. Я так никогда не думал. Я никогда этого не говорил, так же, как и того, что «classical marxism cannot account for the homeless as a group, excludes them, and ignores their revolutionary potential»[59]. При чтении подобных мест у меня возникает впечатление, что Льюис бессознательно стремится увидеть во мне нечто истинно дьявольское, воплощение всех реальных и возможных возражений, которые можно было бы, независимо от их обоснованности, предъявить марксизму! Уж скорее следовало бы обеспокоиться произошедшим разряжением критики и дискуссии — и задаться вопросом о том, почему в этой сфере недостает тех, кто мог бы возражать.
4. Сказать, что я пытаюсь «descredit revolution both as a political srtategy forthe present and a social aspiration for the future»[60], означает утверждать грубейшую неправду. Я даже не знаю сколько раз (это было так часто, что у меня просто не хватит времени на то, чтобы сослаться на все соответствующие места в Призраках Маркса и в других текстах) я придавал слову «революция» позитивный, утверждающий смысл, даже если образ и образный ряд, которые традиционно связываются с революцией, вызывают, как мне кажется, некоторые «затруднения…». Все, что я обозначаю словом «мессианство» «без мессианизма», немыслимо без отсылки к революционным моментам, которые нарушают не только сложившийся порядок, но даже сам процесс реформирования (я настаиваю на этом, поскольку Льюис часто представляет меня как «реформатора» — которым, я с этим согласен, при определенных обстоятельствах я также мог бы быть, но я отказываюсь делать совершенно умозрительный выбор между двумя аллегориями: Реформой и Революцией). Сказанного достаточно, чтобы было понятно, что я вряд ли приму на свой счет какой–либо из диагнозов, подобных этому: «Pessimism about the willingness and the ability of the working class to fights for a better society account for a great deal of the kind of postmodern theorizing SM contains» ( Пессимизм в отношении желания и возможности рабочего класса бороться за лучшее общество свидетельствует о том, что ПМ в значительной мере является постмодернистской теорией)[61]. На самом деле, дискурс о мессианстве не ориентирует на прошлое и не располагает к пассивности. Я бы мог показать, что он глубоко оптимистичен, поскольку я не считаю, что эта категория в данном случае столь же тривиальна и малоинтересна, как категория пессимизма. Я еще кратко вернусь к этому. Что касается категорий «пост–модерна» и «working class», то я уже высказался по этому поводу.
5. Я никогда этого не говорил и пишу это впервые, цитируя Льюиса: «Marxism leads inevitably to the gulag insofar as Marxism seeks to materialize its critical spirit in a real society»[62]. Если бы я так думал, то я бы это написал. Но как бы тогда я мог написать Призраки Маркса? На самом деле, я считаю, что все обстоит все прямо противоположным образом, и я склонен думать, что некоторый «марксизм», мнимый или так называемый «марксизм», псевдомарксизм, не мог избежать Гулага. Но это произошло не потому что он пытался «materialize its critical spirit in a real society». Наоборот! Это произошло потому, что он этого не сделал, не материализовал в достаточной мере «its critical spirit in a real society». Действительно, я специально не анализирую то, что можно было бы назвать бесцветными словами «советский, большевистский, ленинистский или сталинистский провал». Это не было темой моей книги; я признаю, что я к этому еще не готов. Пока что я не прочел ничего удовлетворительного, с моей точки зрения, по этому поводу Я благодарю Льюиса за библиографию, которую он мне здесь предоставил (поскольку он, таким образом, резюмирует обширную доксографию, отсылая к формуле Бухарина: «Telegraphically stated, Stalinism is the doctrine of «socialism in one country»»[63]. Следовательно, все зависит оттого, как читать и разворачивать телеграмму Льюис не говорит по этому поводу ничего убедительного. Если я правильно понимаю некоторые указания, речь должна идти о более изощренной интерпретации троцкизма (которую дает, например, Клифф): отмирание государства трудящихся в реальности неосуществимо иначе чем через замещение буржуазии бюрократией. В процессе накопления и производства прибавочной стоимости она играла ту же роль, что и буржуазия. Возможно. Поскольку уж речь о Гулаге завел Льюис, то следовало бы задуматься не только над тем, можно ли вообще получить о нем представление, принимая во внимание только эту замену буржуазии бюрократией (в чем лично я сомневаюсь), но, прежде всего, спросить себя, действительно ли наша роль по отношению к Гулагу ограничивается «созданием представления». Безусловно, здесь необходимо разрабатывать и исследовать иную проблематику. Какую? Например, такую, которая бы совмещала рассмотрение психоанализа и политики в некой новой плоскости, вовлекая опыт смерти и скорби а значит, и призрачности — но как раз этого–то и не делает никто из тех, кто отвечает мне в данной книге (стоит ли напоминать, что моя книга предлагает именно такой путь?). Потребность в подобном подходе диктуется спецификой анализа не только самих политических убийств и Гулага, но также и того, что как раз и спешат называть бюрократизацией. Я рискну предположить, что понятие бюрократии, которым слишком часто злоупотребляли, возможно, не более чем призрак абстракции, но то, что его порождает, — призрачную абстрактность, из которой он состоит, — я полагаю, невозможно проанализировать, не располагая серьезной, точной и разработанной теорией эффектов призрачности. В остальном Льюис не говорит об этом ничего конкретного, не упоминая уже о том, что он меня совершенно необоснованно обвиняет, просто–напросто приписывая мне высказывание (где же это я мог сказать, ибо я так не думаю, что «Marxism leads inevitably to the gulag insofar as Marxism seeks to materialize its critical spirit in a real society»!), он довольствуется отсылкой к уже сделанной работе («It is impossible, — пишет он, — to do justice to the richness of the theory of bureaucratic state capitalism in this space» […] «I am aware that a number of important questions and issues remain after the incomplete summery I have offered of how the theory of «bureaucratic state capitalism» explain the rise of Stalinism. It is not possible on this occasion, however, to pursue other matters such as […]»[64] — это относится ко всем подлинным проблемам, которые остались незатронутыми.
Я не хочу злоупотреблять всеми этими алиби, postponements и недосказанностями, которых так у Льюиса много, но я хотел бы уточнить два обстоятельства: I. с одной стороны, предполагаемая плодотворность теории (concesso non dato) не предполагает необходимым образом ни ее релевантности, ни ее достаточности; 2. и, с другой стороны, мне представляется забавным, что в ситуации, когда все утверждения носят столь изначально–обобщенный характер, можно довольствоваться тем, чтобы бросить мне упрек в том, что я продолжаю быть «метафизиком» («But enough has been inicated to allow the tenor of the theory to emerge and to know that we stand here a far remove from Derrida's metaphisical view of the Bolshevik's eventual failure»)[65]
Проблема не только в том, что я считаю, что и данная программа, и представленное алиби (эта теория бюрократии, к которой апеллирует Льюис, по которая, впрочем, остается очень слабо у него представленной) совершенно абстрактны, схематичны и метафизичны по форме, но проблема во всем остальном. Поскольку я считаю, что все, что может представлять исследовательский интерес в сфере бюрократии и государственного капитализма (я не сомневаюсь, кто–то может высказывать где–то еще нечто интересное и ценное, но статья Льюиса демонстрирует не эти высказывания, а какой–то их безжизненный остов, что–то малоубедительное), предполагает анализ «призрачности», ту самую «призракологику», программа развития которой предложена в Призраках Маркса. Но кроме того, я считаю, что призракологика, которую я имею в виду, ни в коем случае не «метафизична» и не «абстрактна», как, похоже, совершенно ошибочно полагают — потому что не прочли или не пожелали меня прочесть — все авторы этой книги, за исключением Гамашера и, возможно, Монтага, который в проницательном эссе, где я практически согласен со всем, замечает, что «to speak of specters, the lexicon of otology’ is insufficient»[66].
Поскольку сразу же после разоблачения «Derrida's metaphisical view of the Bolshevik's eventual failure», чтобы проиллюстрировать эту мысль, Льюис заводит речь о «призракологике, которая для него лишь одна абстракция и метафизика. Конечно же, я к этому вернусь, но я бы хотел, не откладывая на потом, принципиальным образом уточнить, что я считаю, что логика призрачности, которую я исследую в Призраках Маркса и в других текстах, не метафизическая, но «деконструктивисткая». Она необходима для того чтобы понять процессы и следствия, условно скажем, метафизикализации, идеализации, идеологизации и фетишизации. (Впрочем, Джеймисон вполне справедливо напоминает, что я всегда «consistently demonstated the impossibility of avoiding the metaphisical» [стр. 80]). Поскольку никто из серьезных марксистов, когда ему говорят об абстракции, не будет недоуменно пожимать плечами, будто это какой–то пустяк. Впрочем, он не будет этого делать и тогда, когда речь идет о «метафизике» как об определенной абстракции. Бюрократизация, например, это феномен, порождаемый абстракцией и фантомализацией одновременно. Я прочел и понял у Маркса именно это: необходим анализ самой возможности процесса абстракции. Маркс всю жизнь занимался исследованием возможности возникновения абстракции во всех областях. И помимо прочего, чему он нас научил, он научил нас, что не следует пожимать плечами, когда речь заходит об абстракции, как будто здесь ничего и нет («ничего, кроме вот этого» [ОНО]), эфемерность воображаемого и т. д. Нужно ли повторять, что моя книга является также критикой абстракции? Среди многих аналогичных абзацев