«We won't repoliticize [SM 87]»! — как если бы она имела право приписать мне это утверждение простым и невиннным парафразированием, как если бы я писал о том, что следует избегать реполитизации именно там, где я, наоборот, настаиваю на прямо противоположном![15] Я отказывался верить своим глазам, читая столь чудовищную фальсификацию, но более того, я также не мог понять, явилась ли ли она сознательной или случайной. Но будь эта фальсификация сознательная и/или неосознанная, это не меняет всей серьезности ситуации в обоих случаях. Если на эту ситуацию посмотреть отстранено, то возникает впечатление, что в принципе невозможно интересоваться какой–либо определенной политикой или изучать конкретную детерминацию политического без того, чтобы тебя сразу же не обвинили в деполитизации как таковой. Истина же, однако, в том, что ре–политизация всегда осуществляется через соответствующую де–политизацию, поскольку необходимо учесть, что само старое понятие политического оказалось деполитизированным или деполитизирующим.
То, что касается «политизации» или «ре–политизации», не укрылось от проницательности Джеймисона, чей глубокий и подробный анализ здесь представлен. Так, он замечает, что «speciality is here the form of the most radical politicization and that, far from being locked into the repetitions of neurosis and obsession, it is energetically future–oriented and active»[16][17]. Да, конечно же, доверие, «The reader will judge.»
Я не готов утверждать, что если с марксизмом обстоит все так плохо, и, в частности, в университете, то это происходит по вине «марксистов», некоторых конкретных университетских «марксистов», или, тем более, что в этом вина некоторых из тех, кого я только что назвал (Спивак или Иглтона). Безусловно, сказать такое было бы уже чересчур. Увы, здесь имеет место иной масштаб. Скажем лишь следующее: зло произошло, и причины и следствия налицо, симптоматическое поведение, варианты которого я только что привел, нацелено не на то, чтобы как–то уладить проблему и, как говориться, возместить ущерб.
3. Перформативность. «Квази–перформативность», на которую я только что ссылался, означает, по крайней мере, две разные вещи, обозначенные одним словом. Как мне кажется, там, где эти два аспекта ре–политизациии сущностным образом связаны с потребностью в ре–политизации, как раз и следует при определенных условиях ее осуществлять.
A. То, что в Призраках Маркса, так же как и во всех других текстах, которые я пишу на протяжении по крайней мере последних двадцати пяти лет, мною всегда учитывается наличие перформативного измерения (не только языка в узком его значении, но также и того, что я называю следом и письмом), всюду определило и свезрхдетерминировало мою аргументацию.
B. Сверхдетерминировало, так как одновременно речь идет не о том, чтобы понятие Остина применять telle quelle (я надеюсь, что и здесь тоже я смог остаться верным–неверным, неверным по причине самой верности наследию, «Остину» — одной из основных идей, одному из главных и, безусловно, плодотворнейших теоретических событий нашего времени). Уже в течение долгого времени я пытаюсь трансформировать теорию перформатива изнутри, ее деконструировать, то есть ее саму сверх–детерменировать, заставить ее функционировать иначе, в иной «логике» — здесь, как и в других местах, отвергая определенную «онтологию», ценность полного присутствия, которая обуславливает (phenomenenologico modo) интенционалъные мотивы серьезности, «felicity», прямого противопоставления felicity и unfelicity, и т. д. Эта работа идет как минимум со времени написания Подписи — события— контекста (Signature evenemant context) и продолжается во всех других текстах, в особенности в Limited Inc и в Почтовой карточке. Мне было приятно отметить, что Фредрик Джеймисон увидел внутреннюю связь и преемственность между Почтовой карточкой… и Призраками Маркса. Что же касается предложенного Гамашером исследования, в котором он связывает сюжет, впервые, названный мной «перформативом»[18], и как раз в 1979 — в Почтовой открытке, с более ранними текстами, такими, как Продвижения («Avances»), то мне представляется, что это один из примеров той ясности и глубины, которая делает книгу запоминающейся, интересной и самобытной. Поскольку я признаю фундаментальное согласие с Гамашером и готов следовать теми новыми путями, которые он прокладывает, и в данном случае я могу лишь выразить чувство почтения и благодарности. (Следовательно, нет ничего парадоксального в том, что я, тем не менее, здесь уделил этому тексту так мало места и лишь приглашаю читателя самостоятельно прочесть эту книгу, перечитывая и взвешивая каждое слово.)
После этих предварительных замечаний я должен попытаться одним словом обозначить способ моего предполагаемого «ответа» на все эссе этой книги. Для того чтобы не упустить темы, представляющиеся мне самыми важными, самыми общими, сквозными для различные эссе, я совмещу план понятийный и план более «личный». Отвечая по очереди каждому (за исключением, пожалуй, Иглтона и Гамашера, что вызвано только что упомянутыми причинами прямо противоположного толка), я буду иногда нарушать логику этой последовательности, для того чтобы иногда, то тут, то там, обратиться к теме или возражению, повторяющимся из текста в текст. Это наименее плохое решение, которое я должен был принять в экономике, которую я не выбирал, для того чтобы в ограниченном пространстве этой книги наименее несправедливым образом ответить на девять текстов, девять стратегий или девять различных «логик».
Вначале одно напоминание. Те, кто, оказывая мне честь, интересуются моей работой, могут подтвердить, что я никогда не воевал ни с марксизмом, ни с марксистами. Почему же, следовательно, я должен надеяться на примирение (я подчеркиваю слово, которое возникло в названии и затем так часто появляется в тексте Айаза Ахмада (Aijaz Ahmad) и лейтмотивом которого оно, в конечном счете, является)? И в чем бы был смысл подобного примирения? Если бы я руководствовался, прежде всего, темой «примирения», даже в том смысле, какой имеет в виду Ахмад, я бы написал совсем другую книгу. Если внимательно перечитать параграф, в котором Ахмад пространно объясняет всю тонкость предложенного им названия — «Reconciling Derrida»(«Примиряя Деррида»), то становится понято, что речь не идет ни о «Reconciliation with Derrida»(npuMupenuu с Деррида), ни о «Derrida reconciled»… «on the part of Derrida, in relation to Marx — or Marxism in relation to Derrida»[19].
Итак, скольжение Маркса к марксизму, надо понимать, но, спросим: почему? кто представляет собой марксизм? Ахмад? Все те, делегатом которых он выступает? Но позвольте, даже в этой книге нет никакого согласия, никакого возможного единства между всеми «марксистами», между всеми теми, кто называет себя или кого называют «марксистами». Если же допустить, что в целом их всех можно определить как «марксистов», то тогда окажется, что пеопределяема как раз их индивидуальность. Я полагаю, что в этом нет ничего плохого, но, соответственно, апелляция к «марксисткой» идентичности становится тогда еще более неопределенной, чем всегда ( я несколько раз затрагивал эту тему в Призраках Маркса).
Ахмад пишет дальше: «In either case, we would then have a sense of gratification too easily ohtained»[20]. Следовательно, скорее речь должна идти о примирении меня с самим собой («Derrida in the process of reconciliation»[21] , пребывающим в поисках «идентичности». Мне следовало бы особо остановиться на этом пункте, разумеется, не имея ввиду, что здесь вовлечена моя нарцисистская идентификация (тем более, что в другом месте я рискнул высказать ряд утверждений о нарциссизме, которые весьма далеки от общепринятых). На этом пункте следует остановится, по крайней мере, по двум причинам.
1. Прежде всего, для того чтобы принять во внимание сложность идентификации, о которой говорит Ахмад и которая, как я полагаю, затрагивает очень значимую тему этих дискуссий. По поводу этой идентификации он делает сложное и интересное уточнение, говоря, что она должна была быть двойной: «identifying with the intent of this reconciling», «identifying that with which Derrida has set out to reconcile himself»[22].
2. Далее, поскольку в обоих случаях (впрочем, второй случай уже содержится в первом), примирение было бы подчинено программе ( а это я как раз и оспариваю, и чуть ниже я объясню, почему и как), и идентификацию следовало бы искать для меня. Мне представляется, что Ахмад ограничивает процесс идентификации, сводя его к именам собственным, личным местоимениям и тому, что он называет «субъектами», в то время как именно к этому процессу, в сущности, подводит самый изощренный анализ, проводимый в Призраках Маркса как раз там, где в этой книге присутствует логика призрачности. Уверенность, с какой он это делает, мне не совсем понятна. Так, он пишет: «I mean, rather, the active sense of a process, and of a subject: a mode of reconcilation; Derrida in the process of reconciling; and we, therefore, in response to the process Derrida has initiated, participating in an identification — an identification also in the sense of identifying with the intent of this reconciling, as well as in the sense of identifying that with which Derrida has here set out to reconcile himself. It is in this double movement of identification that the pleasures and problems of Derrida's text lie for us, readers of the text