – чет-тя сразу не признал. Как сам-то?
– Хорошо, – спокойно ответил Химичев.
– Вот и славно. Лады, пойду я, волка ноги кормят.
На третий день напротив Феди остановилась женщина с авоськами. Она долго смотрела на мальчика, затем прикрыла ладонью рот и заплакала. Она плакала за своим сыночком, утонувшим в реке прошлой осенью. Вокзальный паренек был точной копией покойного Толика.
Зинаида Павловна Калугина позвала мальчика, и он послушно подошел к ней. Она спросила, откуда он, где его родители. Голоден ли он?