Он покачал головой.
– А другие книжки Верна? Нет? Ну, не поздно исправиться.
Олег больше не слушал Надю.
Он судорожно и жадно листал книгу. Сто восемнадцатая страница.
– Да! Да! Да! – Олег запрыгал по читальному залу, стуча себя кулаком в грудь. Снова впился взглядом в роман. Карандашом, чтобы не повредить библиотечное имущество, Влада написала на полях: «Храм тридцати трех чихов».
И это была детская задачка.
Надя кашлянула.
«Что она подумает обо мне», – устыдился Олег. Но счастливую улыбку подавить не сумел.
– Боюсь спросить… Ты всегда так реагируешь на классику литературы?
– Мне… понравилась одна строчка. И я немного… потерял контроль.
– Ну, – многозначительно произнесла Надя, – мужчины, настолько восприимчивые к книгам, определенно заводят.
Что его определенно завело, так это слово «заводят» из уст библиотекарши.
– Ты – хорошенькая, – выпалил он прежде, чем осмыслил комплимент.
– Не заговаривай мне зубы. Что тебя так обрадовало?
– Вечером расскажу.
– Вечером?
– Ты не занята? Твой молодой человек не будет против, если мы…
– У меня нет молодого человека. Я библиотекарь.
Олега смешила фраза про бабочек в животе, но что-то защекотало под солнечным сплетением.
– А куда в Свяжено ходят на свидания?
«О, мужик, – сказал внутренний голос, – ты вспомнил, как это делается».
– На Гагарина есть два кафе и суши-бар.
– Обожаю суши. Гагарина, на семь?
– Хорошо…
Он был у дверей, когда она окликнула:
– А «Таинственный остров»?
– Растяпа! – ахнул он, возвращаясь за книгой.
9. Ученик
Веретенников сновал по квартире в поисках пластыря. Волнуясь как сейчас, он частенько беседовал сам с собой. И себе же отвечал, пародируя интонации покойной мамы. Устраивал настоящие спектакли.
– Где аптечка, мам?
– Там, где и обычно. В шкафу над рукомойником.
– Рукомойник – это так пафосно! Лучше говори «раковина». Да, нашел, спасибо.
– Не вижу ничего пафосного, Михаил. Что с твоим пальцем?
– Поцарапался о гвоздь.
– А нечего лазить по антресолям. Дай я посмотрю.
– Мне шестьдесят, мам. Я взрослый человек.
– Взрослые люди не говорят с мертвыми, Михаил.
– Не подкопаешься.
Он влетел в гостиную. Письменный стол скрылся под горой ксерокопий, книг и папок.
– Что это ты устроил, сын?
– Помнишь, лет пять назад я планировал издать брошюру о Свяжено?
– Откуда? Я умерла раньше.
– Ну вот. Я планировал издать брошюру о нашем поселке. Друзья из Москвы…
– У тебя есть друзья? – в голосе зазвучала ирония.
– У меня есть друзья, – утвердительно сказал Веретенников. – И их было бы больше, дай ты мне хоть каплю свободы.
– Вы поглядите! Свободы сеятель пустынный.
Мама сорок лет проработала в той же школе, что и Веретенников. До должности директора была учителем русской литературы. Веретенников знал, что школьники и коллеги ее на дух не переносили.
– Так вот, – он возложил ладони на бумаги. – Друзья распечатали для меня документы, касающиеся Свяжено. С конца пятнадцатого века по наши дни.
– Скукотища.
– Не скажи, мам. Есть уникальные материалы. Я пытаюсь нарыть один протокол. Он бы пролил свет на творящиеся тут странности.
– Странности? Ты про вчерашний сон?
– Я не спал.
– Да, и с тобой действительно разговаривали гигантские пауки, – Веретенников зацокал языком. – Михаил, если бы ты слушал меня, ты вырос бы другим человеком.
– Я вырос бы Норманом Бейтсом из «Психо», если бы слушал тебя, мам.
– Михаил Петрович!
Крик, вклинившийся в шутливый диалог с матерью, не был выдумкой Веретенникова. Источник находился под окнами. Учитель, ворча, высунулся на балкон.
– Миха… – кричащий замолчал и забавно поклонился: – Здравствуйте.
– Здрасьте, здрасьте.
Возле каштанов ошивался кряжистый парень в толстовке. Веретенников подслеповато прищурился. До сумерек было часа два, но улица пряталась в тени, и учитель не различил черт визитера.
– Как дела? – спросил парень, поставив козырьком руку.
– Вашими молитвами. Простите, я без очков.
– А! Саша я.
«Саша, – хмыкнул Веретенников, – будто это о чем-то говорит».
Десятки Саш валяли дурака на его уроках за годы практики.
– У вас собака потерялась?
Веретенников мгновенно сосредоточился.
– У меня.
– Ушастая? С номером телефона на ошейнике?
– Да, все так.
– Уф, – сказал Саша, – ну и слава богу.
Он жевал и растягивал слова. «Богу» больше походило на «поогу» или даже «пауку».
– Где ж она?
– В парке. Я покажу.
– Погодите!
Лишь Ромео мог заставить его так торопиться. Обувшись, Веретенников сбежал во двор и обогнул дом. Фигура в толстовке приплясывала у входа в парк. Кисти спрятаны в карман кенгуру, капюшон болтается сзади.
Не жарковато ли?
– С ним все в порядке?
– Ага. Перебздел разве что.
Сидящие на лавочках ребята приветствовали Веретенникова по имени-отчеству. Но около фонтана людей не было, только голуби и воробьи. А дальше испарились и птицы.
Веретенников покосился на заколоченную «Ивушку», на штыри от демонтированных качелей. Листва шумела, образуя над аллеей полог. И страх проклюнулся, как черные корни из-под мха. Дурной страх, иррациональный. Так дети с опаской смотрят на шкаф, полный вещей и шорохов. Чего же, в сущности, бояться? Не ночь же, и этот рядом… Саша.
– А где он? – подал голос Веретенников. – Поточнее?
– В туалете, – сказал проводник, темная сутулая спина впереди.
В кустах засеребрилась паутина. Дрогнули ветви дуба.
Учитель перешагнул через поваленный ствол, как через некую демаркационную линию, разделяющую обыденность и липкий кошмар.
Почему никто не ходит в эту часть парка? Почему птицы не поют?
– Что он делал в туалете?
– Скулил, – жестко отвечала спина.
– Он ранен? – тревога за пса отогнала прочую ересь.
– Я не ветеринар.
Сортир стоял внизу, в саване из теней, в шрамах трещин и надписей. Съезжая по склону на скользких подошвах, балансируя, чтобы не упасть, Веретенников перебирал в архиве папочку с пометкой «Александры». Взглянул на круглое окошко так, будто там могла сидеть ведьма – жуткая бородатая старуха с волосатыми клешнями. В детстве, когда Миша болел, ему снилась ведьма, парящая горизонтально над кроватью, капающая слюной на горячий лоб мальчика.
Окно было пустым, запломбированным листами картона.
Саша преодолел половину лестницы. Туалет слева, женский. Кто-то убрал бурелом и раскидал листья.
Осторожно спускаясь, Веретенников пожаловался:
– Ну и запах. Сколько лет он закрыт, а воняет так же.
– Гиблая земля, – сказал Саша, выставляя на обозрение орлиный профиль. – Что-то пришло снизу и убило всех.
– А? – Веретенников не уследил за ходом мысли. Его занимало лицо Саши. – Вы какого года выпуска?
– Две тысячи третьего.
Зловонная тьма подвала поглотила Сашу. Веретенникову хотелось сбежать, но незримые силы словно притягивали к дверному проему. Он съежился на площадке между ступеньками и смрадным прямоугольником.
– Вы – Саша, – прошептал он, – Саша Моторевич. Вы умерли зимой.
– Ага, – сказал голос из мрака, – вот так, Михаил Петрович, учи нас, ругай, двойки нам ставь, а мы взяли и умерли.
В подвале вспыхнул свет – на секунду Веретенников зажмурился. Выкрашенные лампочки озарили багровым расколотые писсуары, короба кабинок, битую плитку в непристойных рисунках. Моток туалетной бумаги свисал с умывальника. Вода капала гулко, но громче были песни, звучащие из отверстий в полу, из скважин непонятного предназначения. И хуже того: что-то, сидящее в засаленных зеркалах, подхватывало глумливый хор. Литания на чуждом уху языке.
Моторевич ухмылялся хищно. Его кожа была желтой и сморщенной, а глазные яблоки напоминали сухофрукты. Палец с синим ногтем поскреб висок.
– Заходи, Михаил Петрович, будь как дома.
В желудке Веретенникова словно дрель заработала.
– Кто ты? – простонал учитель.
– Кто угодно. – Саша изменился. Ниже шеи он остался крепким мужчиной в джинсах и толстовке. Но лицо… оно принадлежало матери Веретенникова. Кабинки затряслись от ударов. Мать заговорила мужским голосом:
– Мы – мертвецы из твоего прошлого. Мы – пауки в темноте. Мы – кто угодно.
Существо отворило рот. Он был полон шерсти и чего-то похожего на корку свернувшейся крови. По плитке поползла тень. Абрис огромного паука. Лапы раскинулись, занимая три подвальные стены.
Веретенников разродился слабым криком. Поднял глаза к светлому небу над лестницей.
Существо прошелестело единым хором с другими существами – из скважин, кабинок и зеркал:
– Приди к нам. Мы долго зреем в материнской утробе, но быстро растем. Мы сильнее с каждой ночью. Скоро наши зубы будут достаточно твердыми, чтобы разорвать тебе глотку. Приди к нам, или мы сами, сами, сами завтра придем за тобой.
Лампочки погасли. В беспросветной темноте уверенные шаги направились к Веретенникову. Но, визжа и карабкаясь по ступенькам, на этот раз он был быстрее.
10. Влада
Олег позабыл те дни, когда говорил так много. И о таких несусветных мелочах. Но всякая мелочь была важной в бликах свечей, горевших на столике.
Суши-бар оказался островком цивилизации, городом в деревне. Пусть и с фальшивым бамбуком и с фальшивыми азиатами в фальшивых кимоно. Настоящим был смех Нади.
Некрасивая? О нет. Надя была прекрасной. Когда рассказывала о маме, о библиотеке и институте, обо всем подряд; когда хихикала, прикрывая рот рукой; когда неуклюже управлялась с палочками, роняя роллы, и пролила на скатерть вино. Он пил газировку. Упивался синью ее глаз.
Покинув библиотеку, Олег занялся своей внешностью. Постригся в парикмахерской на Советской улице. Купил футболку, красную, с синими полосами. Сбрил щетину. Полчаса тер кожу мочалкой.