прочтении, которую, по видимости, сама форма этого жеста все же в себе заключает, — это просьба, которая остается одновременно и теоретической, и практической. Эта просьба принять во внимание природу и форму, я бы даже рискнул сказать: провозглашенную интенцию этого жеста, даже если речь идет о критике его мотива, возможности, подлинности или искренности.
Отсюда незамедлительно вытекают следствия трех типов. Прежде чем попытаться дать более точный ответ на тексты, которые объединены в этой книге, вначале я лишь обозначу эти типичные последствия. Я не смогу развить их далее должным образом, но это принципиальное напоминание имеет отношение ко всему, что следует далее.
1. Вопрос о вопросе, или постановка вопроса под вопрос. Хотя я только что напомнил саму суть вопроса, хотя в Призраках Маркса ставятся все новые вопросы и постоянно напоминается о необходимости критического рассмотрения самых разнообразных проблем, от которой никогда нельзя отказываться, здесь так же, как и во всех других текстах, которые я опубликовал за эти последние десять лет (по крайней мере, начиная с О духе, Хайдеггер и вопрос), постоянно подчеркивается зависимость или некоторая вторичность формы–вопроса. Это предопределяет некоторую внутреннюю делимость, складку, можно сказать, изначальную двойственность дискурса, который пытается одновременно достичь двух разных результатов, на первый взгляд, плохо совместимых: с одной стороны, попытаться напомнить о вопросах, забытых или вытесненных благодаря гипнозу самого ответа; но одновременно, с другой стороны, этим же жестом взять на себя ответственность утверждения (обязательно революционного), наказа, обещания, короче говоря, квази–перформативности того да, которое неусыпно бдит в вопросе, как пробуждение вопроса, предваряющее сам вопрос. В качестве одного из примеров такого двусмысленного уважения к вопросу (критического или гиперкритического, осмелюсь ли я сказать: «деконструктивисткого»?), можно рассматривать ситуацию, когда, предлагая новый вопрос, я практически одновременно начинаю сомневаться в риторике самого вопроса (что не следует понимать всего лишь как «rhetorical question»): «Вопрос еще не поставлен как таковой. Скорее, он сокрыт философским ответом, а точнее, онтологическим ответом самого Маркса»[6]. Этот вопрос есть не что иное, как вопрос о призраке или о духе. Сразу же, чуть ли не в следующей фразе, я объяснил, почему, как я считаю, я должен остерегаться этих слов, но особенно альтернативы «вопрос/ответ». И как раз тогда, и безусловно, совершенно неслучайно, появляется слово «возможно», одно из тех «возможно», которое, уже на протяжении нескольких десятилетий, всегда явно указывает на главенствующую модальность, в данном случае — мессианскую, тех утверждений, которые являются для меня наиболее значимыми (по сути, я долго тематизировал смысл и, если так можно выразиться, необходимость или неотвратимость этого «возможно» на следующий год после написания Призраков Маркса — в Политиках дружбы[7]): «Но все эти слова обманывают (возможно, ни о каком вопросе речь более не идет, и мы имеем ввиду иную структуру «презентации», осуществляемую в жесте мышления или письма […]»[8].
2. Деполитизация, ре–политизация. Я полагаю, что сегодня необходима деконструкция марксисткой «онтологии», но она не имеет ничего общего с деполитизацией или с упадком политической эффективности. Когда я заново анализировал сами аксиомы отношений между «Марксом», теорией, наукой и философией, то все–таки для меня было одинаково важно попытаться понять теоретические и политические аспекты катастрофических исторических провалов, равно как и иным образом реполитизировать некое наследие Маркса. Прежде всего, помещая его в политическое измерение, свободное от всего того, что в эпоху современности, как на грех, объединило политику с онтологией (прежде всего, с определенной концепцией действительности или наличного–сущего, с всеобщим, понятым через призму государства, и космополитичным гражданством и Интернационалом, понятым как продолжение Партии)[9].
Ну а что же те катастрофы, о которых я упомянул мимоходом, эти, повторю еще раз, теоретические — и — практические катастрофы, они ведь должны нас заботить, не правда ли? Не к ним ли следует обратиться за новыми идеями, дабы чему–нибудь здесь научиться всем заявленным марксистам, которые еще готовы пощеголять в роли наставников? Для скульптурных, или статуарных, марксистов, которые еще позволяют себе иронизировать над неуживчивыми союзниками, которые более не объединены ортодоксией своего привычного догматического сна? Для официальных марксистов, которые капризничают, сталкиваясь с капризностью союзников, когда эти последние пытаются не уступать и когда провал снова обретает всеобщий масштаб — и теоретический, и политический? Действительно, в этой книге, по крайней мере, лишь Терри Иглтон[10] (вот почему я был рад возможности принять в ней участие) непостижимым образом остается единственным (и почти последним) «марксистом» этого типа. Он остается единственным (почти единственным и почти последним), кто сохраняет этот невозмутимо спокойный тон. Спрашиваешь себя, невольно протирая глаза, — из какого же источника он все еще черпает для этого вдохновение, свое высокомерие и свою правоту? Следовательно, он ничего не понял? О защите каких прав собственности может еще идти речь? Каких границ? Кому принадлежал бы «марксизм»? В последнем своем тексте Гайатри Чакраворты Спивак (Сауаtri Сhakarаvortу Sрivак), по крайней мере, выразила озабоченность и некое чувство угрызения совести, что нельзя не приветствовать. В действительности она сообщает о мыслях «друга». Что же ей по–дружески поведал этот друг? Он сказал, что если у нее всегда были какие–то «trouble with Derrida about Marx», «maybe that's because, признается она, переделывая, I feel proprietorial about Marx»[11].
«Proprietorial» — это очень хорошее слово. Я даже предлагаю уточнить: «prioprietorial». Поскольку тогда требования будут распространяться не только на собственность, но и на первенство, что еще нелепее. Это всего лишь замечание друга, которое не следует повторять на каждой странице для того, чтобы оно было понятым. Но немного ниже, на той же странице мы читаем снова: «Is it just ту proprietorial reaction […]?». Через четыре страницы угрызения становятся все более и более навязчивыми, но все такими же неэффективными: «Is this ту proprietorality about Marx? Am I a closet-clarity fetishist when it comes to Marx? Who knows?»[12]
Who knows? Я этого не знаю, но признаюсь, что меня, так же, как и друга, о чьем предостережение сообщает Гайатри Спивак, это настораживает. То, что меня всегда удивляет в ревнивом собственничестве многих марксистов, и особенно в этом случае, так это не только то, что вообще всегда есть нечто комичное в требованиях собственности и что эта комичность становится еще театральнее, когда речь идет о присвоении наследия, называемого «Маркс»! Прежде всего, я никогда не могу понять, и тем более в данном случае, то, каким же способом, с точки зрения автора, должны быть засвидетельствованы подразумеваемые права его собственности. И в самом деле, когда осмеливаются признаться даже в «proprietorial reaction», то во имя чего и к чему апеллируют? (Следует предположить, что за подобным признанием стоит признанное право собственности, во имя которой все еще упорно защищают свое добро. Но кто когда–либо признавал такое право собственности, особенно в этом случае? На предыдущей странице (стр. 71) статьи, абсолютно невероятной, с первой и до последней строчки, Гайатри Спивак уже писала во время последнего проблеска здравого смысла, и это, конечно, видно: «Now comes a list of «mistakes» that betrays me at my most proprietorial about Marx, perhaps. The reader will judge». И действительно, тот читатель, каким я и являюсь, будет судить: список, о котором идет речь, это прежде всего список ошибок чтения самой Гайатри Спивак — которая поступила совершенно правильно, заранее поставив слово «mistakes» в кавычки. Некоторые из этих ошибок связаны с вопиющей неспособностью читать, обостренной в данном случае уязвленным чувством «proprietoriality about Marx». Другие ошибки связаны с безудержной манипуляцией риторикой, но я приведу всего лишь один пример такой манипуляции, за неимением времени и места.[13] Я выбираю этот пример, поскольку он касается непосредственно «деполитизации–реполитизации», которая меня здесь интересует в этом втором пункте. Определяя условия, необходимые для реполитизации, которую я считаю желательной, я в действительности написал: «Если не будет ре–политизации, то не будет никакой иной политики»[14]. Иначе говоря, я настаиваю, следовательно, на том, что вне условия, которое я определил в данном контексте, не удастся осуществить реполитизацию так, как я очевидным образом того хочу и как я очевидным образом хотел бы, чтобы она произошла. И вот та, кто совершенно справедливо подозревает себя в некотором «собственичестве» в отношении «Маркса», пропускает «иной», не дочитывает фразу, приписывает мне бессмыслицу, не ставит кавычек, но указывает страницу в Specters of Marx (англ, пер. Пегги Камуф, Routledge, 1994, с. 87, следовательно), и после какого–то «we will», которые мне не принадлежат, следует такое утверждение: