Мысли путались.
«Не был ли поп и его орава плодом обморочного сна?»
Он пригнулся и различил следы на дороге. Отпечатки ног, ведущие к амбару.
«Одним глазком», – пообещал себе Кержин.
Ветер теребил волосы, впивался незримыми клешнями. В лодках у кромки воды ютились крысы. Мглистые витки ползли по берегу, по каменной стене. Тяжелая губчатая дверь амбара была чуть приотворена, и на песок падали блеклые отсветы.
Кержин решил, что свечи необходимы для молитвы, а не для странной жизнедеятельности тех, кто прекрасно ориентируется во тьме.
Он заглянул в амбар.
Существа трапезничали, и пищей был Андрон Козмин. Он корчился на возвышении-алтаре. Но не кричал, лишившийся языка и голосовых связок. Ловкие крючковатые пальцы рвали мясо, выдирали гроздьями мышцы и шматы жира. Осколки костей белели в багровом месиве. Чавкали беззубые рты, лопались сухожилия, хрустел позвоночник. Какая-то взлохмаченная старуха отгрызла солдату палец и использовала его как ложку. Вычерпала ногтем глаз из глазницы и причащалась урча.
Над пирующими стоял, покачиваясь, Симон Грешник. Он сложил молитвенно руки, зажмурился. Жгутики копошились в такт чавканью.
– Мне отмщение, – прошептал Кержин.
И пошел прочь.
Ветер утих, едва он оставил позади Краакен, и туман развеялся. Луна озаряла Заячью топь, корявые деревья, застеленные пленкой озерца. В бочагах сновали черные от торфяной воды окуни. Бурлила трясина.
– Кончено, – сказал Кержин.
Тропинка твердела. Он зашвырнул березовую клюку в камыш.
Хотелось пирога с княженикой и морса, каким угощают на Выборгском шоссе. Забрать к себе Амалию. Авось.
И забыть, забыть, забыть все.
Впереди замаячил огонек фонаря. Всадник скакал меж холмов. Человек! Настоящий, живой!
Следователь замахал, и всадник направился к нему, выкрикивая имя… Его имя.
Кержин обомлел.
– Штроб?
Стряпчий осадил коня, сверху вниз посмотрел на начальника. Кержин хлопал по вороному крупу и приговаривал:
– Штроб… миленький… сынок… Как ты здесь?.. не призрак!
– Карту твою нашел.
Парень был изможден, взъерошен, глаза покраснели, словно он бодрствовал третьи сутки.
– Волновался за меня, а? Сынок… щучье вымя!
Вопрос Штроба огорошил, застал врасплох.
– Ты спал с моей женой?
Кержин остолбенел. О чем его спрашивают? О бабе? Он же с упырем якшался, вот увечья! С утопленниками балясничал. При нем солдата заживо разодрали. Безносая на запятках каталась…
Да он и решить не мог сейчас, спал или нет с женой Штроба. Спал наверняка…
В руках стряпчего появился черкесский пистолет, длинный ствол в кольцах обоймиц, червленое ложе.
– Она тебе рассказала?
– Я домой забежал, а она в саду кукле твоей щебетала, как влюблена в тебя.
– Влюблена, – хмыкнул горько Кержин. – Дура.
Раны ныли, и глотка пересохла, хоть из лужи хлебай.
– А ты, что же, дуэлиться вздумал?
Щелкнула пружина пороховой полки. Примерялось дуло. Конь косился, ожидая. Минута длилась вечность.
Потом стряпчий опустил пистолет.
– Пожалел меня? – спросил со злостью Кержин. Свербело дать помощнику леща, отрезвить от суеты, поведать о тайнах, о мертвых, о пекле-океане.
– Себя пожалел, – сказал стряпчий. – Карьеру свою.
– Чего ж приперся-то?
Кержин плюнул и зашагал мимо бочага к трем стройным березкам, будто нарисованным его отцом на ультрамариновом холсте.
Вспомнилась шутливая песенка, и он с удовольствием запел ее, перевирая слова.
– Государь ты наш, батюшка, Адам Анатольич, как тебя, сударь, прикажешь погребать? – и сам себе ответил: – В гробе, батюшки, в гробике, в могиле, родимые, в могилушке!
Стряпчий ехал следом.
«Аки тень грехов моих», – подумал Кержин и затянул:
– Государь ты наш, батюшка, Адам Анатольич, чем тебя, сударь, прикажешь зарывать? Землею, батюшки, землицею, землицею, родимые, кладбищенскою!
Тучи сгинули, в небе золотились, мигали звезды.
– Слышишь, Штроб? – крикнул Кержин. – Дурак ты, Штроб. А еще сыщик! Никто же не знает, что я здесь.
Стряпчий остановился.
Кержин улыбнулся в усы.
«Струсит или нет?»
Пистолет громыхнул, и ткань располосованного сюртука взорвалась кровавыми лоскутьями.
Кержин сделал несколько шагов, закряхтел и сел на тропку. Словно притомившийся путник.
Он видел березы, и березы превращались в женщин, простоволосых, обнаженных, танцующих для него. Они сулили счастье, манили, а Кержин сидел и любовался ими.
«Красивые», – подумал он.
И женщины застыли в его зрачках.
Самый обыкновенный дождь
Дом на Строительной, где я провел детство, местные называли Домом с привидениями. Дореволюционная двухэтажная постройка с черепичной крышей и узкими окнами больше походила на особняк, чем на многоквартирное здание. Бывший доходный дом, он был возведен в тысяча девятьсот тринадцатом, отреставрирован в сорок шестом, порезан на комнатушки в пятидесятых и вернул себе прежнюю планировку в восьмидесятых. Таким я его запомнил – таинственным, гулким, холодным зимой и тенистым в июле, с головокружительно высокими потолками и надуманными секретами.
Через парадный подъезд вы попадаете в просторный полутемный вестибюль. Почтовый ящик на восемь ячеек – именно столько квартир в доме. Лестница с чугунными перилами скрипит под ногами, когда вы поднимаетесь вверх. Вправо и влево тянется нефункционально длинный коридор. По нему я катался мальчишкой, оседлав велосипед, и тени в своей напускной мрачности шарахались от меня во все стороны. Дом тогда казался целым миром, и исследовать его было интереснее, чем мир снаружи. Я облазил вдоль и поперек его бескрайний чердак и глубокий, как бункер, подвал, я искал различия между квартирами и торжествовал, обнаружив тайные проходы. Если бы по соседству обитали призраки, я бы их встретил. Но в доме, увы, не было призраков. Не будет их и в моей истории.
Памятник архитектуры, в котором я жил, был знаменит другим. Во время Гражданской войны в нем располагался анархистский штаб, и сам Нестор Иванович Махно обращался к народу, стоя на балконе вашего покорного слуги. Перед сном я часто представлял батьку: жесткий взгляд, суровое лицо, его драгунскую, с петлицами, куртку и саблю на боку… Я клялся ему повторно прославить наш дом.
За славой я уехал в столицу. Поступил в Театральный институт. Меня переполняли амбиции, я был уверен: пройдет год – и газеты передерутся за право взять интервью у молодого актера…
Я получил свою первую роль в сериале про ментов, зато на центральном канале. Роль эпизодическая: мне выпала честь заправить автомобиль главного героя. Свою реплику я оттачивал, как монолог Гамлета, повторял ее на все лады, ища нужную интонацию: «Бак полон!», «Бак полон!»…
Не забуду, как обратился к режиссеру: «Простите, вы не могли бы в двух словах объяснить мне характер моего персонажа?» Режиссер посмотрел на меня пристально и сказал: «Вы – заправщик. Большего от вас не требуется».
Это и был пик моей телевизионной карьеры. С театром тоже не заладилось, хотя там я нашел Аню, жену. Аня работала костюмером и мечтала покончить с собой. У нее был подробный список вариантов ухода из жизни, и иногда, занимаясь со мной сексом, она размышляла вслух: «Газ или бритва?» Ее папа наполнил сковородку боевыми патронами и жарил их на медленном огне, приблизив к печке висок. Аня, еще школьница, заглянула на кухню и спросила, что он готовит. Тут-то один из патронов и выстрелил. Папа скончался в больнице пять месяцев спустя.
Аня была странной – это вы уже поняли, – но я ее любил. Я старался занять ее мысли чем-то светлым: моими будущими ролями, нашими будущими детьми. Она между делом интересовалась, как я отношусь к двойному самоубийству.
Чтобы сводить концы с концами, я устроился официантом в придорожную забегаловку, где на меня ежедневно орали пьяные посетители. Временная подработка превратилась в основное занятие. Вместо того чтобы умереть, Аня бросила меня, переехала жить к престарелому, но орденоносному трагику.
Я потерял все, и ночами Махно смотрел на меня с тяжелой неприязнью и говорил куда-то в сторону: «Расстрелять к чертям собачьим!»
Я стеснялся признаться себе, что проиграл, что не стану актером и пора попробовать себя в чем-то другом. Если бы не мамина болезнь, я бы горбатился в закусочной, а по выходным торчал у подъезда актера, поджидая Аню.
В двадцать семь я вернулся в родной город. Прежде мама сама навещала меня в столице, так что я не был дома девять лет.
Здание на Строительной произвело гнетущее впечатление. Испарилась царственность, былое величие. Дворец оказался бараком, нуждающимся в капитальном ремонте. Исчезла табличка, хвастающаяся знаменитым квартирантом. Призраки – если они и существовали – съехали вслед за большинством жильцов, и пять из восьми квартир пустовали – теперь навсегда.
Шанс продать жилплощадь равнялся шансу найти слепого и сумасшедшего человека, мечтающего о доме, готовом под снос.
Но мать не собиралась переезжать. Она любила эти столетние стены и говорила, что они переживут и ее. Она не ошиблась.
За месяц до ее смерти я провел в дом Интернет, и она попросила включить сериал, в котором я снимался. Она хотела еще раз увидеть звездный час сына. Сериала в Интернете не было.
Мама умерла во сне.
С тех пор прошел год. Я устроился на непыльную «телефонную» работу, рассказывал оптовым клиентам о преимуществах наших пластмассовых ведер над прочими пластмассовыми ведрами. Развлекаясь, копировал голоса звезд. Клиенты не замечали подвоха. То ли не знали Виторгана и Евстигнеева, то ли я правда был фиговым актером.
Ежедневно я возвращался в скрипящий, осыпающийся дождевой водой дом и надеялся, что его признают аварийным, а меня переселят в одну из безликих новостроек.
Как-то, проснувшись, я вышел на махновский балкон с сигаретой в зубах и увидел расставленную во дворе мебель, рабочих, заталкивающих в грузовик сервант. Стояло чудесное сентябрьское утро, я подумал, что синоптики, пророчившие дождь, опять ошиблись.